Жемчужница
Шрифт:
Но Алана смотрела так, словно не было в этом мире ничего прекрасного или радостного, словно внутри у неё поселилось что-то неимоверно тяжёлое и тёмное. Словно она слишком устала прятать это в себе.
Мана сглотнул, закусив губу, и тут девушка обвела этим пустым взглядом (страшным, невероятно страшным взглядом) пространство, остановившись на мужчине.
И в это мгновение ему показалось, словно его засасывает. Куда-то в бездну засасывает. В чёрную и мрачную, полную отчаяния и равнодушия ко всему миру. Словно бы перед ним разверзлась вечность.
Это было совершенно не
А сейчас…
Мужчина понял, что не дышал, лишь тогда, когда Алана мягко ему улыбнулась, с одно мгновение став той первородной дочерью мира — нежной и плавной, по-сестрински доброй.
— Привет, — тихо поздоровалась она, поглаживая заморщившегося во сне Изу по щекам с ласковой материнской улыбкой. — Как ты? Как рука? — обеспокоенно всполошилась девушка, аккуратно укладывая мальчика на одеяла, и медленно перебралась к Мане.
— Эмм… — Мана ощутил острую вину за то, что докучает своими проблемами и заставляет за себя волноваться, тогда как у друзей и своих неприятностей достаточно, и покачал головой, толком не зная, что сказать, чтобы не соврать. — Все… терпимо, не волнуйся, — в итоге неловко улыбнулся он. — Я слабый, конечно, но на мне все быстро заживает, так что…
— …не волнуйся, да? — Алана покачала головой и потрепала мужчину по волосам. И сразу захотелось обнять ее, прижаться к ней как ребенок и… — Я не могу так, Мана, ты же мне как брат.
— Но это действительно не стоит волнений, — вместо того, чтобы поддаться слабости и расслабиться в по-матерински ласковых руках, постарался улыбнуться Уолкер. — Бывало и хуже, правда.
На душе вот только все равно кошки скребли, и эта откровенная пародия на человека-которому-ненужны-советы угнетала и только больше обнажала для Маны его собственное ничтожество.
— А расскажи, как бывало, — улыбнулась Алана, снова отвлекая его от саможаления на какое-то время, и младший Уолкер криво усмехнулся.
Худо было, когда Неа пришел к нему в покои хвастаться свежими ранами на плечах от когтей огромного волка из Смутной чащи. Худо было, когда отец впервые слег в приступе неконтролируемой слабости — да и во все последующие приступы было не лучше. Худо было, когда Вайзли не мог ни слова сказать и даже поесть нормально трое суток из-за воспаленного до кровяного цвета горла. Худо было, когда только умерла мама. Худо было, когда Тики из своего первого заплыва с Шерилом вернулся сам не свой и ходил безликий как неясная тень два месяца.
Вот в эти моменты все было куда хуже, чем сейчас. Потому что сейчас Мана ощущал себя ненужным и лишним из-за собственного увечья, пусть и временно. А тогда… тогда он был нужен, но ощущал себя отвратительно беспомощным, потому что делал все, что было в его силах сделать, чтобы помочь, но получалось не сразу, а иногда не получалось и вовсе.
Мама умерла, отец так и болен, у Неа остались шрамы, Вайзли простужался от каждого сквозняка, а Тики, искупая какой-то неведомый никому кроме него самого грех, заделался праведником.
И
он никак не смог им помочь. И все это время благодарил духов за то, что с остальными членами его семьи все в порядке.Конечно, рассказывать об этом Алане Мана не стал — у нее было и своих драм выше горла. Вместо это, желая как-нибудь отвлечь ее от них, он завел историю о том, как однажды они с братом ездили в Западную столицу империи за партией шелка, тканого специально на наряды вертихвосткам императорской семьи, и он, непутевый младший, на привале, когда пошел исследовать местность, умудрился упасть в овраг и сломать ногу.
Алана слушала его словно заворожённая, и мужчине даже показалось, что они вновь были на корабле, когда русалка была обычной русалкой, а он — её единственным проводником.
Тики тогда сторонился её, а Неа даже слегка побаивался (потому что девушка полоснула его ядовитыми плавниками так просто и естественно, словно для неё убить человека ничего не стоило), да и вся остальная команда пыталась держаться подальше. А Мана… а Мана чувствовал себя кем-то значимым впервые за долгое время.
Алана и сейчас смотрела на него с этими потрясающими искрами в глазах, с этим воодушевлением, этим восторгом, и она была такой прекрасной в это мгновение, что хотелось подарить ей все цветы мира — лишь бы она не тускнела.
За разговорами время летело незаметно, и Мана даже почти не думал о Неа и о том, что наделал, потому что брат на глаза словно бы специально не показывался, хотя Тики точно пару раз равнялся с ними, ласково целовал девушку с проснувшимся к полудню Изу и делился новостями об оползнях.
…Алана, правда, пусть и пыталась казаться заинтересованной и ничего не знающей изо всех сил, явно и так обо всём прекрасно знала: она постоянно прислушивалась к природе, прикрывая глаза, и мужчине казалось даже, что ей подвластно слышать ветер так же, как и братьям.
Из-за этого Мане было ужасно жаль Тики. Насколько же сложно любить столь древнее существо? Брат и сам стал как будто старше и мудрее за то короткое время, что провел с Аланой, и… замечал ли он это? Как иногда русалка на него смотрела.
Иногда — словно он был ее возлюбленным учителем, защитником — и мужчиной. А иногда — словно он маленький мальчик вроде Изу, просящийся к ней на руки.
Это контраст одновременно завораживал и ужасал — потому что, а смогут ли эти двое быть вместе и дальше? А не испугается ли этого сам Тики? А не надоест ли это Алане? Они ведь такие разные, что это даже немного страшно.
— А еще Роад однажды наелась сон-травы, — на этом Мана вздохнул и завел глаза. Тогда племяннице было семь, и она лезла абсолютно везде. А нехорошие мысли о будущем надо было отогнать как можно глубже в сознание, и эта история прекрасно подходила для того, чтобы отвлечься. — О… как же все переполошились! Особенно Шерил — его едва удар не хватил, слава духам, Вайзли заметил, что этот несносный ребенок сопит! Роад проспала три дня и десять часов, а как проснулась — получила такой нагоняй, что потом еще две недели не звала Шерила папочкой от обиды. Сидеть она, впрочем, тоже не могла, но всего несколько часов.