Русская классическая проза

ЛЕЛЯ. Не возись, Надюша. КИНООПЕРАТОР. Так. Свет дали, ребята. Девочки, за стол. Сели. Загорелись софиты. БИБИЧЕВ. Девочки, сели, сели. КИНООПЕРАТОР. Столик на полметра сюда. Передвинули. Хорошо. Так, чтоб я вас никого не перепутал… ( Бибичеву. ) Отойдите, мешаете, вы в кадре. Так, комсорг кто у вас? ЛЕЛЯ ( встала ). Я. КИНООПЕРАТОР. Вы комсорг. Садитесь. Я вас перепишу. Так, это комсорг, клетчатое платье. Дальше кто у нас? НАДЮША. Надежда Лапина. Пришла на фабрику…

«Фу, ты, чем только нынче люди не гордятся! Ну, времена! Этого, однако, я даже в Одессе не видывал». — Что же вам собственно? — А вот, — говорит, — сейчас всё узнаете. Именье ваше, скажите пожалуйста, в банке заложено? — Да вы что же, собственно? Расспросы ваши к чему же? Вы, может быть, назначены, — или так, по статистике только прохаживаетесь. — И не назначена, — говорит, — и по статистике не балуюсь. Потому что статистика, это — даже с моей, свиной, точки зрения — есть свинство! Ездить…

Не только я знаю тайну моих рук. Фельдшер Лесняк, врач Савоева держали ту перчатку в руках. Разве кожа, которая наросла, новая кожа, костевые мускулы имеют право писать? А если уж писать — то те самые слова, которые могла бы вывести та, колымская перчатка — перчатка работяги, мозолистая ладонь, стертая ломом в кровь, с пальцами, согнутыми по черенку лопаты. Уж та перчатка рассказ этот не написала бы. Те пальцы не могут разогнуться, чтоб взять перо и написать о себе. Тот огонь новой кожи, розовое…

Но все были уверены, что, несмотря на действительную серьезность положения, дело до войны не дойдет, так как узел, завязавшийся на Балканах, был слишком сложен: в нем сходились нити, могущие одна за другой привести в движение все европейские державы. И пробовать разорвать этот узел оперативным путем значило бы подвергнуться опасности общеевропейского пожара. Всем казалось, что это пустая угроза со стороны Австрии и что, увидя перед собою Россию в роли защитника маленькой Сербии, она поспешит отказаться…

К реальности её вернул резкий гудок грузовика - сигналил шофер. Как потом оказалось, он обнаружил в кабине забытый дедушкой плащ. Сеня, моргая, приподнялась на локтях, глядя на тянувшуюся за кустами дорожку. По ней шагал дед, победно размахивая вновь обретенным плащом, на лице его застыло такое же блаженное выражение. Тут Сеня чихнула. Голова деда разом повернулась к кустам. - Эй, ты там? - он щурился без очков, пытаясь её разглядеть. - Угу. Я иду, дед. Сейчас... - Иди, бабушка собирается чаем…

- Буксир топором да к берегу! - сказал моторист. - Затрет бревнами - "мама" сказать не поспеешь. Иван улыбнулся. - А я по-другому рассудил. Плот только сплочен, троса добрые, а ширина в этом месте невелика: развернул, корму в Старую Мельницу сдал - там камни, уязвил прочно. А катерок свой за мысок спрятал. Знаешь, где малинники? - Ну? - Ну и сдержал лес, не пустил в Волгу-то, на простор. - Ишь, сообразил! - завистливо вздохнул моторист. - Премия, поди, будет, благодарность… - Благодарность,…

Живем, как все люди на белом свете, - от радости до радости. Седьмого января приехал на рождественские каникулы наш Виталик. Мы с Евфросинией Петровной встречали его на станции. Торопливо прохаживались туда-сюда, постукивали валенками - мороз по школьному Реомюру был градусов семнадцать. За компанию пошла с нами и учительница Нина Витольдовна со своей дочкой Катей. На перроне, кроме нас, не было никого. То и дело выглядывал из служебного помещения начальник станции Степан Разуваев, одетый в толстую…

У Александра Исаевича остался документ, отразивший его борьбу за печатанье "Ракового корпуса" на своей Родине. Это - сделанное им "Изложение заседания секретариата СП СССР 22 сентября 1967 года". Того заседания, которому он дал название "Бородино". Это "Изложение" читали только близкие друзья. Из рук его Александр Исаевич не выпускал и не выпустит до той поры, когда ему придется нанести очередной контрудар: "..я, со склонностью к перемирию, своего "Изложения"…

А потом времена пошли куда вольнeе: русские писатели не писали больше в стол, а всё печатали что хотели (и только критики и публицисты подбирали эзоповские выражения). И до такой степени они свободно писали и свободно раскачивали всю государственную постройку, что от русской-то литературы и выросли все те молодые, кто взненавидели царя и жандармов, пошли в революцию и сделали её. Но шагнув через порог ею же порождённых революций, литература быстро осеклась: она попала не в сверкающий поднебесный…

3. Буду ли я чувствовать вину, если вдруг Ельцин, прочитав книгу, не выдержит правды? Почти не надеюсь, что ему позволят прочитать эти мемуары. Времена, когда президент действовал самостоятельно, уже прошли. А если думать о возможных негативных последствиях, то переживать стоит лишь по одной причине - плохо, что у нас такая правда, которая сражает наповал. 4. Избежал ли я умышленно каких-то эпизодов, событий? Да. Я так и не решился написать про ГКЧП-3, созданное по указанию Ельцина весной…

– Ты что это делаешь? – спросил я. – А вот, подходящее, по обстоятельствам, занятие изобрал. Утром, восстав от сна, пасьянс раскладывал, теперь – папироски делаю. – Представь себе, ко мне Алексей Степаныч заходил и то же самое советовал! – А я так сам догадался. Садись, вот тебе гильзы – занимайся. – Позволь, однако, надо же хоть объясниться сперва! – А тебе что Алексей Степаныч сказал? – Да ничего путем не сказал. Пришел, повернулся и ушел. Погодить, говорит, надо! – Чудак ты! Сказано:…

И сладкое чувство свободы, предпраздничнаго настроенія и радости жизни вдругъ охватило Гурочку. Онъ едва дождался прихода Параши съ платьемъ и сталъ одѣваться. — Куда вы, баринъ?.. Еще только полъ восьмого. Мамаша наврядъ-ли встамши. — Хочу, Параша, къ рынку до уроковъ пробѣжать посмотреть, не привезли-ли елки… — И то… Надо быть, что и привезли. Гурочка выбѣжалъ изъ комнаты. * * * Только начинало свѣтать. Въ синихъ туманахъ тонули дали Ивановской улицы. Было холодно.…

В 1857 году в "Общезанимательном вестнике" появляются его первые оды Горация "К Хлое" и рассказ в стихах "Без дочери", затем в периодике начинают публиковаться рассказы "Не первый и не последний", "Любовь дворовых", "Погибшее, но милое создание", небольшие зарисовки, которые впоследствии составили циклы "Петербургские типы" и "Петербургские золотопромышленники". Летом 1858 года В. Крестовский благодаря тому же учителю словесности В. Водовозову сближается с литературным кружком Л. Мея, где попадает…

Много приходится Трифонову выслушивать излияний в подобном роде, но все это не составляет для него особенной трудности, потому что он, собственно говоря, и не слушает, что ему толкуют, и нуждается в приходящих и тоскующих только потому, что ему нужно кому-нибудь объяснить и свои размышления по части пения и врачевания. — Ну хорошо, — как будто бы отвечая купцу, говорит он по окончании его речи. — Ну будем говорить так: советуют сшить сапоги из белой собаки. Предположим так, что я…

Софья (негромко) . Когда я сажусь — меня одолевает слабость. (Тише.) Извини, но я снова принуждена просить у тебя денег. Яков (торопливо, сконфуженный) . В левом ящике стола — пожалуйста! Верхний ящик, не заперто… Софья . Как это тяжело — обирать тебя… Яков . Э, полно, Соня… Федосья (бормочет) . Бери, бери у него деньги-то! Умрёт скоро…. куда ему! (Из столовой идёт Любовь. Она горбата и — чтобы скрыть своё уродство — всегда носит на плечах шаль или плед. Теперь на ней…

И, перекатываясь с бока на бок, он смеялся звонко, как молодой, только в горле у него немного хрипело, смеху его ладно вторил ручей. Тепло вздыхал ветер; по нежным бархатам весенней листвы скользили золотистые зайчики. — Ну-кось, хлебнём, дружба, — предложил Савёл. — Тащи её! Я сходил к ручью, — в нём холодилась бутылка водки, — выпили по стаканчику. Закусывая кренделем и воблой, старик с восхищением говорил: — Хорошо это придумано — винишко! И, облизав седые,…

Маленький монашек, беленький. — Здравствуй, что тебе надо? — Так, по домикам хожу, — подает мне веточку. — Что это, монашек, никак листочки! — Листочки, — и улыбается. А я уж от радости не знаю, что и делать. Комната, рамы и вдруг эта ветка с зелеными, совсем-совсем крохотными масляными листочками. — Хочешь, монашек, баранок турецких, у нас тут на углу пекут? — Нет. — Чего же тебе, молочка хочешь? — Нет. — Ну, яблочков?…

В портретной галерее деятелей пушкинской поры лицо Одоевского привлекает внимание спокойной энергией, ясным, твердым взглядом серо-голубых глаз, отразившейся в них напряженной работой глубокой самобытной мысли. Он не был бурным романтическим «гением», тонким мечтателем-лириком или же ироническим скептиком. Это именно русский мыслитель, деятельный всеобъемлющий ум, упрямо стремящийся к «воссоединению всех раздробленных частей знания». Таким пришел молодой Одоевский в отечественную литературу пушкинской…

Соч. Очень можно. Вот название: "Клятва при гробе Господнем. Русская быль XV-го века". — А там, может быть, явится и небылица русская. Чит. Что ж это такое: были и небылицы. Соч. Быль то, что точно было; небылица то, что никогда не бывало, сказка. Чит. Верно, что нибудь в роде Гётевых "Dichtung und Wahrheit"? Соч. Да, если вам угодно; только Гёте писал были и небылицы о себе самом, а я пишу были и небылицы русские, то есть о нашей православной матушке-Руси. Чит. Понимаю:…

При жизни автора роман печатался в 4-х томах. Наше издание, из соображений большей доступности для читателей, печатается в 2-х книгах. Предисловие ко второму изданию Первое издание, 5000 экземпляров, романа «От Двуглавого Орла к красному знамени» распродано. Спрос на роман продолжается, интерес к нему не ослабевает: надо приступить ко второму изданию. За этот год, со дня выхода первого тома, я получил несколько сот писем, касающихся романа. Эти письма показали мне, что роман затронул…