Проза

ЭПОХА КЕСАРЕЙ Молодость Цезаря Августа... 45-38 Под властью Тиверия... 4 г. до н. э. – 38 г. н. э. Эти романы связаны между собой общностью фабулы, а исторической стороной слиты с романом: Нерон... 54-68 г. н. э. Роман слегка касается фабулой предыдущих и относится к «Над бездной» в плане воспоминания потомками своих предков, как сравнение быта помещиков и поселян той и другой эпохи. ПЕРВЫЕ ВРЕМЕНА ХРИСТИАНСТВА Весталка... 77-85 Ювенал... 85-100 Потомки героев... 96-109 Серебряный…

Кей. Ну, бабушка, ну, скорей же! Герда. Не надо ее торопить, Кей, ведь мы живем под самой крышей, а она уже старенькая. Кей. Ничего, ведь она еще далеко. Она не слышит. Ну, ну, бабушка, шагай! Герда. Ну, ну, бабушка, живей. Кей. Уже чайник зашумел. Герда. Уже чайник закипел. Вот, вот! Она вытирает ноги о коврик. Кей. Да, да. Слышишь: она раздевается у вешалки. Стук в дверь. Герда. Зачем это она стучит? Она ведь знает, что мы не запираемся. Кей. Хи-хи! Она…

– Варвара Ивановна, эта вся будет спешна неделя. Пожалуйста, без опозданиев… Дак Варвара всю эту неделю назло дома лежит. Настанет праздник какой, Варвара одна в учрежденье работу ломит. Муж дак за тысячу верст рад бы от этой Варвары уехать, из пушки бы ей рад застрелить. Оногды идет он со службы, а домой неохота. И видит: дядьки на бочке за город едут. Ах, думает, хорошо б и мне перед смертью на лоно природы. – Дяденька, подвези! За папиросу вывезли и Якуньку за город. Стали навоз в яму…

Когда Вася пал храброй смертью, Иван горе свое на люди вынес. Сядет в народе, руками всплеснет и слезами зальется. Люди ему слезы отирают: – Твой сын в невеликие свои годы исполнил лета многа. Не тот живет больше, кто живет дольше. Иван скажет: – Верно! Сын обо мне промышлял. Слово тайное крайное мне припасал. Теперь я слышу его слово… Горе мне! Я летами призаживши, годами призабравши, что я живу?.. Кисла шаньга деревенская! И пришла пора-времечко, докатилась час-минуточка – сделали деревни…

Дядя Маттео, слыша похвалы добродетелям племянницы, вознамерился выдать ее замуж за человека не первой молодости, но всеми уважаемого, имевшего связи с тогдашними правителями города Альбиццы, одного из секретарей Флорентийской Республики, мессера Франческо дельи Аголанти. Это был великий знаток латинского языка, излагавший канцелярские донесения и бумаги торжественным слогом Тита Ливия и Саллюстия [3] нрава несколько сурового и нелюдимого, но зато безукоризненно честного, напоминавший древнего…

И я пристрастилась к книгам. Дома читать было нельзя: девке грамота ни к чему. А меня пошлют хлев чистить, я управлюсь быстро, из-за пазухи книгу выну, сижу около коровушки и читаю. Исполнилось мне семнадцать лет. Маменька вынула из сундука свой подвенечный наряд, в этом наряде и бабка моя венчалась. От ворота до подолу круглые серебряные пуговицы, на голову стали прилаживать жемчужное кружево, в уши вдели жемчужные серьги. Вижу на себе подвенечный наряд. Спрашиваю: «Кого замуж выдаете? Почему…

– Вроде надо бы в школу ходить, – неуверенно возражал Дождевой. – Вот из уоно женщина приходила, спрашивала, почему не ходишь. Ну да если охоты нет – не ходи. Это кому как. Там, в городской школе, что против пожарной каланчи, давно уже начались занятия. Но ребята в классе были веселые, шумные, у них были родители, а у Вольки никого не было, он среди всех был чужой. Он походил в школу два дня – и бросил. Целыми днями шлялся он теперь по городку, по его пыльным улицам. Городок жил своей скудной,…

В фаэтоне сидел военный с большим черным портфелем на коленях. Глава 2 Ключ Морзе выстукивал одно и то же имя необычайно часто и с нетерпеливой настойчивостью. Из Батума в Тифлис, Чакву, Кобулеты, Нотанеби, в Гори, по всем станциям, по всем полицейским управлениям и портам Черного моря неслись телеграммы: «Бежал важный политический арестант тчк Возраст 22 года тчк Уроженец Гори тчк Семен Тер-Петросян кличка Камо тчк Волосы черные глаза карие коренастый тчк Немедленно арестовать конвоем…

За оградой он пашет землю сохою. Откуда достал соху и лошадь? Кто пахарь сей? Лавочник ли бывший, или, может быть, вице-губернатор, или иной какой милостивый государь? Говорят, что кошки живучи. Нет, живучей всех милостивые государи. Слева серое круглое деревянное здание цирка. Рядом с ним голубой майоликовый купол мечети, похожий на початок кукурузы. Справа памятник миноносцу «Стерегущему», тому, который не сдался. Старик садовник, знакомый и неприветливый, копает около памятника истоптанную…

Этот темно-светлый рассказ не понять, потому что если человек считает себя христианином, то почему там, на далекой и благостной земле, он растлевает души людей, а затем рисует эмблему бога? И почему этот самоубийца, неудачник, мертвец принимает на себя судьбу божьего сына? У Достоевского не сходятся концы. Хочу написать об этом в этот год, пользуясь привычкой не раз додумывать свои мысли до конца и по-новому. Неверие Достоевского было сильнее его веры. О своем неверии он писал и с каторги…

Все три московских года (1873–1876) Циолковский учился настойчиво и напряженно. Экономя свои весьма ограниченные средства, которые шли главным образом на опыты и пособия, он очень плохо питался, иногда месяцами не имел ничего, кроме черного хлеба с водой. Когда он возвратился из Москвы в Вятку, родные были поражены его видом. В автобиографии, написанной уже в преклонном возрасте, Циолковский вспоминает: «Дома обрадовались, только изумились моей черноте. Очень просто; я „съел“ весь свой жир». …

– Родное, милое… – мечтательно говорила певица. – Какой воздух! – Но сыровато, – сказал баритон, поглаживая горло. – Не лучше ли из салона? В салоне первого класса сидел в уголке батюшка в фиолетовой рясе, с падающими на стол волосами, и вычерпывал из тарелки, шумно похлебывая. Они просмотрели карту и заказали обед. – Вряд ли найдется порядочное вино… – сказал баритон, морщась. – Какое-с! – отозвался батюшка, выплевывая в тарелку. – У них и лимонад-то с фальсификацией. Налимью уху вон ставят…

Но надо еще наносить воды. Дело не столько милое, но и противного в том ничего нет. Алеша старался только поскорей натаскать. Так семенил ногами, когда нес на коромысле полные ведра, так выгибался длинной своей фигурой, чтобы не плескать из ведер, смех смотреть. Бабы у колодца всегда смотрели. И переговаривались. — Ты глянь, глянь, как пружинит! Чисто акробат!.. — И не плескает ведь! — Да куда так несется-то? — Ну, баню опять топит… — Да рано же еще! — Вот весь день будет баней заниматься.…

— Ты же простой парень! — взволнованно объяснял он. — А как говорят простые люди? Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое-нибудь «теперича», Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился не промямлить, не «съесть» его, но когда подходило время произносить это «теперича», он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно. — Стоп! — взвизгивал режиссер. — Я не слышал, что было сказано. Нести же надо слово! Еще раз. Активнее! — Я не могу, — говорил…

– Что ж ты сразу не сказал? – заторопился Иван.– Сидит помалкивает!..– Он налил стакан и одним духом оглушил.– Я вот такой больше люблю, чем первач. Этот с вонью, как бензин,– долго не будешь раздумывать. Кха!.. Пей. Сразу только. Старик выпил не торопясь, закусил батуном. – Как бензин, верно? – Самогон как самогон. Какой бензин? – Ну вот! – Иван хлопнул себя ладонью в грудь,– Теперь можно жить. Спасибо, дед. Хошь моих? – Протянул пачку «Памира». Старик с трудом ухватил негнущимися пальцами…

Конь Ивана, молодой, трусливый, попятился, заступил оглоблю. Иван задержал вожжами, разворачивая его. Конь храпел, бил ногами – не мог перешагнуть оглоблину. Волки двинулись с горы. Наум уже развернулся, крикнул: – Ну, што ты?! Иван выскочил из саней, насилу втолкал коня в оглобли… Упал в сани. Конь сам развернулся и с места взял в мах. Наум был уже далеко. – Грабю-ут! – заполошно орал он, нахлестывая коня. Волки серыми комками податливо катились с горы, наперерез подводам. – Грабю-ут!…

– Да как… Профилактика плюс милиция. Мучаемся, а не боремся. Устаем. Приедешь на дачу, затопишь камин, смотришь на огонь – обожаю, между прочим, на огонь смотреть, – а из огня на тебя… какое-нибудь мурло смотрит. "Господи, – думаешь, – да отстанете вы от меня когда-нибудь!" – Как это – смотрит? – не понял другой, усталый собеседник. – Мысленно, что ли? – Ну, насмотришься на них за день-то… Они и кажутся где попало. У вас дача каменная? – У меня нету. Я, как маленько посвободнее, еду в деревню…

— Ох ты! — тихонько воскликнул Петька и глотнул слюну. — Может, попробуем? — А? Нет, порвем невод, и все. Я тебе точно говорю. Я эти места знаю. Здесь одна девка утонула. Раньше еще, когда я молодой был. Петька посмотрел на старика. — Как утонула? — Как… Нырнула и запуталась волосами в коряге. У нее косы сильно большие были. Помолчали. — Деда, а почему так бывает: когда человек утонет, он лежит на дне, а когда пройдет время, он выплывает наверх. Почему это? — Его раздувает, — пояснил…

Отец, засунув руки в карманы брюк, стоял у окна, обиженно смотрел на улицу. — Вырастили дочь, — сказал он. — Хоть беги теперь от позора… С кем она дружила-то? — опять повысил он голос. И повернулся к сыну. — Не знаешь? — Откуда я знаю? — «Откуда я знаю»! Черти… Засмеют теперь, людям только дай повод. Эх-х!.. Они долго молчали, курили, невольно прислушиваясь к возне там, в комнате. Маленький Антон молчал. — Парень-то крепкий уродился, — сказал отец страдальческим голосом. — Ну и пусть…

— Какой размер, Коля? — Фиер цванцихь — сорок два. Кольке дают туфли (он в тапочках), и Колька пляшет… Пляшет он красиво, с остервенением. Враз становится серьезным, несколько даже торжественным… Трехрядка прикипает к рукам, в меру помогает цыганочке, где надо молчит, работают ноги. Работают четко, точно, сухо пощелкивают об асфальт носочки — каблучки, каблучки — носочки… Опять взвякивает гармонь, и треплется по вспотевшему лбу Кольки льняной мягкий чубарик. Молчат вокруг, будто догадываются:…