Проза

…закурил сигарету, и в воздухе зазмеились каллиграфические письмена (его инициалы?). — Итак, ты сказал?… — произнес он. — Нет, — возразил я с пола, — это вы сказали. Погружение? — Я такого не говорил, — фыркнул он. — Извините, но вы ясно сказали: погружение! — Не может быть. — Изо рта у него снова вырвалась пара затейливых струек дыма. — У тебя галлюцинации. Почему ты уставился в потолок? — Да потому, — ответил я, — что в потолке пробит люк, если, конечно, это не очередная галлюцинация, а за…

В «Крэнфорде» отразилась эта ностальгия по далекой и близкой стране ее детства и юности, никогда не покидавшая Гаскелл на протяжении тридцати трех лет, прожитых ею в «раскаленном, страшном, дымном, гнусном Вавилоне Великом», каким казался ей промышленный Манчестер. «Всякий раз, когда мне неможется или я больна, я перечитываю «Крэнфорд» и — я хотела было сказать, наслаждаюсь им (но мне это говорить неловко), — и снова смеюсь над ним!» — писала Гаскелл Джону Рескину в феврале 1865 года, за полгода…

2 Шимшон Шейнбойм еще вчера понял со всей определенностью, что хамсин приближается. А посему, едва поднявшись поутру, он подошел к окну и с удовлетворением отметил, что был прав и на этот раз. Он опустил жалюзи, чтобы защитить комнату от знойного ветра, обмыл водой лицо, плечи и грудь, поросшую густым седым волосом, побрился и приготовил себе кофе с булочкой, которую накануне принес из столовой. Всей душой ненавидел Шимшон Шейнбойм напрасную трату времени, особенно — в утренние плодотворные часы:…

Легко вскочив, он подбежал к одному из шкафов, распахнул его и с самой верхней полки, куда я еще не мог дотянуться, выхватил большую книгу в синем коленкоровом переплете. — Вот, сейчас… — торопливо листая книгу, торжествующе говорил он. — Сейчас ты такое прочтешь, что забудешь все на свете… Он положил книгу на мои колени. Волнение отца охватило и меня. — «Руслан и Людмила». — Я усмехнулся. — Сказка? — Читай, читай, — торопил отец. — «У лукоморья дуб зеленый…» И дальше пропали все слова,…

Спокойно, спокойно, поручик. Если и есть в моем существовании смысл, так воплощение его – тот мальчуган, которому я на днях вырезал гнойный аппендикс. Для меня все это – всего лишь последний акт трагикомедии «Крушение Империи». А для него – детство, полное новых запахов и чувственных переживаний, ему, малышу все в счастье. Устала лошадь, хрипит и не желает идти дальше под ледяным дождем – счастье. Луна на небе турецким полумесяцем грозит неверным – а он смеется, шевелит своими розовыми ножками, все…

Тогда у нас дома появился Мухтар. Его принес отец, маленького и смешного. Немецкие овчарки оставили в щенке генетический след — узкая морда, толстые, разъезжающиеся лапы. А Мухтаром его назвали потому что фильм такой был про милицейскую собаку. Я тайком совал ему в пасть карамельки, взамен получая собачью любовь и маленький язычок, облизывающий нос и щеки. Отец поймал меня за этим занятием и жутко рассердился: у щенка испортятся зубы. Мухтару купили ошейник и поселили во дворе, привязав к натянутой…

Музыка, которая прежде мне нравилась, теперь меня совершенно не трогала. Даже удовлетворение основных потребностей (еда, питье, ванна) не доставляло никакой радости. Я был кастратом во всех отношениях. Исчезновение эмоций меня не тяготило. И голос матери по телефону тревожил не больше, чем протекший кран. Я перестал о ней беспокоиться. И так было даже лучше. А вот все остальное у меня не ладилось. Жизнь превратилась в смерть. Выключатель щелкнул благодаря альбому группы «Радиохед». Он назывался…

То, что я не абсолютно глух, подтверждают звуки, меня достигающие. Ибо хотя молчание здесь почти нерушимо, оно все же неполное. Я не забыл первый звук, услышанный мной в этом месте, с тех пор я слышал его часто. Для ясности я вынужден считать, что мое пребывание здесь имело начало. Даже ад, хотя он и вечен, берет свое начало с мятежа Люцифера, и потому допустимо, в свете этой отдаленной аналогии, считать, что я нахожусь здесь всегда, но не всегда здесь находился. Такой ход мысли весьма мне поможет.…

Разгневанный, он остановился. Всемогущий, он взирал на цепь людей, потом увидел дуло винтовки, скользнул взглядом по стволу и остановился глазами на лице женщины, сидевшей на брезентовой подстилке и целившей прямо в него. Женщина выстрелила. И тут он узнал ее. И миг узнавания потряс его, как пуля, вошедшая в его мозг. Он узнал свою мать. С криком Коттон проснулся. На лбу, на ладонях, в паху выступил пот. Так что самому стало противно. Ему уже пятнадцать, он здесь старший, взрослым не положено видеть…

– А в суде? Слоун вцепилась матери в волосы. – У тебя на голове колтун, мам! – Ой-ой! – Рут моргнула. Мы лежали на широком супружеском ложе, впрочем, не достаточно широком, чтобы ноги не свисали с края. Скотти упорно ратовал за обмен нашей шикарной кровати на матрац в полспальни, но я держала оборону, взяв в союзники Рут. («Черт знает что, – соглашалась она. – Вульгарно до безобразия. Все равно что затащить в спальню батут».) Мы лежали на кровати кверху животами, свесив головы, чтобы Бетти и…

Тото улыбнулся, подошел к ней и взял хлеб. Они молча ели. Порою глаза их встречались, и тогда они улыбались друг другу. — Ты откуда? — прошептала Нинни. Он знаками дал ей понять, что говорить не может, и, разинув рот, показал черный обрубок языка. В неописуемом ужасе девочка отвела глаза в сторону. Тото слегка дотронулся до ее руки; на глазах у него были слезы, он словно хотел сказать: «Не надо, не уходи, хоть ты будь доброй!» Но из горла у него вырвался лишь какой-то странный звук, от которого…

— Ага! — внезапно закричал он, с громким хохотом вскочив перед нею на ноги. Он стоял, коренастый, загорелый, мускулистый, глаза его излучали здоровье, смелость, любовь. Но пастушка не испугалась; невыразимо презрительная усмешка скривила ее губы. — Ты что о себе воображаешь? — вызывающе спросила она. — Ничего. Они замолчали. Издалека доносился шумный плеск Пескары, текущей по камням где-то за холмом, в чаще леса, под безлесной горой. Но вся душа Тулеспре, казалось, ушла в зрачки, а зрачки устремлены…

Если оказывается, что всё возможно, даже с учетом неизбежных ограничений, присущих человеческой природе, то каждый отдельно взятый принцип логического рассуждения, основанный на отбрасывании невозможного, в свою очередь исключается. Самые важные факторы труднее всего поддаются оценке. Они таинственным образом берут начало в древнейших событиях, давно покоящихся в ледяных глубинах, в вечных сумерках, в пространных областях, в бесконечной протяженности времен, в галактиках, в пустотах, где возникают…

Но старичок не уходил. Он, по-видимому, скучал и искал развлечения. Внимание его привлекли большие металлические пуговицы, пришитые в два ряда на курточке Буланина. - Ишь ты, какие пуговицы у тебя ловкие, - сказал он, трогая одну из них пальцем. - О, это такие пуговицы... - суетливо обрадовался Буланин. - Их ни за что оторвать нельзя. Вот попробуй-ка! Старичок захватил между своими двумя грязными Пальцами пуговицу и начал вертеть ее. Но пуговица не поддавалась. Курточка шилась дома, шилась…

- Миш... Миш... Он проснулся и всполошенно заговорил, разворачиваясь, скидывая с себя одеяло, будто готовый встать, но только приподнимаясь на локте: - А?! Что?! Она в патоку его сна, еще не отпустившего его, проговорила торопливо, пока он не опомнился: - Уходи, Миша. Прямо сейчас вставай и уходи... Он вновь откинулся на спину, улегся, подтянув одеяло к подбородку, пытаясь осмыслить ночную побудку, медленно выплывая из сна, и она примолкла, угадывая его блуждающий блестящий взгляд…

Подобная характеристика деятельности Палеолога позволяет представить этого чиновника и ту безупречную бюрократическую тщательность в делопроизводстве его подчиненных. И вдруг среди этой горы канцелярских банальностей обнаруживается папка с выбивающимся из привычного ряда названием: "Клуб самоубийц". Оказалось, что за этими документами тянется целый шлейф архивных материалов. Хочется обратить внимание на то, что жизнь русской эмиграции в КСХС обычно рисуется в радужных тонах (нет отчуждения…

— Да-а… — Я ведь им сосед, да и вы не хуже меня о том знаете. — Против этого никто и не спорит. — Как не знать, это всякому ведомо. — Только надобно, чтоб кровь была от убийцы и покуда она еще тепло хранит, а то проку не будет. — Это само собою. — Да. Чудно, что и говорить… — Опять же вот и дети, которые недужные либо худосочные, здоровехоньки становятся, коли крови им дать с палаческого меча, это я еще с малолетства помню, — продолжал старик. — У нас в округе все про то знали, бабка-повитуха…

Наверху, в чердачной комнате, Фрида обряжается невестой. Агнеса Карлссон, которая считается ее лучшей подругой, закручивает ей щипцами жиденькие волосы, так что запах паленого разносится по двору. Впервые в жизни ей делают завивку, сегодня без этого нельзя. Она с трудом узнает себя, глядясь в принесенное с комода зеркало. Старушка Фрида, не очень-то она на себя похожа. Да и не может быть похожа в такой торжественный день. Да, подумать только, что это уже сегодня! Сегодня она и Юнас предстанут пред…

Мы медленно продолжали путь. Мне приходилось останавливаться на каждом шагу, иначе он не поспевал за мной. Начало моросить. Он полз рядом со мной, цепляясь грязными руками за камни и подтягивая свое тело, словно усталое животное, пробирающееся домой, к себе в нору. Но это был такой же человек, как я, он разговаривал, вздыхал, и, хотя видел его я плохо, потому что вечер был пасмурный и горели лишь редкие фонари, я все время слышал его, чувствовал, как он торопится поспеть за мной, и мучился невыразимой…

- Наверное, интеллигент какой-нибудь... Кто сейчас бороду носит? Художники, музыканты... - У нас Косых бороду отпустил, - вспомнил Саша. - А какой же он интеллигент! Ты еще не служил у нас, с ним случай был. Копали траншею возле изолятора и выкопали кости человечьи. Изолятор, ты знаешь, в монастыре бывшем - наверное, кладбище рядом располагалось. И вот Косых полез рыться в костях. Его предупреждали: "Брось, не тревожь покойников". А он в ответ одно: "Дураки! Здесь золото должно быть". Ничего, конечно,…