Проза

Ровно в три часа дон Педро возникал около нашего стола, здоровался с каждым из сотрапезников, произносил себе под нос что-то непонятное и тихонько садился. Он заказывал чашечку кофе, закуривал сигарету, прислушивался к беседе, выпивал в несколько глотков свой кофе, расплачивался, брал шляпу, защелкивал портфель, прощался и уходил. И так каждый день. Так что же именно так серьезно и весомо произносил дон Педро, садясь на стул и вставая? А говорил он вот что: — Чтоб тебе сдохнуть. Много раз…

— Прихоть моей суженой. Ей захотелось букетик синих глазок. А здесь мало у кого они есть. — Мои глаза тебе не годятся: они не синие, а желтые. — Ну уж нет, сеньор, меня вам не провести. Я точно знаю, что они у вас синие. — Да по-христиански ли это — выкалывать вот так глаза? Я тебе дам что-нибудь другое. — А ну хватит ломаться, — сказал он жестко. — Поворачивайтесь. Я повернулся. Он был маленьким и тщедушным. Сомбреро из пальмовых листьев скрывало половину лица. В правой руке он сжимал…

Я подошел к дому и, уже открывая дверь к себе, вдруг увидел, что выхожу из дома. Озадаченный, я решил последовать за собой. Незнакомец — я совершенно сознательно употребляю это слово — сошел по лестнице, распахнул дверь и вышел на улицу. Я хотел догнать его, но он ускорил шаг как раз настолько, насколько я ускорил свой, так что расстояние меж нами нисколько не сократилось. Спустя немного он остановился у маленького бара и скрылся за красной дверью. Через несколько секунд я уже сидел рядом с ним у…

Другая легенда, оставляя в стороне возникновение острова, повествует о высадке на него русского землепроходца, грубого мужчины в папахе с топором. Это произошло в период, когда на острове жили якобы только Адам и Ева. «И немедля, — рассказывает летописец, — уделал Адама топором, а нежную Еву взял в сожительницы.» Отсюда и пошли де первые люди. Густые леса, бескрайние степи, синие озёра, могучие реки, полезные ископаемые в изобилии представлены на острове. Климатических зон и поясов нет. Летом жара…

Все это нравилось Шридаману при сравнении с собственным обличием. Его кожа на лице и на теле была на несколько оттенков светлее Нандовой, да и чертами он сильно от него отличался: переносье тонкое, как лезвие ножа, зеницы и веки нежные, щеки, окаймленные веерообразной шелковистой бородкой. Мягко было и его тело, не закаленное трудом кузнеца и скотовода, скорее брахманское или купеческое тело, с грудью узкой и немного впалой, с жирком на животе, хотя, в общем, почти безупречное — со стройными коленями…

В грустном раздумье о невыгодах своего существования он вспомнпл одну аксиому, открытую и провозглашенную учителем чистописания, который, между прочим, исправлял безвозмездно и должность учителя истории, в чаянии принести пользу другим и сделать себе карьеру; эта аксиома заключалась в том, что всякий человек имеет свое назначение в обществе. "Какое же я имею назначение? — спрашивал себя иногда Герасим Фомич. — Вероятно, я тоже имею какое-нибудь назначение. Почему же и не иметь? Или я до такой степени…

Теперь начинается история: засаживать гусей… Если хотите, чтобы гуси у вас были удачные, сажайте их в клеть во второй половине месяца. Упаси бог притрагиваться к гусям в начале месяца, сразу после новолунья — это беда! Гуси не будут удачными: будут толсты в кости, а кожа будет тонкая. А уж на жир от таких гусей и рассчитывать нечего. Об этом забудьте! И днем, когда люди толкутся, гусей не засаживайте. Лучше в сумерки, при свече, или даже в темноте, но только в это время ущипните себя и произнесите…

Всю субботу Шмулик ходил как шальной, места себе не находил. «Вот так ноты!» — твердил он. А дождавшись вечера и благословив исход субботы, заявил жене своей Зелде, что ему невмоготу больше, что он должен сходить к Шабсаю на заезжий двор, повидаться с этим Пици и потолковать с ним с глазу на глаз. Подпоясавшись и взяв с собой Иоселе, Шмулик отправился на постоялый двор. Разговорившись с Пици о канторском искусстве, Шмулик попросил его исполнить что-нибудь по нотам и хорошенько растолковать, в чем…

В один из последних вечеров Лизу провожал майор Доронин. До войны он был студентом-химиком. Они говорили о весне, о Толстом, о том, что у всех когда-то было детство; говорили, потому что боялись молчать. И все-таки наступила минута, когда они замолкли. Они встретились четыре дня тому назад. Доронин тогда помогал актерам разместиться в деревне. Лиза сразу им залюбовалась, хотя он и не был красив. Проверяя себя, она спрашивала: «Почему? Ведь я видела многих, как он… — И тотчас возражала себе: — Неправда!…

Противится душа искушениям и соблазнам, пока есть в ней любовь и вера, но, осквернившись, ликует в своем осквернении вместо того, чтоб рыдать. Сатанаил ведет её по свету, раздирает её, влечет за собой, а она вырывается, как животное, которое гонят на бойню. Так полагаю я ныне, и смешным представляется мне человеческое странствие, отчего и в самой преисподней буду вспоминать о нём для утешения и насмешки… Виделся мне тогда Спаситель в райских кущах прекрасным и бесплотным, точно майская заря в чистом…

Когда они высадились, Андреа вдруг подошла к нему и пошла рядом с Ним. Он схватил её за руку и смертельно бледный, с дрожащими губами, сказал: — Не мучьте меня больше, я не выдержу. Решайте. Ни одну женщину я не любил так, как вас; что мне делать, скажите — жить или умереть? — Жить! — отвечала она, сияя. — Я полюбила тебя с первого взгляда. Ты думаешь, зачем я мучила тебя сегодня? О, ещё больше я мучилась сама; я никогда не страдала так, как сегодня. — И она смотрела на него большими, изумлёнными…

— Я отдала ей, — сказала я, — Ответа нет? — Нет. Он дал мне марку и, улыбнувшись, сказал: — Когда нет ответа — это тоже ответ. Весь вечер он сидел, не сводя глаз с этой дамы и её спутников. Часов в одиннадцать он встал и подошёл к её столику. Она встретила его холодно, но двое её спутников, наоборот, разговаривали с ним, задавали ему издевательские вопросы и хохотали. Он вернулся очень скоро, через несколько минут, и я обратила его внимание на то, что один из карманов его весеннего пальто…

— На Старой Королевской улице. Я остановил её. — Можно мне проводить вас до дому? — спросил я. — Нет, это нельзя, — отвечала она. — Нет, нельзя… Вы живёте на Бредгаде? — Откуда вы знаете? — спросил я удивлённо. — Я знаю, кто вы, — отвечала она. Молчание. Мы идём под руку, сворачиваем в освещённые улицы. Она шла быстро, длинная вуаль развевалась. Она сказала: — Пойдёмте побыстрее. У подъезда на Старой Королевской улице она повернулась ко мне, как будто хотела поблагодарить за то, что…

Я остановился. Остановилась и она. — Позвольте мне проводить вас до подъезда? — спросил я. — Нет, лучше не надо, — ответила она. — Пожалуй, не стоит… Вы живёте на Бредгаде? — Откуда вы знаете? — спросил я удивлённо. — Я знаю вас, — ответила она. Мы молча брели по освещённым улицам. Она прибавила шагу, её длинная вуаль развевалась на ветру. Она сказала: — Пойдёмте быстрее. У подъезда на Гаммель Конгевай она повернулась ко мне, чтобы поблагодарить. Я открыл дверь, она не спеша вошла в…

Вот опять заиграли в кают-компании. С нами на пароходе едет господин с тремя сыновьями. Все трое одного роста и на первый взгляд кажутся ровесниками. Это кто-нибудь из них заиграл теперь. Они всё время чередуются у рояля. Один из них чахоточный и кашляет, но морской воздух так оживил его, что его грубоватое добродушное лицо кажется здоровым, только руки и виски синеваты. Все трое жрут словно звери, чахоточный не меньше других. За обедом они, как французы, поглощают огромное количество хлеба. …

— А за мостом, в десяти милях отсюда, есть! — решительно заявил дядюшка. — В десяти милях? Плыть с этой рухлядью десять миль вверх по течению, да еще в такую жару! — Мы направляемся к Куошскому острову — и ни слова больше! — отрезал дядюшка. — Дядюшка, помилосердствуйте! Да знай я заранее об этом великом путешествии под палящим солнцем, вам бы не удалось так легко заманить меня в лодку. Что там у вас в ящике? Булыжники для мостовой? Взгляните, как осела шлюпка.…

– Предупреди меня только заранее. Мы допили фанту, и я достала для Василия из своей сумки две пары очков, только что полученных на заказ: – Давай разберемся, – сказала я. – Те, что на тебе – это сильные, школьные очки, для них – синий футляр. Я специально взяла три футляра разного цвета для очков, чтобы ты мог их различать. В красном футляре – очки для дали. Их можно носить постоянно, когда не нужно писать и читать. В зеленом – те очки, которые нужны нам сейчас. Давай помогу. Василий взял…

Вот тут земля дернулась и пошла, пошла, из-под моих ног. Меня качнуло. Нарушив торжественность момента, я нечаянно толкнул плечом соседа по шеренге. Глянул: кого? А это — Пономарь! Вообще-то, если полностью, то Пономарев, Валентин Пономарев. Веселый парень, свойский. Но язва та еще. Не язык — жало. Словом, Пономарь. А чего это он оказался возле меня — левофлангового? Ведь обычно красовался чуть ли не на самом правом. Ах, да, училище закончено: можно позволить себе хотя бы какую-то маленькую вольность.…

Вот так и живем. Урвал, скушал, усвоил, выплюнул. Счастье — это работа. А значит, и работа — это счастье. Так что — едешь в троллейбусе, почитать ничего нельзя, и, значит, один-одинешенек в толпе спрессованного народа, мысли вертятся вокруг чего-то своего. Даже писать про многое лень, а про многое не хочется, а некоторые мысли даже не можешь передать, это так называемые скользящие. Как подцепишь, так она и рассыплется. Или в сторону убежит. И думаешь в конце еще одного рабочего дня… и зачем я это…

— Чтение — оно и есть чтение, — хмуро сказал Армен. — Хоть с берестяной грамоты, хоть с бумаги, хоть с монитора… — Но преимущество-то в чём? «Неужели когда-то общение и впрямь было роскошью? — с тоской подумал Армен. — Теперь это чума». — У меня, например, дальнозоркость… — начал он. — Вот! — немедленно возликовал отставник. — Врождённая. Компьютер тут ни при чём. А в книгах буковки обычно мелкие, слепые… — Так очки-то на что? — Терпеть не могу. — А контактные линзы? — Ещё хуже……