Жестокеры

– Господи, ну какие глупости!

– Глупости? А по-моему, это называется жестокостью. Ты только представь на минуту, что это тоже человек. Такой же, как ты и я. С его внутренним миром, с его душой. И он приходит каждый день домой, и он думает о том, что с ним творили в школе. А на следующее утро ему снова нужно туда идти. Представь, каково ему живется. На что похож каждый его день!

На меня смотрела пара непонимающих, равнодушных глаз.

– Все дети жестоки, – сказала мать таким же тоном, как и та директриса в школе.

«Нет, – подумала я. – Не все. Я не такая. Я никогда не буду такой злой и тупой, как все они!»

– А мальчик должен уметь отбиваться сам. Если его травят и бьют, значит, он сам виноват в этом. Пусть подумает, что с ним не так. И исправит свое поведение.

Я не верила своим ушам. Не может быть, чтобы мать всерьез так считала…

– Они ведут себя хуже животных, а думать о том, что с ним не так, должен Саша?

– Ну защити его, раз ты такая добрая! – насмешливо ответила мать. – А что? Или ты их боишься?

После этого мне почему-то всегда хотелось рыдать, и я убегала к себе. Закрывшись в своей комнате, я долго думала над словами матери. Я снова была с ней не согласна! Она говорила, что жертва сама виновата. А я считала, что жертва не виновата ни в чем. Она просто не нравится им – вот в чем ее «вина». Но разве это дает жестокерам право на такое поведение? Неприязнь к кому-то – разве может она быть поводом и оправданием для издевательств и травли? Разве имеет право один человек травить другого только потому, что тот ему не нравится, чем-то отличается от него? Мыслит, выглядит и ведет себя по-другому? Но ведь если считать нормальным то, что люди могут свободно проявлять свою агрессию по отношению к тому, кто им не нравится… то что тогда будет? Какой-то отморозок может подойти к человеку на улице и просто убить – просто потому что отморозку показалось, что с этим человеком что-то не так? А тот должен суметь отбиться? А не отбился, так сам виноват – не смог себя защитить? Нет, не может такого быть… Это чудовищно… Это у животных выживает сильнейший – мы изучали на уроках биологии. Слабого в дикой природе никто не пожалеет и не защитит. Наоборот: набросятся именно на него. И он, если позволил себя ранить, должен отползти и погибнуть тихонько – таков его удел. А у нас? Разве у людей это не должно быть несколько иначе? Ведь чем-то же мы должны отличаться от животных? Сочувствие, добро и милосердие – ведь изобрел же человек эти понятия? Изобрел, чтобы никогда ими не пользоваться? Остаться животным?… Хотя за что я так о них? У животных нет этой бессмысленной тупой жестокости. Она свойственна только человеку. Мне очень жаль, что мы такие. Мы, наверно, обречены.

Мать была права: видя, на что похоже существование таких, как Саша, я действительно хотела защитить их. Сделать что-то, чтобы их жизнь стала хоть немного легче, безопасней и радостней. Но я не предпринимала ничего – как тот трусливый Полицейский из детской игры в мафию. Глядя на одноклассников, которые с гиканьем гнали его по школьному двору, глядя на их упоение, азарт и веселье (ведь травля для таких детей – исключительно веселое занятие), я так ни разу и не решилась вступиться за Сашу. Я чувствовала себя виноватой в том, что вижу его страдания и ничего не могу сделать, не могу оградить его от этого.

Я лишь смотрела в затравленные глаза несчастного мальчика, молча ему сочувствуя. Ведь я знала, что внутри у него от всех этих нападок рушится мир, вера в хорошее и светлое. Она рушится необратимо, непоправимо… Она рассыпается на осколки, которые он потом никогда не сможет собрать… Я видела эти осколки в Сашиных затравленных глазах. А ведь я уже тогда знала, как болезненны эти осколки. А вскоре и сама в какой-то степени испытала на себе, что такое быть Сашей.

***

Правило № 4. Часто речь идет о так называемом «неосознанном моббинге», когда группа людей не догадывается, что они занимаются травлей.

ПОДКОВЫРКА ЧЕТВЕРТАЯ: С ЛЕНОЙ НАДО НЕЖНЕЕ, У НЕЕ ЖЕ БАТЯ УМЕР!

Когда не стало отца, мне пришлось не по-детски собраться, сжать зубы – чтобы выстоять и не сломаться, чтобы все это пережить. Но вместо сочувствия, которого я вполне могла бы ожидать в таком своем положении, к своему ужасу я получила что-то совсем другое: маленьким садистам это все показалось невероятно забавным.

Дети жестоки. Чья-то рана для них – повод бить именно туда. Ковырять палкой, наслаждаясь твоими страданиями. Когда не стало отца, у меня появилась такая рана. И эта рана стала приманкой для маленьких хищников, устоять перед которой они, казалось, были не в силах. Помню, на уроке трудов… Нет, в меня не втыкали иголки, как в ту девочку, которую я встретила на школьном дворе… По крайней мере, не в прямом смысле слова. Память не сохранила, с чего все началось. Но долго еще жгли душу издевательские слова, неожиданно брошенные одной из одноклассниц:

– С Леной надо нежнее, у нее же батя умер!

Она запрокинула голову и весело, заливисто захохотала – вот точно так же, как те красочные пайеточные девочки на школьном дворе. Ее глаза в тот момент светились таким жизнелюбием и такой беззаботной радостью, что мне стало страшно. Я смотрела на своих одноклассников: неужели они ничего ей не скажут? Но, к моему удивлению, мою обидчицу никто не осудил. Нашлись даже такие, кто тоже засмеялся над этой «шуткой». Помню, как я сидела, не сводя с них глаз, застыв, не веря.

«Это что, действительно так смешно, если у кого-то умер отец?»

Та веселая девочка еще что-то говорила, но я не слышала ее слов.

«Пожалуйста, не надо. Мне итак больно. Мне уже больно. Ты даже не знаешь, что это такое…»

Ответом мне был новый взрыв веселого беззаботного смеха. И новые колкости.

– Ой, как ты на меня смотришь! Ой, мне уже страшно!

Может, мне стало бы легче, если бы я расплакалась. Или разбила ей нос, как тогда Кате, на том уроке физкультуры. Но удар, который мне нанесли, был такой, что не было ни слез, ни сил на то, чтобы дать сдачи. Я была в глубоком нокауте. И только лихорадочно работал мой детский ум, бессильный осознать происходящее:

«Как можно говорить такое? Даже маленький и пока еще неумный человек должен понимать, что есть то, что неприкосновенно. Что нельзя творить такие вещи. Должен быть какой-то предел детской глупости и жестокости. Чье-то горе, болезнь или смерть – это не может быть смешными. Если ты глумишься над этим – человек ли ты после этого?»

На уроках, в коридоре на переменах, в школьном дворе я невольно наблюдала за этой девочкой, глазами выискивала ее в толпе. Вот странная: она вела себя, как ни в чем не бывало – такая же веселая, громкая и смешливая. Ее глаза все так же светились жизнелюбием и беззаботной радостью. Как будто никакой, даже малейшей перемены не произошло в ее душе после ее жестоких слов. Ни раскаяния, ни стыда за сказанное, ни потребности подойти и попросить прощения. Я с недоумением наблюдала за этой девочкой, напрасно пытаясь разглядеть в ней хотя бы намек на терзающие ее угрызения совести. Их не было и в помине. Удивительное создание!

«Почему она такая? Почему они такие? Неужели бывают люди, которые могут вот так поступить, а потом – все как прежде, как ни в чем не бывало… И эта ее улыбка… Как она может вот так улыбаться после того, что сделала? Нет, она наверняка исключение… Не может быть, чтобы много таких».

Эту детскую жестокость – одну из первых, увиденных мной, жестокость легкую и беззаботную, сотворенную мимоходом, с задорной и обаятельной улыбкой, – я запомню на всю свою жизнь. Это потом я узнаю, что зачастую именно так – с обаятельной улыбкой и полным чувством собственной правоты – они и творят свои самые садистские вещи.

Болезненно прошло одно из первых моих столкновений с жестокерами. И тяжело далось предчувствие, что с ними я буду сталкиваться еще не раз…

***

Такими, какие мы есть, мы становимся неспроста. На протяжении всей нашей жизни нас формирует неприятный, болезненный, травмирующий, а порой и до основания разрушающий нас опыт. При этом мы даже не имеем возможности как-то повлиять на то, чтобы этого с нами не случалось. У нас нет права уклониться. Все, что остается, – просто терпеть, не понимая, за что тебе это все.