Жестокеры

Мы им не нравимся. Сначала мы не нравимся им в детском саду, потом в школе, потом в институте, потом на работе. Но почему именно мы? Ведь мы неглупы, добры, дружелюбны, отзывчивы и не способны на подлость. А главное: мы не сделали этим людям ничего плохого. Так почему мы им не нравимся?

Наверно, дело в том, что и правда есть люди с каким-то врожденным проклятьем Нелюбви. Они отзывчивы, дружелюбны, добры, неглупы и даже иногда весьма симпатичны. Но через всю их жизнь, начиная с детства, черной нитью тянется это загадочное проклятье – их почему-то не любят везде, где бы они ни оказались. Что бы они ни сделали и как бы себя ни вели, они всегда недостаточно хороши. Их как будто не любят просто по факту их существования.

Наверно, я из таких людей.

Впрочем, это было не важно. Я никогда не считала личную неприязнь к человеку хоть сколько-то значимым основанием для подобных выходок по отношению к нему. И вот мой главный вопрос, который все это время не давал мне покоя, который с самого детства не давал мне покоя: какого черта эти люди дали себе право на враждебные и агрессивные действия в мой адрес лишь потому, что я им не нравлюсь? Это же их проблема, ведь так?

Я ошибалась. Это стало моей проблемой.

Ярлык «изгой» был самым обидным из всех когда-либо навешанных на меня ярлыков – за всю мою жизнь. Это я поняла еще в колледже. И не важно, как ты относишься к тем, кто его на тебя навешал, уважаешь ты их или презираешь. Ярлык «изгой» – это всегда обидно. Это поймет лишь тот, кто сам был изгоем. Одного этого было достаточно, чтобы чувствовать себя паршиво. А еще этот ужасный никотиновый запах, которым, казалось, насквозь пропитался весь салон! Они прокурили его до основания! Как они сами им дышат – этим отравленным, испорченным воздухом? Девицы ходили курить каждые пять минут. Иногда парочками, иногда – все вместе. Это был какой-то непрекращающийся табачный конвейер! Только возвращались одни покурившие, тут же шли другие. А потом они все проходили мимо моего стола, и я задыхалась в облаке никотина, которое они с собой приносили. Никотин, казалось, пропитал не только весь наш салон, но и меня. Он был на моей коже, на моих волосах, в моих легких. Я дышала этим никотином. Я задыхалась!

Я задыхалась в «Искустве жить».

Но не только придирки, сплетни, интриги и стойкий запах табака отравляли мое офисное существование. Самым ужасным было, пожалуй, не это.

Каждое наше утро традиционно начиналось с какофонии.

Нет, это был не расстроенный симфонический оркестр, который репетировал где-то поблизости. Никаких музыкальных учреждений в старом парке не располагалось. Это был всего лишь… женский смех. Так совпало, что у каждой из девиц был на редкость неприятный хохот. Какой-то не человеческий, а… я не знаю, чей. Особенно было ужасно, когда они ржали все вместе – а делали они это каждое утро, наверно, вместо зарядки. Утренняя какофония проходила регулярно, без сбоев, и продолжалась до первого клиента. Иногда я даже молилась, чтобы он пришел поскорее…

Физиогномики делают заключение о характере человека по чертам его лица. Хироманты пытаются понять что-то о нас по линиям на нашей руке. Я не знаю, много ли истины в подобных учениях, но я точно уяснила одно: многое может сказать о человеке его смех. И когда он крайне неприятный, это знак, предупреждение – перед тобой сволочь. Неоднократно проверяла эту примету, и каждый раз она подтверждалась. Наверно, для меня смех этих девиц был квинтэссенцией их натуры, звуковым выражением самой их сути. И как я отказывалась принять их самих, этих пакостных капризных интриганок, так не могла выносить и издаваемые ими звуки.

Я с трудом дорабатывала очередной день, мечтая об одном: побыстрее уйти домой, в спасительное укрытие своей маленькой каморки. Да, это так! Тебе только кажется, что тебе удается давать им отпор. В действительности ты даже не замечаешь, что хочешь одного: побыстрее уползти в уютную замкнутость своего маленького домашнего мирка, чтобы за вечер и ночь смириться со своим очередным унизительным поражением. Дать себе немного тишины и одиночества. Чтобы не нужно было дышать вонючим табаком и слушать этот ужасный хохот. Но и дома я не находила отдыха и успокоения. Бессонница стала моей постоянной спутницей. С ней я проводила свои ночи, а наутро, совершенно разбитая, плелась на работу. Я и забыла, когда у меня был нормальный здоровый сон. С недавних пор я и чувствовать себя стала неважно, толком не понимая, что со мной. Когда я не могла уснуть, я иногда доставала колоду Таро. Но и карты не приносили мне успокоения: перевернутый Повешенный упрямо – из расклада в расклад – снова стоял на одной ноге, подогнув вторую, и глупо мне улыбался. Он начал выпадать с того времени, как я устроилась в «Искуство жить». Или еще раньше? Что он хотел сказать мне? Я смешивала карты и, не в силах справиться с какой-то смутной тревогой, долго сидела над ними – пока не начинало светать. После таких бессонных ночей у меня совсем не было сил. Днем на работе я клевала носом.

На следующее утро после стычки с Эллой и Полиной и последовавшей за этим очередной бессонной ночи маленькая швея на кухне подсела ко мне за стол. Какое-то время она внимательно всматривалась в мою бледную невыспавшуюся физиономию.

– Что с твоим лицом?

Я со стуком опустила ложечку. Они постоянно задавали мне этот дурацкий вопрос. То, что с моим лицом что-то не так, я уяснила еще в детстве. Надо сказать, что я никогда не пыталась специально что-то вложить в его выражение. Но мое лицо почему-то неуместно всегда и везде, в любой ситуации. В «Искустве жить» это тоже заметили. Наверно, на моем и без того странном от природы лице со временем невольно проявилось мое отношение к происходящему, сделав это лицо еще более странным.

Я устало смотрела на швею, сидевшую напротив. «Что с твоим лицом?» – мысленно передразнила я ее. – Мое лицо такое, как моя жизнь! Посмотрите на это лицо, представьте себе, какая у меня жизнь и порадуйтесь, что вы живете по-другому».

Вслух я сказала:

– Просто не выспалась.

– Опять?

– Не могу спать ночью. А по утрам не хочу вставать. Совсем не хочу. Я почему-то стала физически к этому не способна…

Черные глазки пытливо вглядывались в мое лицо.

– Почему, как ты думаешь?

«Lebensmude, – подумала я. – Усталость от жизни».

Я пожала плечами.

– Не знаю.

Швея прищурилась и немного откинулась назад, чтобы рассмотреть меня получше.

– Что-то выглядишь ты сегодня неважно…

– Да и чувствую себя так же, если честно.

В последнее время я действительно стала какая-то слабая, вялая…

– Тяжелый день был вчера?

Я не ответила. Предпочла бы не вспоминать.

– Опять чертова Полина довела? – швея зачем-то огляделась по сторонам и перешла на шепот. – Ууу, стерва! И чего она к тебе придирается?

Я слабо улыбнулась и пожала плечами.

– А ну-ка, выпьем по чашечке кофе! – предложила швея.

– Что-то не хочу. Да и пью я уже – чай.

Швея сунула свой нос в мою желтую кружку и презрительно поморщилась.

– Это не то! Надо кофе! Тебе сразу станет легче! Не переживай, я сама его тебе приготовлю.

Впрочем, она права. Кофе мне нужен. Иначе не включится мой мозг. Я когда-то смеялась над Нелиными ржавыми пружинами, которые с трудом ворочались в ее голове, но, похоже, с моей собственной головой теперь творилось то же самое. Я смотрела, как швея суетится у кофемашины: ставит туда ослепительно белую кружку, нажимает на рычажок, до краев наполняет кружку обжигающе горячим напитком, который щекочет ноздри и мгновенно проясняет твое спутанное сознание. Мы частенько пили кофе вместе со швеей. Она была не такая, как все эти девахи. Тихо как мышка сидела она в своей каморке, где целыми днями строчила на машинке, подшивая шторы и не участвуя в сплетнях (хотя бы за одно это она заслуживала мою симпатию). Ходить в курилку она бросила.

– С сигаретами пришлось завязать: слишком со здоровьем плохо… Легкие…

Швея грустно вздохнула. Я тоже в последнее время расклеилась, поэтому с сочувствием посмотрела на свою подругу по несчастью и невесело рассмеялась.

– Мы с тобой две калеки.

За разговорами и распитием кофе мы сблизились, лучше узнали друг друга. Швея все время жаловалась на свою жизнь, тяжелую и беспросветную. На своего мужа, который ей постоянно изменяет, и ей об этом известно, на ребенка, который вошел в трудный возраст и совсем отбился от рук.