Жестокеры

Разумеется, я задавалась и другим вопросом: кто из нас прав? Ведь если я в меньшинстве, логично предположить, что неправа именно я – их-то ведь больше? Намного больше. Но что-то внутри меня упорно отказывалось признавать свою неправоту, несмотря на численное превосходство окружающих меня жестокеров. Я понимала: они сами определили, что они правильные и что они правы. И только лишь потому, что их, людей этого психологического склада, численно больше. Да, я знала, что сильны они не своей правотой, а своей многочисленностью. И они только кажутся нормальными, но они таковыми не являются. Просто их становится все больше и больше – до такой степени много, что они перестают казаться чем-то исключительным. Становятся чем-то вроде нормы.

Я видела, что именно такие сегодня задают систему ценностей, которую пытаются навязать и всем остальным – как единственно верную и для всех. Собственная система ценностей этих странных людей, ими усиленно насаждаемая, – не менее странная, чем они сами. Эта система ценностей основана на торжестве грубости и жестокости, безразличия к чьим-то страданиям, нетерпимости ко всему прекрасному, доброму и светлому и желании все это опошлить и цинично высмеять. А также на безусловно данном себе праве уничтожать тех, кто им не нравится. Моя личность определенно не вписывалась в созданную ими систему. Не вписывалась с самого детства. Из-за этого я всю жизнь ощущала себя одиноким десантником, который заброшен во враждебную для него среду и теперь вынужден в ней выживать – один, среди всего этого множества странных людей. Но за что? Я не понимала этого изощренного «замысла» со стороны высших сил: создавать такие чужеродные и непохожие на других элементы, таких рецессивных человеков, как я. Зачем? Чтобы мучить нас всю нашу жизнь? Чтобы издеваться над нами силами того самого доминантного большинства, которое так усердно старается нас переделать или попросту задавить? Чтобы поставить перед нами эту бессмысленную непосильную задачу: ломая себя, стать такими, как все они? Задачу, в решении которой мы заранее обречены на провал: ведь такими мы никогда не станем?

Еще в детском саду я поняла, что не такая, как другие. И что в силу своей чувствительности и своих реакций я невероятно уязвима для тех, кто хочет меня ранить. И это никуда не делось с годами – перешло и в мою взрослую жизнь. Новый болезненный опыт и новые страдания еще больше усугубляли мою уязвимость, делая меня идеальной мишенью для новых нападок и издевательств.

Я часто думала о том, каким стал Саша. Нарастил мускулы, чтобы давать сдачи? Нарастил ту самую «носорожью броню» – чтобы не проткнуть? Сам стал жестокером? Я так не могла. И никогда не смогу – я это знала. Тогда я пришла к единственному, как мне казалось, возможному для меня решению: изо всех сил стараться скрывать свою непохожесть и уязвимость. Вести себя так, чтобы жестокеры меня не вычислили. Долгие годы я отчаянно пыталась это делать. Но, кажется, мне это плохо удавалось. Они, эти «психологические хищники», все равно меня безошибочно угадывали, каким-то мистическим образом – с первого взгляда (интересно, как?). Что-то во мне выдавало меня. Наверно, это мое разбитое сердце, которое, отражаясь где-то в самой глубине моих зрачков, словно магнит притягивало ко мне очередных желающих попить сердечную кровь из этой не до конца затянувшейся раны.

В одной из «умных» книг по психологии когда-то я вычитала про виктимное поведение – поведение жертвы. Выходит, это и правда так: если жизнь один раз сделала из тебя мишень, именно по тебе и будут бить – снова и снова. Потому что это поведение незаметно для тебя самого закрепляется за тобой, и ты даже не будешь осознавать, что ты именно так себя и ведешь… И ты никогда не выйдешь из этой роли… И они всегда будут тебя узнавать.

Трудно быть ребенком среди маленьких жестокеров. Но оказалось, что и взрослеть не легче: все эти подросшие жестокие дети начинают попадаться тебе в геометрической прогрессии. И ты по-прежнему, как и тогда, вызываешь их нездоровый интерес. Мать часто повторяла, говоря о моих одноклассниках и по совместительству мучителях бедного Саши:

– Это просто дети. И они вырастут.

Но действительно ли меняются такие дети? К сожалению, нет. Все эти разговоры о том, что маленькие жестокеры подрастут и поумнеют, – полная ерунда, как я успела убедиться. Жестокие дети не меняются с возрастом, нет. Детские болезни у них не проходят по мере взросления. Они – эти маленькие садисты – не умнеют, не развиваются душевно. А все потому что в детстве, когда они с наслаждением вонзали в несчастных жертв свои маленькие остренькие зубки, их просто гладили по головке, и никто ничего не сделал, никто не дал им понять, что такое не пройдет. И вот эти жестокие дети, с ранних лет уверовавшие в свою безнаказанность, вырастают и в свою взрослую жизнь переносят привычную и полюбившуюся им модель поведения. О нет, они не поют тебе на ушко песенку про папу, не бьют портфелями по голове и не наклеивают на спину бумажки с обидными прозвищами. Взрослые жестокеры используют другие приемчики, но суть их сводится к тому же самому: унизить и поглумиться. Утвердить свое мнимое превосходство над тобой. И – как и в детстве – они по-прежнему знают, что им ничего за это не будет.

В моей жизни никогда не было недостатка в таких людях. С годами жестокеры стали встречаться мне все чаще и чаще, уже не поодиночке, а «пачками». Но, казалось, никогда еще их концентрация на один квадратный метр не достигала таких зашкаливающих значений, как в салоне каминов, радиаторов и домашнего текстиля под названием «Искуство жить».

Они невзлюбили меня сразу, с первого взгляда. Дружно и словно по команде. Правда, всю глубину этой необъяснимой неприязни и то, что эта команда, возможно, была командой «фас», я осознаю гораздо позже – с подачи неугомонной Али. Именно она с журналистской настойчивостью позаботится о том, чтобы выяснить, куда же меня угораздило попасть и кто все эти люди. А пока я думала, что мне просто в очередной раз не повезло с работой. Мне всегда с ней не везло. А все потому, что у меня какой-то «талант» – оказываться не в то время и не в том месте. Лишь позже, намного позже начну я задумываться над тем, почему сразу столько гадких людишек собрались под одной крышей. И как среди них оказалась я. Тогда же я просто обреченно осознавала, что снова встретила очередную в своей жизни порцию странных людей и что я снова необъяснимо не нравлюсь.

Это невозможно не заметить! Вот я захожу утром в салон, и меня своим фирменным неморгающим взглядом осматривает с ног до головы круглоглазая Полина. Осматривает так возмущенно и осуждающе, словно на мне не офисное платье, а одно только нижнее белье. При этом взгляд Полины неизменно фокусируется на моей груди. Чего она хочет? Оторвать эту грудь и прицепить на свое плоское туловище? Я уже сама готова подарить ее Полине, лишь бы избавить себя от этого ежедневного бесцеремонного разглядывания.

Чувствуя себя раздетой, прохожу за свой стол. Настенька в очередном цветастом сарафане (интересно, сколько их у нее?) быстро отворачивается, как будто меня здесь нет. Она боится, что кто-то заметит, что она со мной поздоровалась. Ей неловко сидеть за одним столом с таким «чудом» – еще подумают, что мы подружки. После такого «радушного» приема я уже порядком деморализована – хотя еще только начало рабочего дня. Но что это? Вот идет моя клиентка, но, не дойдя до моего стола, почему-то присаживается к Элле… Странно: может, она не видела, что я сегодня тоже работаю? Ну ничего, у меня есть и другие заказы… Хотя, конечно, я немало времени провела с этой клиенткой, подбирая ей шторы… Вот Элла идет с ней к стойке с образцами тканей. Обе делают вид, что не замечают меня. Я тоже стараюсь на них не смотреть и делаю вид, что погружена в расчеты по другому клиенту. Но не могу сосредоточиться. В конце концов, мы получаем проценты с продаж, и Элла сейчас нагло ворует мои деньги, причем делает это с совершенно невозмутимой миной, как будто так и должно быть.

Впрочем, меня не особо удивила ее наглая выходка. В последнее время они не раз пытались провернуть что-то подобное. Дело в том, что в наш затерянный в дебрях старого парка салон редко кто-то заходил. Большую часть дня девицы маялись от безделья и скуки. Конечно, изредка случались и авралы: одновременно приходили несколько человек. Тогда весь салон оживлялся и начинал гудеть, словно потревоженный улей. Мы носились, сбивая друг друга с ног, таща в руках разноцветные отрезы ткани и кипы шнурков. Мы прикладывали их друг к другу для демонстрации клиентам всего многообразия нашего прекрасного ассортимента. В такие моменты просыпалась даже вялая Полина, широко, как сова, распахнув свои немигающие глаза. Она покидала свой «трон» и снисходила до нужд простых покупателей. Но такое случалось нечасто. По большей части девицы откровенно скучали. И, конечно, ревностно относились к тому, что у кого-то из них вдруг намечался мало-мальски крупный заказ.

Я вижу, что Элла пытается всучить моей клиентке какую-то цветастую тряпку с аляповатым рисунком, которая смотрится дешево и безвкусно. О боже! Зачем? Зачем она пошла к Элле? Ведь мы подобрали такие красивые портьеры! Клиентка спрашивает о цене. Элла в замешательстве: закусила губу, брови ее выгнулись, а водянистые глазки забегали. Еще бы: они ведь оторвали все ценники, когда я только пришла в «Искуство жить». Это было сделано специально, чтобы осложнить мне работу, но вот смешно: Элла сама постоянно путалась из-за отсутствия артикулов и цен!

Однажды я предложила навести порядок и все-таки наклеить новые ценники, чтобы больше не было неопознанных, безымянных образцов, над которыми надо с глупым видом зависать, как это сейчас делает Элла, напрасно пытаясь вспомнить, что это за коллекция и сколько это стоит. Но любое мое разумное предложение в «Искустве жить» с возмущением отвергалось. Девицы принимали в штыки любую попытку внести изменения в давно заведенный странный порядок, несмотря на то, что это существенно облегчило бы работу нам всем. И в тот раз мое предложение было высмеяно и раскритиковано. Я попыталась привлечь на помощь Дашу, но та лишь беззаботно улыбнулась и пожала плечами.