Злые вихри

Ворчанье и брань не облегчили на сей разъ душу «дятла» и чмъ ясне и наглядне бросилось ему въ глаза положеніе, имъ же самимъ созданное, тмъ страстне ненавидлъ онъ Аникева. Эта ненависть возрасло до высшаго предла при вид вчерашней сырой провизіи, лежавшей попрежнему на кухоннымъ стол. Онъ осмотрлъ ее, понюхалъ мясо, искоса взглянулъ на холодную печь, и плюнулъ.

– - Чортъ! безстыжій юбошникъ... балаганщикъ съ музыкой, а не баринъ!-- громко ршилъ онъ, порывисто сбросилъ съ себя срую жакетку, засучилъ рукава рубахи и подошелъ къ крану водопровода.

Долго стоялъ онъ, подставивъ голову подъ струю ледяной воды и отфыркиваясь. Умыванье освжило его и нсколько усмирило въ немъ расходившіяся чувства. Онъ скрылся въ своей комнатк и вышелъ изъ нея на себя не похожимъ. Волосы были примазаны, громадные усы расчесаны, вмсто вышитой русскимъ узоромъ косоворотки на немъ красовалась туго накрахмаленная рубашка съ высочайшимъ стоячимъ воротничкомъ. Вокругъ шеи былъ повязанъ синій шелковый галстухъ съ большой булавкой въ вид подковы. Срая жакетка оказалась замненной длиннополымъ чернымъ сюртукомъ, застегнутымъ на вс пуговицы, а сапоги были вычищены до почти неестественнаго блеска.

Вышелъ Платонъ Пирожковъ въ «музыкальную» комнату, остановился передъ зеркаломъ и осмотрлъ себя со всхъ сторонъ. Особенно долго глядлъ онъ на свои сапоги, поворачивая ноги во вс стороны.

Но тутъ онъ сообразилъ, что какъ же это: онъ разодлся, а квартира еще и не прибрана, вонъ пыль-то соръ...

«Ну и чортъ съ нимъ! И пусть пыль!..» -- ршилъ онъ, снова ожесточаясь.

Онъ подошелъ къ письменному столу и увидлъ, что баринъ, наконецъ, распечаталъ и прочелъ вс письма, скопившіяся за эти дни. Тогда онъ въ свою очередь вынулъ ихъ изъ конвертовъ и принялся разбирать почерки.

Это было для него обычнымъ дломъ и казалось ему не только непредосудительнымъ, но даже входящимъ въ кругъ его прямыхъ обязанностей.

Разобралъ «дятелъ» и записку «братца Николая Александровича», гд тотъ писалъ, что онъ ужъ нсколько дней въ Петербург, отчаялся застать брата; но все же хотлъ бы съ нимъ поскоре повидаться и проситъ его захать къ нему пораньше утромъ въ «Европейскую гостинницу». Разобралъ «дятелъ» и маленькую записочку Алины. Эту записочку онъ и перевертывалъ, и нюхалъ, долго соображая, отъ кого она можетъ быть. Почеркъ знакомый, очень что-то знакомый. Наконецъ, онъ вспомнилъ чей это, дйствительно, хорошо ему знакомый и памятный, почеркъ.

Сдлавъ такое открытіе, «дятелъ» даже позеленлъ.

«Вотъ оно что!.. Опять снюхались... опять эта самая снжковская канитель начнется... То-то онъ ошаллъ совсмъ... Одно къ одному!.. Ну, теперь что-жъ -- прямо въ желтый домъ... Страшное дло, не сносить ему головы... Ишь, вдь, дьяволъ!..» -- мрачно и безнадежно думалъ «дятелъ», свсивъ носъ на сторону и прибирая письма.

Онъ отперъ красивую инкрустированную шкатулочку съ папиросами и сигарами, стоявшую на стол, вынулъ изъ кармана свой старый кожаный портсигаръ и наполнилъ его барскими папиросами.

Въ кухн раздался рзкій звонокъ.

«Дворникъ дрова принесъ»,-- сообразилъ Платонъ Пирожковъ, поставивъ шкатулочку на мсто, положилъ портсигаръ въ карманъ и пошелъ отпирать.

Это и былъ дворникъ, огромный молодой малый, съ вязанкой дровъ за плечами.

– - И что это за модель!-- сердито заговорилъ дворникъ, шагнувъ черезъ порогъ и грузно сваливая свою ношу на полъ: -- третій разъ дрова приношу, звонилъ, звонилъ, стучалъ, стучалъ, кулаки вс отшибъ, а вы, Платонъ Ивановичъ, и не откликаетесь...

– - А какъ же теб откликнуться, коли меня дома не было, по парадной бгалъ съ самымъ, что ни есть естреннымъ порученіемъ отъ барина?-- спокойно и не задумываясь совралъ «дятелъ».

– - Тэ-экъ-съ!-- протянулъ дворникъ, проводя глазомъ на полуштофъ, стоявшій прямо передъ нимъ.-- Прозябли видно, Платонъ Иванычъ, горяченькую пропустили..! Вотъ бы и рабочаго человка попотчевать... Какъ передъ Истиннымъ, три раза съ дровами задаромъ по лстниц подымался...

– - Лопай!-- снисходительно отвтилъ Платонъ Пирожковъ, налилъ изъ полуштофа полный стаканчикъ и подалъ его дворнику.

Тотъ проглотилъ залпомъ, утерся рукавомъ, крякнулъ отъ удовольствія.

– - Эхъ, славно! Особливо утреннимъ дломъ, на ходу ежели... такъ по всмъ жилушкамъ съ головы до ногъ и разольется, такъ и переберетъ... А баринъ-то твой, Платонъ Иванычъ, видно баловникъ!-- вдругъ неожиданно заключилъ дворникъ.

– - То есть, это ты насчетъ чего?-- подозрительно спросилъ «дятелъ».

– - А насчетъ того самаго... женскаго пола

– - Изъ чего-жъ собственно ты полагаешь?

– - Да вотъ штучка-то вчерась прізжала...

– - Какая штучка? Когда штучка?

«Дятелъ» совсмъ растерялся.

– - Ишь! какая! Да нешто васъ дома не было?

– - Не было, весь вечеръ не было... ей-Богу, до вечерень еще услали.

– - А она, штучка-то, передъ сумерками прізжала. Швейцаръ-то отлучился въ трактиръ съ землякомъ, меня просилъ у дверей постоять. Вотъ и стою я... Подъзжаетъ извозчикъ, расплатилась она, скокъ, и прямо ко мн: «здсь, молъ, живетъ господинъ Аникевъ? Какъ, молъ, пройти?..» Я и показалъ...

– - Какая же она изъ себя?-- спросилъ Платонъ Пирожковъ упавшимъ голосомъ.

– - Съ рыла-то я, признаться, не разглядлъ, а тому подивился, что ужъ мала больно да тонка, посадить ее на ладонь, дунуть, ну, и полетитъ какъ перо... Блобрысенькая такая, какъ подымалась по лстниц, запримтилъ я... волосы-то б--лые, что твой лёнъ!.. И какъ это господа въ такихъ скусъ находятъ? Только названье, что баба, а хлопнулъ и нтъ ничего!

– - Да ты не врешь?-- перебилъ его Платонъ Пирожковъ, окончательно теряясь отъ подобныхъ показаній.

Онъ сразу подумалъ, конечно, что это прізжала вчера Алина; но ея высокая, пышная фигура, ея темные волосы никакъ не подходили къ описанію этой «штучки».

– - Чего-жъ мн врать? Эка невидаль! Всякаго навидались,-- усмхнулся дворникъ, пожавъ плечемъ.

– - И что-жъ... долго она пробыла?

– - Да съ часъ, не то съ два, пожалуй... ужъ совсмъ давно стемнло, давно фонари залегли, какъ я-жъ ей и дверь отворилъ. Швейцаръ-то все въ трактир, а мн Богъ прибыль послалъ... «Спасибо»,-- говоритъ оно, сунула мн въ руку, а сама какъ побжитъ! Бумажка у меня въ рук, глянулъ я у фонаря -- цлковый рупь! Ну, думаю, видно съ большой радости!

Платонъ Пирожковъ потянулся, поднялъ носъ и вдругъ не своимъ голосомъ произнесъ: