Проза

– Что? Юити? Ты о чем? – переспросила я. Последовало молчание, а потом Юити сказал: – Маму… Нет, точнее сказать, отца убили. Я не поняла. Не могла понять. Я молчала, дыхание перехватило. Юити понемногу – видно, на самом деле ему не хотелось об этом говорить – стал рассказывать о том, как умерла Эрико. В это невозможно было поверить. Мои глаза остекленели, в одно мгновение голос в трубке сделался очень далеким. – Когда… когда это случилось? Сейчас, недавно? Я задавала эти вопросы, толком…

Пролог «Приезжай домой. Ты нужен своему сыну». Джонни Мак Кэхилл вновь перечел краткое послание. Ни малейшего смысла в этой чертовой писульке. У него нет никакого сына, дом вот уже пятнадцать лет здесь, в Хьюстоне. Перевернул письмо, мысленно отметив, что написано оно от руки на листке из школьной тетради. Потом взял конверт, брошенный на диван вместе с остальной почтой, и попытался прочесть надпись на смазанном штемпеле. Однако разобрать смог только «АЛ» и «35». Алабама? Кто может писать…

Я мог только приветствовать развод как новый старт в жизни. В сущности, у меня уже была на примете другая, и вскоре мы оформили наши отношения. Мою новую супругу зовут Лили, девичья фамилия Симмонс. Она подарила мне близнецов. О Лили мне особенно трудно говорить; к горлу подступает ком. Она-таки хлебнула со мной горя – не то что Фрэнсис. Та была отчуждённой, замкнутой, это её спасало. А Лили принимает все близко к сердцу. Возможно, меня сбила с толку перемена к лучшему: я привык к плохой жизни.…

(Писано в 1833 году) ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Агафья Тихоновна , купеческая дочь, невеста. Арина Пантелеймоновна , тетка. Фекла Ивановна , сваха. Подколесин , служащий, надворный советник, Кочкарев , друг его. Яичница , экзекутор. Анучкин , отставной пехотный офицер. Жевакин , моряк. Дуняшка , девочка в доме. Стариков , гостинодворец. Степан , слуга Подколесина. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ I Комната холостяка. Подколесин один, лежит на диване о трубкой.…

– Даниель, ты никому не должен рассказывать о том, что увидишь сегодня. Даже твоему другу Томасу. Никому. Дверь открыл человечек с седой шевелюрой и птичьими чертами лица. Его орлиный глаз неподвижно уставился на меня. – Здравствуй, Исаак. Это мой сын, Даниель, – сказал отец. – Скоро ему исполнится одиннадцать, и рано или поздно именно он станет хозяином моей лавки. Ему пора познакомиться с этим местом. Тот, кого звали Исааком, кивком пригласил нас войти. Во дворце царил голубоватый полумрак,…

Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка… оставь… я не поп… мне это не полагается… Что у тебя болит?» – В середине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть середине, так что даже ни пить, ни есть не можу. …

Чтобы скопить денег, он от священника перешел обедать и ужинать к дьячку. Но в ноябре отец написал ему, что он должен ехать в губернский город лечиться, и просил денег. Чтобы предупредить отказ, письмо было строго и властно. Внизу же была приписка: «А последнее мое слово: имей Бога и сознание, пожалей мою старость». И учитель отослал все свое сбережение. Осталась надежда заработать корреспонденциями. Он стал почти ежедневно посылать в губернский город статейки под заглавием: «Родные отголоски» и…

В последние десятилетия положение стало меняться. В 1964 г. вышли избранные сочинения Карамзина в двух томах, куда вошли стихотворения, повести, «Письма русского путешественника», критические и публицистические произведения, отрывки из десятого и одиннадцатого томов «Истории государства Российского» (об Иване Грозном и Борисе Годунове). В 1966 г. в серии «Библиотека поэта» выпущено полное собрание стихотворений Карамзина. В 1980 и 1982 гг. (в издательстве «Правда») напечатаны «Письма русского путешественника».…

Дня через три после моего приезда, утром, когда дети еще спали, а я помогал ей в кухне чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила меня: – Вы зачем приехали? – Учиться, в университет. Ее брови поползли вверх вместе с желтой кожей лба, она порезала ножом палец себе и, высасывая кровь, опустилась на стул, но, тотчас же вскочив, сказала: – О, черт… Обернув носовым платком порезанный палец, она похвалила меня: – Вы хорошо умеете чистить картофель. Ну, еще бы не уметь! И я рассказал…

В пятом часу она обедала дома с мужем. Его простота, здравый смысл и добродушие приводили ее в умиление и восторг. Она то и дело вскакивала, порывисто обнимала его голову и осыпала ее поцелуями. – Ты, Дымов, умный, благородный человек, – говорила она, – но у тебя есть один очень важный недостаток. Ты совсем не интересуешься искусством. Ты отрицаешь и музыку, и живопись. – Я не понимаю их, – говорил он кротко. – Я всю жизнь занимался естественными науками и медициной, и мне некогда было интересоваться…

В пятом часу она обедала дома с мужем. Его простота, здравый смысл и добродушие приводили ее в умиление и восторг. Она то и дело вскакивала, порывисто обнимала его голову и осыпала ее поцелуями. – Ты, Дымов, умный, благородный человек, – говорила она, – но у тебя есть один очень важный недостаток. Ты совсем не интересуешься искусством. Ты отрицаешь и музыку, и живопись. – Я не понимаю их, – говорил он кротко. – Я всю жизнь занимался естественными науками и медициной, и мне некогда было интересоваться…

И Якову было за что любить свою молодуху: баба – работящая, не пустомеля, не слезомоя, женщина здоровая и красивая. Лицо у нее продолговатое, с прямым, тонким носом и с пухлыми, алыми губами. Ее голубые глаза весело и открыто смотрят на белый свет. А над ними, словно кисточкой, проведены темные брови. Густой румянец играет на ее загорелых щеках. На голове теперь повязан ситцевый платочек, десять раз стиранный и уже кажущийся беловатым; пряди русых волос выбиваются из-под него. Ее холщовая рубаха…

Буквально то же самое писал Достоевский в «Дневнике Писателя» за 1873 год: «О, напрасно писали потом, что Белинский, если б прожил дольше, примкнул бы к славянофильству. Никогда бы не кончил он славянофильством. Белинский может, быть, кончил бы эмиграцией, если бы прожил доныне и если бы удалось ему эмигрировать, и скитался бы теперь маленьким и восторженным старичком с прежнею теплою верою, не допускающей ни малейших сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии, или примкнул бы адъютантом…

Колеблются и наклоняются пики. На пиках трепещут и взволнованно бьются красные и синие, треугольные флажки. Потри в ряд, всадники проходят мимо жадных глаз. – Первая конная! – Да здравствует Первая конная! – Качать! Десяток рук подымается и протягивается к первому кавалеристу. – Не надо, товарищи! Товарищи, неудобно ведь! Нас там позади много. Задержка будет! Но он уже схвачен. Его стаскивают с седла. Он уже не отбивается. Он счастливо улыбается, неловко переворачивается в воздухе и…

– Что за подразделение? Командира ко мне! Ни один из красноармейцев, стоявших у скирдов, не сдвинулся с места. У них был какой-то распущенно-неряшливый вид, и глядели они на курсантов подозрительно и отчужденно. Капитан выронил стек, нарочито заметным движением пальцев расстегнул кобуру ТТ и повторил приказание. Только тогда один из этих странных людей не спеша наклонился к темной дыре в скирде. – Товарищ майор, там… Он еще что-то сказал вполголоса и тут же засмеялся отрывисто-сухо и вместе…

Бармен потянулся всем телом вверх и сунул танцовщице за "тет-а-тет" купюру. Он похлопал дважды ее по икре, давая понять, что там десять долларов от человека рядом со стойкой бара. Девушка плавно, под музыку, отставила ногу и изогнулась всем телом, ее глаза заскользили по мужчине, давшему деньги. Тот одобрительно кивал, улыбаясь. Затем она повернулась к зеркалу и продолжала танцевать со своим отражением... скорее бы смена кончилась. Танец отрезвил ее и сейчас ужасно хотелось выпить, рот весь пересох.…

То были времена, а теперь другие. Бывало, все в полночь спит мертвым сном. Не спалось, бывало, только тому, чей день был грешен. Зато он и наберется страху от грозы домового, заклянется от греха: век, говорит, не буду! И теперь тоже говорят: век не буду, да по пословице – «день мой, век мой» – с, наступлением зари нового века принимаются за старые грехи, а пугнуть некому: старинных домовых нет, и внутренний голос осип. Один из старинных, упомянутых нами домиков, в которых водились еще дедушки-домовые,…

Проснувшись, зажигаю свечку и стучу в стену – барин, значит, проснулся, чаю хочет. «Слышу!» отвечает Авдотья и начинает возиться с самоваром. Пока баба ставит самовар, я лежу в постели, курю папироску и мечтаю о том, какая отличная пустошь выйдет, когда срубят проданный мною нынче лес. Помечтав, покурив, надеваю валенки и полушубок. Дом у меня плоховат: когда вытопят печи, к вечеру жарко донельзя, к утру холодно, из-под полу дует, из дверей дует, окна замерзли, совершенно как в крестьянской избе.…

– Положи сюда! – распорядился пастух, показав рукой под стенку юрты. Мальчик охотно избавился от ноши. – Хотя он и меченый, но тоже – человек, – неуверенно заявил мужчина. Не взглянув на переминающегося с ноги на ногу супруга, женщина хмуро спросила у пацана: – Чашка есть? Мальчик проворно вытащил из-за пазухи коричневую глиняную чашку с обгрызенными краями. – Сам чуть выше тележной оси, а чашка как бурдюк… – забурчала женщина, но сняла со стены кожаный мешок и осторожно стала наливать…

Алексами. Тільки в моєму домі таких ше троє! Тому я з таким запалом підхопив ідею поїхати в Луцьк у ролі перекладача для Джонатана Сафрана Фоера. То була суперова можливість. Я розпрекрасно закінчив другий рік англійської філології в універі, шо дивно, бо мозок мого прєпода був переповнений всяким лайном. Мама так пишалася мною, навіть сказала: «Льоша-не-нервуй-мене! Я така рада за тебе». Я зразу спитав її, чи не купить вона мені за це справжні шкіряні штани, але вона скривилася: «Оці колготки?!…