Зелёная земля

ибо в каждом из нас есть одна потаённая залежь,

говорила Оливия.

Я себя узнаю.

Это пытка, Оливия: счастье бабочки-однодневки,

два весёлых крыла – и крохотная голова…

Всё засады кругом – всё подачки, подарки, обновки,

Бог всецело доволен собою, и жизнь розова.

Научись только топать в башмаках своих деревянных

за здоровьем за сельтерским, ёмкостей прихватив,-

и забудешь навеки обо всяких морях-океанах,

отпихнув башмаком приблудившийся где-то мотив.

Я себя узнаю: я треплюсь с убегающей струйкой

о куда-убежать, о когда-убежать, – и она,

убегая, смеётся – серебристою крохотной змейкой

над пустыми заботами птицы-говоруна.

Золотого руна не найдётся ли – хоть бы и сколько:

на щепотку, Оливия, на полщепотки, на грош?

Чтобы ветры рыдали и было на палубе скользко:

скользко так, что того и гляди – упадёшь… пропадёшь!

Я себя узнаю: я ловлю серебристую змейку -

безвозвратный побег в незаметную трещинку дня.

На полтинничек прошлого, будущего на копейку -

где-то есть за душой, где-то спрятано у меня.

5

Говорила Оливия: поживи до субботы,

поиграй в отдыхающего, поиграй в короля!

Минеральной воды твоей, минеральной свободы

я напился до одури, Сельтерская земля.

Наше дело такое… дело кислое наше:

эти искры выстреливают пустотою тоски,

мы сломались заранее – лишь в предчувствии ноши,

и весёлые, полые лопаются пузырьки.

Я учился в земле этой множеству точек:

все итоги подвёл, все счета подписал -

и журчал исторически минеральный источник,

безуспешно подпрыгивая к небесам.

Наши карты, Оливия, получается, биты -

и пора мне с орбиты твоей прочной души

в средиземные воды наступившей субботы

на случайной лодчонке такой…

Пиши.

2002

ОБЕД ИЗ ДЕСЯТИ БЛЮД

Вот как тонкая лодка, как маленький струг сизокрылый

проплывает по небу… ну, ладно, пускай не по небу-

проплывает над нами тарелка с далёкой планеты…

хорошо, не с далёкой планеты, а с этой планеты!

На тарелке стоит Вавилонская башня – ну, ладно,

просто башня стоит на тарелке одна небольшая -

прихотливая, стало быть, горка такая: из риса,

плюс чуть-чуть ветчины, овощей и чего-то такого…

Бог смешал языки – и я больше не помню названий,

и никто их не помнит (Вы, кстати, не помните тоже,

так что нечего Вам тут особенно и распаляться -

распыляться на частности: дело ведь, в общем, не в этом!).

Вслед за башней на стол опускается, значит, гербарий:

это всё лепестки, розоватые с оранжеватым,

это тонко нарезаны (просто рукою хирурга!
–

хорошо, не хирурга, а повара, если угодно)

хризантемы, пионы… ну, ладно, пускай буженина -

Вам не всё ли равно: Вы же прямо сейчас, в это время,

не едитетото, что читаете, – или едите?

Значит, так: лепестки буженины, бекона, тюльпанов -

их опять можно было б сложить, было б только желанье,

в хризантемы, пионы, тюльпаны: ведь всё обратимо,

возвратимо на круги своя – хорошо, пусть частично…

хорошо, не частично, а… попросту невозвратимо!

Но в глубоких фиалах… простите: конечно, в пиалах -

аравийские джинны представлены взорам досужим

в виде светлых паров или в образах лёгких курений…

да, бульон… да, куриный! Всё в точности как Вы хотите:

мы сейчас к нему жирными после бекона губами

припадём – и глотать, и глотать, и давиться, и булькать!

И проглотим всех джиннов – на что они, в сущности,

джинны?

Пусть сидят в животах и не балуются чудесами:

их эпоха прошла – и настала Эпоха Бульонов,

Щей, Борщей и Супов… романтизм, господа, да и только!

А придёт Аладдин за какой-нибудь лампой дурацкой,

мы ему в тот же миг: не хотите ли, дескать, бульона?

Но потом всё равно приплывает огромная рыба -

золотая такая (не щука… а в общем-то, щука) -

и вращает печальными и голубыми глазами

как бы в недоуменья: куда же я, дура, попала?

У неё, этой рыбы, полно всякой дряни с собою:

от хором расписных до палаццо в классическом стиле -

я уж не говорю о какой-нибудь мелочи вроде

драгоценных камней или, там, драгоценных металлов.

Но на всё и про всё существует особая вилка -

специально для этой огромной причудливой рыбы:

пара точных движений – и нет ни дворцов, ни палаццо,

ни камней, ни металлов, а только вот: кожа да кости.

Тут, однако, ещё прибывает встревоженный агнец -

он не знает зачем и глядит как чужой на приборы,

он глядит и глядит, и поистине не понимает,

что тут можно сказать и к чему вообще говоренье!

Но пытается, впрочем, сказать – видно, что-то большое,

что с трудом помещается в этом встревоженном агнце:

вот я, стало быть, здесь, говорит, а потом добавляет:

и меня вы сегодня приносите, стало быть, в жертву, —

и молчит. А потом заключает: и правильно, в общем.

Он с собой ничего не имеет – лишь пару крылатых

выражений на случай чего… Но они неуместны -

и, расправивши крылья, они улетают куда-то.

Начинается плесень: сыры, а к сырам всё такое -

что продукты распада способно украсить собою…