Советская классическая проза

Впрочем, расскажу обо всем по порядку… Еще засветло позапрошлым вечером десантники погрузились на корабли, и мы вышли в море. Когда покидали базу, погода была сносная, а потом заштормило. Налетел ветер, пригнал громадную тучу, хлынул проливной дождь. Майора Ойта перемена погоды, кажется, обрадовала. Пока шли в район высадки, он то и дело поднимался на командирский мостик, немногословный, замкнутый, становился в сторонке и следил за нашей работой холодными голубыми глазами. Майор был подчеркнуто…

Василий Шукшин МЕЧТЫ Как-то зашел я в гостиничный ресторан — подкрепиться. Сел. Жду. Подходит официант… Опрятный, курносый, с лицом, которые забываются тут же. Впрочем, у этого в глазах было некое презрение, когда он слушал. Он слушал и чуть кивал головой. И в глазах его, круглых, терпеливых, я обнаружил презрение. Это и остановило мое внимание на его скучном лице… И я без труда узнал человека. Лет двадцать пять назад мы с ним работали на одной стройке, жили в общежитии в одной комнате.…

Он ясно понимал, что вся тайна заключается в той инженерной идее, по которой была сооружена оборонительная система города, но идея-то эта ему была еще неизвестна; однако первоначально победа зарождается именно в истинной разведке тайны противника. — Что есть четыре? — нараспев, но тихо спросил сам себя ординарец Копцов и ответил: — Четыре есть конечности у живого тела, четыре колеса у телеги спокон века, у круглого года времени четыре… Алексей Алексеевич прислушался. В блиндаже за бревенчатой…

А теперь скажи, служба: сколько морская глубина глубока? – А чего глубока! Про то неизвестно. Служил на море мой дед, утонул в воду тому уже сорок лет, и теперь его нет. Понимает Агей-царь, простою загадкою старого солдата не одолеть. Велел ему денег дать на домашнее обзаведение и за стол его посадил, чай пить. Представь мне, служивый, теперь историю, а потом я тебя домой отпущу. А солдат богатым не бывает, он куда как деньгам обрадовался. Стало Ивану и у царя скучно, и чаю ему не надо. …

— То-то ты и поговорил, — иронически вмешался рыжий псаломщик с зубами такими редкими, как лес после рубки, — ты ему фронт да фронт, а он тебе: оставь, товарищ, в стихах никакого классового сознанья, а только одна отсталая природа и беспартийность. — В городе из него природу выведут! — разозлился парень. — Природа — не моя вина! На ваших местах буйвол не поворотится, не то что трактор. Вот шоссе недавно машинкой катали вроде танка. Пой про нее! Отчего не поешь? …

Она мысленно перебирала всех своих знакомых, одного за другим. Василий Васильевич как будто походил по фигуре, но она давно уже к нему охладела, да и характер его ничуть не напоминает незнакомца. У Петра Александровича точь-в-точь такая походка и что-то в глазах грустное и похожее. По особенно похож на него Андрей Фохт, скрипач симфонического оркестра, последний, кто поцеловал ей вчера руку. Странно было только одно: ни один из них не зажигал ее никогда таким особенным волнением, ни к кому из них…

Параска, у чырвонай хустачцы, завязанай ззаду, у белай, з кароткімі рукавамі кофтачцы, не толькі з запалам гаварыла за камсамолку, але і паказвала Мікалаю, Апанасу, усім іншым, як трэба ім хадзіць, гразіцца, паказваць страх. Пакуль дайшлі да канца п'есы, Параска стамілася, але гаварыла весела, падбадзёрвала ўсіх; згарнуўшы сшытак з п'есаю, здаволена сказала, што будзе добрая пастаноўка. Ужо калі засталіся адны, падміргнуўшы Ганне, пагразілася, што ў новай п'есе і Ганне падбярэ ролю! Ганна смехам…

Зазвонил телефон, и он процедил сквозь зубы: — Да, Каратаев… — Постучали в дверь. — Да, войдите. — Он прикрыл трубку ладонью. Дверь отворилась, он увидел Мурадова и своего заместителя Иванюту, протянул руку, указал на кресла и опять в трубку: — Милый мой, верю: питомник жаждет! Но не могу же я прыгнуть выше себя. Давай реально оценивать вещи. Хлопок — наше богатство и сила!.. Кабинет пыльноват, но выглядит нарядно: ковер во всю стену. Не жарко, между тем в боевой готовности,…

Помню, мнения в редколлегии о повести Д. Витковского тогда разошлись, кто-то углядел в ней даже «эсеровские ноты». Но Твардовский решительно встал на мою сторону. Он пригласил автора, обласкал его, как один он умел это делать, когда вещь ему нравилась, и заключил с ним договор. Однако напечатать рукопись оказалось тогда невозможным. С каждым месяцем усиливались атаки на журнал за публикацию солженицынского «Одного дня…», и, как невесело шутили в ту пору, редакции пришлось бы отвечать за превращение…

Характерная особенность этой книги — ее прямая нацеленность на старших школьников, которым завтра предстоит стать солдатами, прапорщиками, офицерами, и на молодых воинов, начинающих службу. Знакомя питателей с жизнью и учебой солдат в различных родах и видах вооруженных Сил — от военного строителя до ракетчика, — автор в каждом случае подчеркивает, что и в мирной жизни всегда есть место подвигу. «Расти, березка!» — так называется книга. В прямом смысле речь идет о том, как саперы спасли березу,…

Была и та лихорадочная ночь, которую он провел у себя в кабинете, в горкоме, ожидая только одного — вот раздастся телефонный звонок и он услышит обычное: «Витя, ты?..» Но прошла ночь, а жена не позвонила. Конечно, она хорошо знала, где он, да если бы даже и не знала, то все равно, разыскивая, должна была бы позвонить. Но она не хотела звонить, не хотела разыскивать. Было и то утро, когда он вернулся домой из горкома. После пережитой ночи в нем не осталось ничего, кроме усталой, ноющей надежды…

Вместе с тем в чем-то ребенок может быть и хитрее и оборотистее, чем о нем думают взрослые. У него есть природные, стихийные актерские данные, и ему ничего не стоит пустить их в ход тогда, когда он вынужден подчиняться нормам поведения, внутренне для него чуждым. Скажем, притвориться плачущим, когда — хоть убей! — не плачется, а плакать необходимо, потому что умирает дед. Или как-то очень натурально спекульнуть на этом же горе — ведь совсем неплохо живется человеку, если окружающие жалеют его.…

— А мы-то как услышали про ваше возвращение, так брагу заварили, ждем не дождемся, — говорила Надя. — А откуда вы узнали, что мы сегодня будем? — удивился Пиапон. — Глотов сообщил, что идете, а мы подсчитали, в какой день прибудете. Митрофан не стал приглашать Пиапона к себе, он давно живет среди нанайцев, знает их обычай: с дальней дороги охотник должен прежде всего войти в свой дом, поклониться очагу и Гуси-тора — среднему столбу фанзы. У Пиапона теперь нет в рубленом…

Но вот выдался солнечный денек. Потом другой, третий… И стала осень делаться заново. Пришла тишина, мягко пригрело солнце, подсохла земля, даже дороги стали проезжими. А когда просохли на деревьях листья, оказалось, что они давно желтые. Как-то утром, проснувшись, моя дочка глянула в сад на засверкавшую осинку и ахнула: «Папа, у тебя под окном красавица!» Потом закружилась и листва в воздухе, облетели осинки, березки, тополя, даже дубы начали понемногу оголяться. Совсем сквозным стал орешник, и откуда…

— Я все это знаю, — говорит Валя, — в прошлом году слушала эти самые лекции, сдавала здесь экзамены и даже работала с туристами, но потом меня уволили. С окончанием сезона. Здесь, на этой работе, никогда не знаешь наверняка, что с тобой будет после окончания сезона. — Ага, не знаешь, — отвечаю я. И молчу, потому что греет солнце и настроение у меня самое благодушное. Валя снимает шапку, встряхивает головой и становится похожей на одуванчик: такая она тоненькая и такая…

Она писала Вадиму письма. Не часто писала. Через тысячи километров шли к Вадиму эти письма, тем более желанные, что ни от кого другого он не получал вестей. «От невесты?» — спросил однажды Павел Грачев, новый друг Вадима. Вопрос показался Вадиму забавным. Соня — невеста? А Павел не отстал: что пишет, какая из себя, сколько лет. Этот разговор случился в первый год их армейской жизни, Соне тогда было всего шестнадцать. «Порядок! Вернешься — ей двадцать, в самый раз и…

Не мытьем, так катаньем. То же самое и вышло. На этот раз никто и не уследил, как силач рухнул. Зачесались тут руки у многих: как так, чтобы Финадейка Портки Надень-ка — и поборол. Еще четверых уложил Финадей, нахлобучил малахай и пошел себе вразвалку… И пример дедов, как он совладал с собой, перемог свою непуть и вытрудил свой дом, в памяти у меня всегда. Когда за три года принесла ему Лампея двух девок, вспомнил Финадей, что Селезнев он, что дана ему жизнь не для того, чтобы расходовать…

Я сижу на коленях дядьки в синем френче. Грудь его перекрещена скрипучими ремнями, на ней цветет красный бант. Я очень нравлюсь дядьке. Он говорит, что у него нет ребенка, и просит маму отдать меня. «Что вы!» — мать испуганно машет руками. — Да у вас же их шестеро! Куда вам? — басит дядька и бьет в кресало, высекает искры, прикуривает от затлевшего трута… И третий проблеск. Отец запрягает в телегу белую лошадь. У крыльца к стене прибит умывальник с медным соском. На соске висит капля. Иногда…

И почему-то все певцы моря не могли убедить меня в пленительности этой стихии. Я не верил их восторгам, казавшимся мне надуманными и холодными. У всех литературных капитанов лучше и трогательнее всего получается возвращение в порт. Да и расставание с берегом нередко удается, а потом, какой бы род изображения морского пейзажа они ни избрали: нарочито деловой, лирически сдержанный или бурно эмоциональный, — что-то натужное, фальшивое появляется в их голосе. Я пишу это не ради того, чтобы признаться…

— Тут, а не анчар, — объяснил Шукур Муминов, худощавый угрюмый солдатик, подсевший к нам еще в Адилабаде. — Что тут? — повернулся к нему Горин. — Тутовое дерево. Его ветви обрезают на корм шелковичным червям. — Червям? Ха, скажи на милость. Когда-то в Англии овцы «поели» людей, а здесь — и того страшней. Представляю, какие это червяки, если они деревья глотают. — Гриша даже поежился, провожая взглядом одинокую шелковицу. Ребята, тесно сидевшие на скамейках, прикрепленных поперек кузова грузовика,…