Житие сестер обители Тёсс
Шрифт:
Вот как выглядел рядовой день из жизни Элсбет фон Ойе (пересказываем повествование, составленное от первого лица):
Мой крест постоянно вдавливается мне в плоть, как печать в воск, но на это я не обращаю почти никакого внимания из-за беспокойства, причиняемого мне одеждой и поясом, которым затягивается крест. Иногда я носила свое одеяние так долго, что оно, вследствие гнилости, не могло на мне больше висеть. При этом черви нападали на меня денно и нощно, словно куча муравьев, иного сравнения нельзя подобрать. Однако изнутри себя я принуждалась к тому, чтобы сидеть от часа IX до вечерни и не сметь поднять рук ради защиты от них. Не желая дать себе отдыха, я возвращала червей, сыпавшихся в бесконечном количестве мне в ладони, обратно на тело. Кроме того, я часто обвязывала запястья толстой веревкой, и они отекали так сильно, что «о том не поведать никакими словами». Испытывая кровавую боль и пронзительный страх, я хотела разорвать свои члены до мяса. И вот, когда я так однажды сидела
Конечно, аскеза Элсбет фон Ойе имела имитационный характер. Это очевидно в отношении плетки и креста, но не менее очевидно относительно мокроты и насекомых. Она поедает чужую мокроту, ведь Иисус был оплеван избивавшими его иудеями («Тогда плевали Ему в лице и заушали Его <...>». — Мф. 26: 67), питает собою червей, ибо Христос — это червь, по слову Давида («Аз же есмь червь, а не человек <...>». — Пс. 21: 7). Он укоряет ее: «Ради тебя Я сделался подобным червю! <...> А ты? Ты не желаешь стать Моей пищей?» (ЕО 414). Имитирует Элсбет и страдания мучеников (compassio martyrorum), уподобляя наносимые ею самой себе увечья ранам от стрел, жерновов и меча (см.: Wunsche 2008: 82—84).
В ушах Элсбет неумолчно раздается глас Божий: «Как ты запечатлела твой крест в твоем сердце, так Я запечатлелся в глубочайшем основании твоей души» (Aut. 102, 2—5); «Чем глубже твой крест вдавливается в тебя, тем глубже ты вдавливаешься в Меня» (Aut 103, 11—13).
Эта реверсивная конструкция, представленная в автографе Элсбет во всём многообразии ее схем, нам хорошо знакома по сочинениям прочих харизматиков обоих полов. Ее цель — вписать действия Элсбет в смысловую парадигму мифа, в котором она обитает (= «играет»). Эти действия страдалица всякий раз «показывает» Богу [1084] . Перед нами выразительный образец перформативной практики, сопоставимой с имитационной аскезой Г. Сузо. Однако если ее изображение в главах 13—18 автобиографии «Vita» можно заподозрить в литературности, то ее описание в рукописи Rh 159 вплотную примыкает к действительности. Элсбет, несомненно, жила именно так, как об этом рассказывала. Она, впрочем, остановилась на той практике себя, которую Г. Сузо расценивал как подготовительную ступень к своему служению в мире.
1084
«[Я] показала сие Богу» («zeigte es gotte. — Aut 19, 6—7); «Я показала Богу мучительную боль креста моего» («Ich zeigte gotte daz pinlich ser mins kruzes». — Aut. 22, 10—11); см. также: Aut. 46, 12—13; 48, 7—8; 68, 3—4. Ср. обращение Элсбет к Богу: «Покажи мне волю Твою в сем деле» («unt zeige mir din willen in dirre sache». — Aut. 42, 4—5).
Итак, записки Элсбет фон Ойе имеют разрозненный характер. Но в их беспорядочности угадываются устойчивые структурные звенья, получившие название «событийных единств» (Geschehenseinheit) (см.: Ochsenbein 1986: 436; Hasebrink 2008: 260). Каждое из единств состоит из двух частей: изображения того или иного аскетического подвига самой отенбахской монахиней и его полученного в очередной аудиции истолкования Богом, с заменой 1-го лица на 2-е: «я» на «ты», и их производных.
Нередко я так мучительно распинала себя с помощью креста моего, да еще разными способами, о которых написано здесь, что не умею найти другого сравнения, кроме живучей змеи: сия обвилась у меня вокруг тела и высасывает из меня сокровеннейший мозг. Это я порой показывала Богу, ибо по моей слабости мне это было невыносимо. Тогда было сказано так: «Тебе не нужна для несения креста твоего естественная сила, но только живительная мощь Моего божественного естества. Как Отец Мой во всякое время заключает в Меня Свою божественную природу и сущность, так крест твой заключает в тебя благородство Моего божественного естества. Как крест Моего Сына высосал из Моего отцовского сердца вечную жизнь для человеческого рода, так сосет твой крест из Меня мощь Моего мозга».
Приведенное событийное единство состоит, подобно всем прочим, из повествования и комментария, описания действия и его легитимации. Если записки харизматика пишутся, чтобы осилить, освоить свой мистический опыт, то как раз это мы имеем в данном отрывке, именно: самоидентификацию посредством смыслов традиции и перформативное утверждение себя, притом не от своего имени, но от имени Бога. Это же соотношение («моей (Элсбет. — М.Р.) слабости» и «живительной мощи Моего божественного естества») наблюдалось между частями I и II автобиографии Г. Сузо. Там Служитель тоже мог сказать вслед за ап. Павлом: «Всё могу в укрепляющем меня Иисусе Христе» (Фил. 4: 13). Это двухчастное строение, как вскоре увидим, уходит своими корнями в строение сознания харизматика.
3. Протометафора
Кроме того, что рукопись Rh 159 предоставляет уникальную возможность ознакомиться с подлинным, не искаженным позднейшей
правкой опытом позднесредневекового харизматика, она позволяет нам разглядеть механизм внутреннего обновления традиции.С легкой руки Ю.М. Лотмана (см.: Лотман 1992: 35—43; Реутин 1994: 198—202), новаторство и развитие обыкновенно связывается с метафорой. Метафора — это троп: слово или выражение, употребляемое в переносном значении, в основе которого находится сравнение неназываемого предмета с другим предметом, проводимое благодаря наличию у обоих какого-либо общего признака. Взаимное наложение двух нетождественных семиотических полей (в нашем случае религиозного культа и бракосочетания) порождает, согласно Лотману, метафоры, непредсказуемые ассоциации между элементами обоих полей (Христос — жених, невеста — душа, общение между обоими — coitus). Однако, как это ни странно, именно приведенные метафоры знаменуют собой в приложении к рассматриваемой нами традиции самотождество, полную неподвижность, своего рода незыблемость. Дело в том, что существование этой традиции в 1-й половине XIV века приходится, выражаясь словами Ю.М. Лотмана, на период «постепенного развития», следующего за «взрывом» — эпохой создания метафор в творчестве Бернарда Клервоского, где они были тесно связаны с новаторством и являлись способом его осуществления. Благодаря рукописи Rh 159 мы вновь можем приблизиться к истокам метафорики, пусть и не историческим, как в «Проповедях» клервоского аббата, но к индивидуальным, в масштабах идиолекта, частной речевой практики Элсбет фон Ойе — благо что, в силу счастливых обстоятельств, практика эта осталась не искаженной рукою редактора, не скрытой от нас пластом расхожих метафор: словом, такой, какой она была некогда в случае с Бернардом, когда тот в 1135 году беседовал в келье о Песни Песней царя Соломона со своим больным другом из Сент-Тьерри.
В автографе цюрихской монахини мы постоянно сталкиваемся с когнитивным диссонансом, который часто встречается в писаниях прочих монахинь, в том числе цюрихской же доминиканки Адельхайд из Фрайбурга и венской бегинки А. Бланнбекин: «Бог позволил ей узреть искорку (funcklein), которая истекла из того сокровенного, коим Бог является Сам в Себе» (AF 556); «Когда священник преломил гостию над чашей, она узрела в телесном видении, что из части той гостии в уста читавшего обедню священника брызнули отдельные искры (scintillae) огня» (АВ 134).
Заметим, что ни в первом, ни во втором случае образу искорки (образодатель) никакого постороннего значения (образополучатель) ни в ближнем, ни в дальнем контексте не приписывается. Стало быть, он не может считаться метафорой. Но исчерпывается ли он своей пластикой и своим непосредственным значением? Нет, поскольку смысловой диссонанс — искорка, «истекшая» («was geflossen») из Бога, искры, «брызнувшие» («prosilierunt») из гостии в уста, — дает знать о том, что образ не должен толковаться линейно. В противном случае он не будет нами понят. Однако и значения, к которому подталкивает диссонанс, образу не приписывается: не в смысле не называется (этого нет и в метафоре), но даже, в силу отсутствия, никак не присваивается. Очевидно одно: перед нами некий, ближе не определяемый, сгусток смысла, помеченный и зафиксированный как «искра». Он обретается между обычным образом и метафорой: уже не первый, но еще не вторая.
Очень хотелось бы, но лучше О.М. Фрейденберг не скажешь:
В Греции понятия рождались как форма образа, и их отвлеченность заключала в себе еще не снятую конкретность <...> Получая становление непосредственно из чувственного (даже больше того, из зрительного) образа, античное понятие представляло собой тот же конкретный образ, но в новой сущности — в отвлеченной. В этом моменте возникновения ?????? из ??????, в моменте их противоречивого симбиоза, то есть в познании отвлеченного через чувственное, объективно зарождался и художественный образ, верней было бы сказать, что античные понятия возникали в категориях художественных образов.
Таков основной и, следует полагать, исконный, наиболее архаический пласт мистической метафорики (предметафорики), неописуемой с помощью обывательских терминов «образодатель», «образополучатель», по отношению к которой все прочие присутствующие в литературе монахинь виды метафор представляют собой ее поздние мутации и продукты распада.
Именно такая, отвергнутая редактором метафорика преобладает в автографе Элсбет фон Ойе: «Ты выдавила из Меня сочный Мой мозг подобием Моему Сыну» (Aut. 12, 5—7); «Моя кровь цветет в тебе, а твоя кровь цветет во Мне» (Aut. 21, 2—3); «Я богат мозгом, Я в полной мере насыщу сухость твоего мозга. Твой крест сосет не твой мозг, он сосет Мой мозг» (Aut. 72, 2—6); «Как Я от века сосал из сердца Отца Моего Мою божественную сущность и Мое естество, так и твой крест вытягивает из Меня сладостный мозг Моего естества» (Aut. 88, 8—12); «Кровеносные вены креста твоего Я вскрою покрытыми кровью гвоздями креста Моего распятого Сына» (Aut. 98, 4—10); «С игривой радостью сердца жажду Я во всякое время истечения крови твоей в глубочайшее основание Моего божественного естества» (Aut. III, 13—15); «Твой кровоточащий крест сделал Меня источающим мозг» (Aut. 124, 8—9); «Я изливаю в тебя мозг, а ты изливаешь в Меня кровь» (Aut. 131, 2-4).