Жестокеры

Я часто думала о том, какой бы я стала, если бы моя жизнь складывалась по-другому – еще тогда, с самого детства. Я размышляла над истоками своей уязвимости и пришла к выводу, что все, что во мне есть, и то, какая я, – все из моих детских потерь и обид. И мое обостренное чувство справедливости, и нетерпимость к жестокости, и попытки защитить себя от нее, и страх, что это повторится снова, все, даже мои слабые нервы и слабое здоровье, все оттуда – от гроба моего отца и того, что за этим последовало. Тогда у меня словно выбили почву из-под ног. Я лишилась защиты и опоры, столь необходимых любой девочке. И словно навсегда стала уязвимой для тех, кому нравится глумиться над такими, как я… Я была права: тот случай с девочкой, которой было смешно, что у меня умер отец, не был единичным. Другие одноклассники тоже время от времени, словно невзначай, напоминали мне о той боли, которую я переживала, с которой я – маленький отчаянный боец – в одиночку, всеми силами пыталась справиться. То они вдруг начинали напевать песенку про то, что «папа может, папа может все, что угодно…», делая это так, чтобы я услышала; то еще что-нибудь придумывали… Нет, я избежала участи Саши: меня не гнали и не били портфелями по голове. Но сказать на ушко что-то гадкое, подойдя тихонько со спины, или сделать исподтишка какую-нибудь мелкую пакость – этого я «наелась» вдоволь.

Забавно: тогда я думала, что у этих маленьких недочеловеков должна сразу разверзаться под ногами земля и в получившийся разлом они должны падать. Без следа. Навсегда. Смешно, но ребенком я и правда так думала! С удивлением и разочарованием видела я, что этого не происходит. Я смотрела на этих глупых жестоких детей… нет, не с ненавистью, а с каким-то недетским сочувствием к их душевной ущербности.

«Если бы вы только знали, что это такое – хоронить своего отца, – вы бы просто не смогли над этим смеяться. Вам повезло, что вы этого не знаете».

Я не искала нашего Противостояния, как в том была уверена мать. Но я действительно была противопоставлена своим маленьким палачам мерой пережитого. Конечно, я не могла остаться такой, как другие «нормальные» дети. Я смотрела, как они носятся и резвятся, радостные и смеющиеся, как и «положено в их возрасте», как непринужденно творят разного рода пакости, среди которых были и довольно жестокие, садистские вещи, и делают это в том числе по отношению ко мне, и совершенно ясно понимала, какая между нами пропасть… Они тоже, по всей видимости, это понимали, но трактовали по-своему, так же, как и моя мать, – что я задираю нос и ставлю себя выше других. За что и мстили мне, с наслаждением издеваясь над моей болью. Ежедневно, стиснув зубы, я шла в школу, где получала очередную добавку к горю. Добавка к горю… И ведь люди, готовые тебе ее дать, всегда почему-то находятся…

С каждым новым издевательством осадок обиды, злости, возмущения и несогласия в моей душе становился все тяжелее и тяжелее. Увеличивая мой и без того уже тяжеленный груз Нелюбви. Мое детское чувство отверженности только усиливалось с каждым злым словом в мою спину. Да, я понимала, что это всего лишь дети. Да, я знала, что мы все вырастем. Годы покажут, кто из нас чего стоит. Но что нам делать сейчас – детям, которые страдают? Как нам жить сейчас, пока мы маленькие и над нами всласть издеваются другие дети, которых никто и не думает останавливать? Кто избавит нас от них? Кто даст нам защиту и утешение?

Вот чего я никак не могла понять, так это почему мы всегда остаемся один на один со своей бедой. Почему жестокеров всегда покрывают? С того времени, пока они еще маленькие, и потом – всю жизнь? Как это делает директриса школы, в которой учится Лена. Она добра и участлива ко всем детишкам, кроме того единственного ребенка, который действительно нуждается в защите и участии. Она называет это педагогикой. И в своем чудовищном заблуждении она не одинока. Вот что страшно!

Мать тоже считала, что издевки одноклассников Сашу только закалят – научат защищаться, бороться с трудностями. Сделают мужиком. Она говорила, что этот опыт пригодится ему во взрослой жизни. Я в это не верю: опыт травли никому не может пригодиться – ни тем, кто травит, ни тем, кого травят. Распробовав вкус «крови», травители уже не смогут остановиться. Получив успешный и безнаказанный опыт жестокости, которую не остановили, которой не придали значения, которую – что еще хуже – даже не заметили, получив этот опыт, они, скорее всего, на всю жизнь останутся моральными уродами. А их жертвы… Именно смерть отца и последовавшие за этим злые насмешки других детей над моей недетской бедой, от которых я вынуждена была внутренне обороняться, во многом повлияли на то, какой я стала – ожесточенной и надломленной. И словно на всю жизнь уязвимой перед жестокерами. Именно тогда у меня возникло и закрепилось долгое время мной самой не осознаваемое убеждение, что мне можно сказать и со мной можно сделать все, что угодно, и что меня никто не защитит. И я во что бы то ни стало должна этому противостоять – одна, изо всех моих сил!

И теперь, в своей взрослой жизни, я до сих пор не могу избавиться от этого крепко прицепившегося ко мне чувства – чувства собственной обреченной уязвимости, которую я всеми силами должна скрывать от окружающих, чтобы мне снова не сделали больно. С появлением Дима, который всегда стоял за меня горой, это чувство уязвимости на время сошло на нет, но потом вернулось в прежнем объеме.

Дим был моим щитом. Он ограждал меня от этого мира. Но Дим ушел. И остались жестокеры.

***

С течением лет со своей чувствительной, ранимой и раненой душой я обнаружила себя в некоем психологическом меньшинстве, подавляемом гораздо более грубым и толстокожим психологическим большинством. Причем эта большая часть включала в себя отнюдь не лучших представителей рода человеческого. Многие из них были с явными изъянами ума и морали, но почему-то крайне самоуверенные, убежденные в своей правоте и своем неоспоримом праве что-то решать насчет таких, как я. О, у меня было много к ним вопросов! Например, какого черта? Какого черта вы выбрали в качестве эталона именно себя? Ведь это же очевидно: с вами, жестокеры, определенно что-то не так – и как вы сами этого не понимаете?

В тот вечер, придя домой после бесполезного разговора с директрисой школы, я долго не могла успокоиться. Я сидела на диванчике, обхватив себя руками. Я вспоминала невозмутимое лицо этой циничной непробиваемой женщины, по какому-то странному недоразумению или чьему-то преступному недосмотру являющейся руководителем детского учреждения. Она была абсолютно уверена в своей правоте – я видела это по ее лицу. И как это мучители и те, кто их покрывает, умудряются все выкрутить так, что в их мерзком жестоком поведении всегда виновата жертва? Они находят в ней какие-то изъяны и выставляют все так, как будто эти мнимые изъяны дают им основание вести себя подобным образом. Им не нравится маленькая Лена. Им не нравился Саша. Но если им кто-то не нравится, это их проблема, ведь так? Нет, это проблема маленьких Лены и Саши. И всех других, подобных им. Так жестокеры решили. Так они договорились.

Перед мысленным взором стояла та храбрая девочка, которую я встретила в школьном дворе – с ее беленькими тугими косичками и огромным старым портфелем, едва ли не больше самой девочки. Я видела иглы, торчащие у нее из платья, и ее измученное, но такое отважное лицо и готовность все вытерпеть, которую я прочла в ее огромных глазах. Я вспомнила себя маленькую, удивительно похожую на нее, со своими болью и отчаянием – болью и отчаянием, которые я, взрослая, так и не смогла до конца изжить.

«А сколько тебе предстоит вытерпеть, маленькая Лена? Знает ли этот несчастный ребенок, что от него потребуется терпение длиною в жизнь? Что это никогда не кончится? Что всегда будет только так?»

Я мысленно перебирала все те нескончаемые уколы в мою собственную спину, из которых складывалось мое существование в городе …sk. Сколько их было за эти годы? Не счесть…

«И в меня так же втыкают иголки, Лена, только невидимые. Я уже выросла, а в мою спину до сих пор втыкают иголки! И я так же, как и ты, не смею их достать! Кого я могу защитить? Если я и себя-то защитить не в силах?»

Я должна была, но так и не смогла придумать, как защитить себя – ребенка, раненого с детства. Как обезопасить его от новых болей, которые может причинить ему этот мир. Что бы я ни делала, все было бесполезным. На это сопротивление уходили все мои силы, а иголок и боли все равно становилось только больше.

Я хотела вспомнить какую-нибудь хорошую, вдохновляющую песню, чтобы поддержать себя, но не смогла. Я больше не могла спасаться песнями, как раньше. Они больше не брали за душу. За последние годы они стали какими-то другими – пустыми, ненастоящими. А люди… с людьми творилось что-то не менее странное… Я чувствовала, как по моим щекам текут слезы. Что мне делать со своей сентиментальностью и уязвимостью, со своей обостренной чувствительностью? Как жить с этим в мире жестокеров?

Тем вечером я и придумала этот образ. Девушка, в темно-сером кожаном плаще, сидит на валуне, в безлюдной пустынной местности. Ветер развевает ее спутанные белые волосы. Ее руки устало опущены. У ее ног лежат огромные длинные иглы, целая груда игл, которые она достала из себя. Иглы эти – уколы зависти, насмешек и клеветы, которые вонзали ей в спину. Она отчаянно сражалась за себя. Она пыталась оградить себя от пошлости и жестокости этого мира. Но все напрасно – они все равно попали в нее. Девушка хочет сказать, нет, не сказать – прокричать о том, как ей больно. Но не может избавиться от разрывающего ее невысказанного возмущения, поскольку – чтобы еще больше подчеркнуть безысходность – ее рот заклеен липкой лентой. Бунт невыносимо горяч и он сжигает ее, но весь этот бунт – вынужденно! – заперт внутри. И мы видим только мучительно нахмуренные светлые брови, а также горечь и отчаяние в глазах героини – зарево внутреннего пожара.