Злые вихри

Но тутъ было совсмъ не то -- Аникевъ чувствовалъ, что къ нему стремится дйствительно чистая, юная душа, проснувшаяся для жизни и полная всякой благодати. Онъ ужъ не охлаждалъ себя разсужденіемъ о томъ, что Нина «психопатка». Ему просто вдругъ стало хорошо и уютно съ нею, отъ нея вяло на него тепломъ, и ея синіе прекрасные глаза ровно ничего не говорили его чувственности; но много говорили его очень уставшему сердцу. Кто-жъ и пойметъ его, кто-жъ и пожалетъ, какъ не такое юное созданіе, еще не успвшее умудриться жизнью, еще не научившееся считать и глупостью и пустяками то, отъ чего стонетъ душа бднаго художника!..

– - Смотрите-же, не пеняйте потомъ на меня!-- упавшимъ голосомъ, едва слышно, сказалъ онъ Нин.-- Не пеняйте на меня, если моя дружба принесетъ вамъ тягость! Между нами цлая бездна... но, можетъ быть, вы и черезъ эту бездну меня разслышите и поймете... Я въ васъ врю, сейчасъ, вдругъ поврилъ! И мн не трудно, не стыдно сказать вамъ все, только всего сразу не скажешь. Пока -- знайте одно изъ многаго: есть такое, что мн дороже и ближе всего въ мір, и это самое дорогое и близкое у меня отнимаютъ, губя этимъ и его, и меня...

– - Господи! Что-жъ это такое?-- широко раскрывая глаза и даже блдня, прошептала Нина.

– - Это моя дочь, моя Соня.

Маленькая княжна нсколько мгновеній не могла произнести ни звука.

– - У васъ есть дочь? Вы женаты?-- наконецъ, воскликнула она.

– - Да, я женатъ... только ужъ давно убжалъ отъ моей жены... видите, какой я ужасный человкъ, какой я неподходящій другъ для молодой двушки...

Она молчала совсмъ пораженная. Но потомъ шепнула:

– - Ради Бога говорите все, что можете.

Тогда онъ разсказалъ ей все, что могъ, относительно и Сони, и своего разоренія и той безысходности, въ которую поставили его дйствія Лидіи Андреевны, ршившейся во что бы ни стало заставить его вернуться къ ной...

– - Это все? Вы мн все сказали?-- почти рзко, строго спросила Нина.

– - Нтъ, не все... только довольно и этого.

– - Не таите, ничего не таите!-- настойчиво, почти плача, требовала Нина.-- Теперь вы уже не можете, не должны ничего таить отъ меня... Такъ пришлось, такъ надо... Вы сказали, что поврили въ меня, то-есть, поврили въ то, что я достойна вашей дружбы и откровенности. Не теряйте этой вры! Я все сдлаю, все, чтобъ облегчить ваше горе, найти для васъ выходъ... Я не знаю, что я могу, но врю, Богъ мн поможетъ... Не холодйте, не думайте, не разсуждайте, а скажите все!

Но онъ ужъ не могъ не думать, на него повяло холодомъ, ему стало неловко и стыдно за себя, за свою глупость.

«Какъ пошлый мальчишка разнжился и выложилъ передъ бдной, доброй двочкой весь этотъ мракъ, всю эту путаницу!-- думалось ему.-- Что-жъ это? говорить ей еще и объ Алин, посвящать ее и въ эту тайну?! Да, вдь, это было бы не только пошло и глупо, а просто безнравственно»...

Долго ждала Нина; но онъ молчалъ, и она ршилась:

– - Такъ я сама скажу вамъ: вы кого-нибудь любите!

Онъ молчалъ.

– - Ну, и не говорите. Я и безъ вашихъ словъ это вижу. Иначе быть не можетъ, такъ всегда бываетъ... И мн кажется, что все ваше горе, самое ужасное ваше горе отъ этой любви...

Она воодушевилась и говорила будто подъ наитіемъ:

– - Ваша любовь несчастна... не потому, что ея не раздляютъ.... Я уврена, что и васъ тоже любятъ. Но все-таки она несчастна, потому что ея не должно быть... Я чувствую, что эта любовь не хорошая -- и вотъ она омрачаетъ вашу душу, влечетъ ея къ гибели...

Аникевъ разсердился.

– - Вы пророчествуете, княжна,-- настойчиво сказалъ онъ:-- и всему виной «Крейцерова Соната»!

Она хотла ему отвтить, что его горе, его невыносимая семейная жизнь, разрывъ съ женой печальная судьба его дочери -- все это, дйствительно, подтверждаетъ ужасы «Крейцеровой Сонаты». Она хотла сказать ему и еще многое, но въ дверяхъ гостиной показалась Марья Эрастовна, а за нею громадная фигура Ивана Ивановича.

Иванъ Ивановичъ почтительно поклонился сначала княжн, потомъ Аникеву и шелъ въ переднюю, что-то тихо «докладывая ея высокопревосходительству».

Черезъ нсколько минуть Аникевъ простился. Однако, Марья Эрастовна выпустила его только, когда онъ общалъ ей непремнно пріхать въ воскресенье къ обду.

Выйдя на улицу, онъ осмотрлся. Онъ обдалъ у Алины и пріхалъ прямо оттуда. Теперь онъ сообразилъ, что ему всего нсколько минутъ ходьбы до дому, и тихо пошелъ самой дальней дорогой, чтобы освжиться въ блдномъ, прозрачномъ сумрак свжей, апрльской ночи.

Какъ неотвязчивый мотивъ, то и дло повторяющійся и котораго нтъ возможности отогнать отъ себя, повторялись въ его голов слова Нины: «несчастная... недолжная... нехорошая любовь, омрачающая душу и влекущая къ гибели»!

«Да это философъ какой-то, проповдница,-- эта милая синеглазая куколка!.. Скоросплка!»...-- думалъ онъ.

И вспоминались ему встрчи съ такими-же двушкамы-скоросплками. Въ семнадцать-восемнадцать лтъ он обращали на себя общее вниманіе. Онъ встрчалъ ихъ и въ Россіи, и заграницей. И все это были русскія двушки. Он гоношили и писали иной разъ очень серьезныя вещи, поражали своей талантливостью, горли яркимъ душевнымъ огнемъ... Одн изъ нихъ быстро сгорли. Такъ сгорла и самая яркая изъ нихъ, Марія Башкирцева... Другія -- гд он? Во что обратилась ихъ скоросплость?.. Аникевъ потерялъ ихъ изъ виду...

«Несчастная... недолжная... нехорошая любовь»!-- снова повторялись неотвязныя слова.

Онъ весь былъ полонъ этой любовью. Эта любовь должна была вернуть ему прежнее «снжковское» блаженство, примирить его съ тягостью жизни, съ горемъ и неудачами, напоить, насытить, усыпить въ сладкомъ опьяненіи...

Но кром мрака и ужаса, кром тоски и съ каждымъ днемъ возроставшаго возмущенія -- ничего не было въ душ его.

XIX.

Алина не обманула ожиданій своего мужа, и вс ея хлопоты за него увнчались полнымъ успхомъ. На Святой князь чувствовалъ себя счастливйшимъ человкомъ. Онъ длалъ безчисленные визиты съ такимъ сознаніемъ своего новаго достоинства, съ такимъ чваннымъ выраженіемъ на отвратительномъ лиц, что швейцары принимали его не иначе, какъ за японскаго посланника.

Мелькая по городу въ красивой коляск на резиновыхъ шинахъ, запряженной парой безупречныхъ вороныхъ рысаковъ, съ величественнымъ кучеромъ на козлахъ,-- «la b^ete» испытывалъ такое блаженное опьяненіе, какого ему никогда не давали былыя его оргіи. Прозжая по нкоторымъ улицамъ, онъ вспоминалъ себя на нихъ во дни своего паденія, лтъ пятнадцать, десять тому назадъ.

Вотъ здсь, у этихъ самыхъ домовъ, по этимъ плитамъ тротуара, бывало, бродилъ онъ подъ дождемъ, въ слякоть. Порыжлая, помятая шляпа на голов, на плечахъ отрепанное пальто, на ногахъ сапоги съ протертыми подошвами. Небритый, нечесаный, беззубый, съ распухшимъ носомъ и отекшимъ лицомъ,-- онъ самъ себя пугался, самъ себ былъ противенъ, проходя мимо зеркалъ въ Пассаж. Онъ цлые дни, смотря по состоянію своего жалкаго кошелька, проводилъ то на улиц, то въ подозрительныхъ ресторанахъ и трактирахъ, то въ разныхъ притонахъ, подкарауливая себ подходящую жертву.