Проза

Как вдруг марокканское рыболовное суденышко с мотором но и с высокой кормой с балкончиком из резного ливанского дерева, с кошаками в джалабах и панталонах трещавшими на палубе, подшлепало к нам поворачивая на Юг к Побережью на вечернюю рыбалку под звездой (теперь) Стеллы Марис, Марии Морской кто оберегает всех рыбаков обращаясь с мольбою надежды к опасностям морским со своею Архангельской молитвой о Спасении. И под какой-то их собственной Магометанской Звездой Морской которая направляла бы их. Ветер…

Наш "мусор" состоял из старой одежи которую я больше никогда носить не буду, коробок со старыми моими рукописями аж с 1933 года на уже пожелтевшей бумаге, жалкие лампы накаливания и представьте себе галоши (галоши в старой Новой Англии), пузырьки лосьона для бритья и святой воды, даже электролампочки захованные много лет назад, старые мои курительные трубки, баскетбольный мяч, бейсбольная перчатка. Боже мой даже бита, старые шторы которые так никогда и не повесили за отсутствием дома, свернутые ненужные…

Петер шел навстречу толпе и улыбался. Вдруг лицо его изменилось. Еще несколько мгновений назад это был симпатичный, улыбающийся человек, теперь его губы сжались, глаза позеленели от злости, кулаки сжались, как перед боем. Он увидел группу молодых людей, они громко разговаривали и смеялись. С первого взгляда было ясно, что это иностранцы. "Что им у нас надо? Как было хорошо без них, а тут они приехали, и жизнь стала просто невыносимой. От них только грязь и беспорядок, они заполонили все, куда…

Но, в конце концов, смолкли и они. В молчании ехали все дальше и только пытались покрепче прижаться к плечу соседа. Но в отличие от остальных, древний старик, расположившийся на самом верху — не испытывал ни страха, ни печали. Его глаза видели вместо этого мертвого, лунного пейзажа — зеленые долины, шумные города, жаркие пустыни и бесконечные степи: Афганистан. Он знал все его провинции, все его дороги и тропы. Он путешествовал через все его границы: персидскую и русскую, тибетскую границу…

Разошлись уже вечером, после обеда, она спешила домой, переводить своего француза, договорились встретиться завтра у колоннады, он тоже пошел домой - писать жене, дочитывать газету, успокаивать взбунтовавшееся сердце. Уже часов в десять, облачившись в пижаму, он лег в постель и собрался на ночь глядя полистать путевые дневники Гете - единственную книгу из прошлой жизни, до которой позволял себе дотрагиваться. На улице бушевал ветер, погода была настолько скверная, что лучше всего сидеть дома, но…

— Альф! — послышался голос, и пока пес барахтался на песке, я обернулся и увидел Алину Йоргенсен, стоящую на камне позади меня. Не хочу слишком уж расписывать это мгновение, мифологизировать его, нагружать всякими ассоциациями типа Афродиты, встающей из морских волн или принимающей от Париса золотое яблоко, — но выглядела она впечатляюще. С обнаженными ногами, текучая вся, такая же стройная и гордая, как ее нордические предки, в бикини «гортекс» и фуфайке с капюшоном, расстегнутой до самой талии,…

Но ни снег, ни тусклый свет не могли скрыть или хотя бы приуменьшить размеры расползшегося туловища и маячивших башен гигантского металлургического завода. Он подминал под себя городишко и, казалось, бросал вызов даже горам. Он растекался и извивался, расходясь в разные стороны, рисуя слишком крупную и сложную картину, которую нельзя было охватить одним взглядом. Завод как бы присел между пятью огромными доменными башнями высотой в двенадцать этажей, извергавшими белые клубы дыма. Пониже торчали…

— Это был не алмаз, точно. — Сержант, смущенно улыбнулся. — Ты мог бы его узнать?! — С надеждой восклицает следователь, одернув на всякий случай свою руку с перстнем. — Думаю, что да. — Думаешь или — уверен? — Я потому и уверен, что думаю, мой господин… — Ты свободен сержант. — Офицер полиции недовольно отсылает Шуа и тот поспешно удаляется. — Пока свободен… — Вслед Пери бросает следователь и ставит очередную пометку у себя в блокноте. — Налей-ка, мой брат, чего похолодней, — вальяжно…

Это темное и живое здание, набитое людьми, рождало во мне ощущение раскола, хаоса и разрушения, и я понимала, что это неотвратимое и страшное движение, безмолвное и могучее, стягивает людей в плотное, раскаленное целое, словно мощный пожар посреди города. И это вызывало у меня страх и трепет и в то же время вселяло надежду. Я сознавала, то это выступление провозвестник и признак выступлений будущих, и мне хотелось стать частью его. На нашей жизни, казалось бы, и так лежит отпечаток странного и…

- За что выпьем? - спросил он. - За что хочешь. - Я думаю, надо просто выпить, и все, - подумав, сказал он. Когда девушка выпила, молодой человек ей начал нравиться. - А что это у тебя на стенах висит? Нос, ухо, глаз, губы... - Да?.. - молодой человек огляделся по сторонам, как будто впервые видел свою комнату. - а..., ну да...... Знаешь, они так давно висят, что я их уже не замечаю. Раньше а этой комнате жил мой дядя, он их и повесил. - Твой дядя - художник? - Нет, не художник.…

- Что вы, Ада Николаевна, - говорю, стыдливо улыбаясь, - как мы без вас? И вежливо закрываю дверь. А сам думаю: никуда вы, дорогая моя, не уйдете. Мы никуда с вами не денемся, кирпичи мироздания.

— Тройку на четверку, — сказал мистер Келада. Ничто так не действует на нервы, когда раскладываешь пасьянс и смотришь, куда положить очередную карту, как советы под руку. — Сходится, сходится! — воскликнул он. — Десятку на валета. С яростью и ненавистью в душе я закончил. Тогда он завладел колодой. — Любите карточные фокусы? — Ненавижу, — ответил я. — Я все же покажу вам один. Он показал три. Тогда я заявил, что спущусь в столовую и выберу себе место. — О, не беспокойтесь, — сказал…

"Бремя страстей человеческих" - автобиографический роман, но не автобиография. Факты неотделимы в нем от вымысла. Я рассказал о том, что пережил сам, но изменил последовательность некоторых событий, а кое-какие эпизоды взял из жизни моих хороших знакомых. Книга не обманула моих ожиданий. Едва она вышла в свет (в то время свирепствовала жестокая война и кругом было столько страданий и горя, что, казалось, никого не могла взволновать судьба литературного героя), как я навсегда избавился от терзавших…

КОММЕНТАРИЙ Предисловие к шеститомному собранию своих пьес Моэм написал в 1931 г. В 1952 г. те же восемнадцать пьес вышли в Лондоне в виде трехтомника. Моэм пересмотрел и слегка переработал прежнее предисловие. Оно приводится по изданию 1952 г. [6] Табарен (ок. 1584-1626) - французский ярмарочный актер и комедиограф. [7] Руэда Лопе де (1510-1565) - испанский актер, руководитель бродячей театральной труппы и драматург, положивший начало ренессансному испанскому театру. [8] Мариво Пьер…

Но все же не столько отчужденность, которую Васко постоянно испытывает с тех пор, как отошел от активной политической борьбы, сколько начавшаяся с того времени нравственная эрозия и разъедающее душу безразличие пугают его. В мысленном диалоге с Алберто он говорит: "У каждого своя норма, Алберто. Мое тело после перенесенных испытаний порой становилось нечувствительным. Но меня приводит в ужас то, что нечувствительной становится и душа, что она мертвеет". Капитуляция была для Васко особенно горькой…

Светлана снова стучит в дверь кулаком. Дверь открывает Амалия Павловна. Амалия Павловна.  Я же вам кричала "открыто"! Здравствуйте. Светлана.  Здравствуйте, Амалия Павловна. Вадим.  Мир этому дому. Амалия Павловна.  Открыто - я вас ждала. Проходите. Вообще-то я на крючок всегда запираю. Мало ли что? Думаю, вдруг забежит какой-нибудь наркоман, схватит в двери первое, что под руку попадет - полушубок мой с вешалки в углу схватит - и убежит. А я с клюкой хожу - разве его догонишь? Вы - Светлана?…

В 1940 переехал в США. Сотрудничал в русских эмигрантских изданиях ("Новый журнал", 1942-51; "Народная правда", 1948-50; "На рубеже", 1951-52: "Новое русское слово", 1952-59), в еврейском социал-демократическом журнале "форвертс", издавал журнал "За рубежом". Занимал должность директора Американского рабочего архива в Нью-Йорке. В 1948 основал Лигу борьбы за народную свободу, оказывал помощь новым советским эмигрантам, в том числе бывшим солдатам армии А. Власова; подготовил вместе с Д. Далиным…

Но мне почему-то казалось, что все эти выстрелы бьют мимо цели. Немного зная Бентли, я чувствовал, что на самом деле ему хочется предать огню те книги, которые он считал конъюнктурными, либерально-бессмысленными и пустопорожне-левыми. Бентли не желал, чтобы мы сжигали великие произведения английской литературы, – он желал, чтобы мы жгли Барта и Маркузе, Хомского и Фуко [4] . Я читал кое-какие их работы, и, по моему скромному разумению, они действительно были вполне бессодержательными, но при том…