Современная проза

Втайне мать мечтала, что со временем Итару устроится на работу под началом брата. Но старший – хоть и выучился на философа и получил место в университете – человек неуступчивый и неуживчивый. А младший – разгильдяй, увлекается альпинизмом и вот уже семь лет протирает штаны на филологическом факультете. У них нет общих интересов, все врозь – и характер, и привычки, и специальность. Единственное, что их связывает, это кровные узы. Но кровные узы между братьями не столь крепки и надежны, как у детей…

“Его несовершеннолетнее величество Альфонс Тринадцатый, - пошутил я. - Думаю, его мать-регентша, обворожительная Мария Кристина, будет сопровождать короля”. “У молодого монарха много поклонников, - сказал Холмс, - особенно здесь, у нас. Но у него есть и враги, среди республиканцев и анархистов. Испания в состоянии большого политического брожения. Это проявляется даже в современной испанской музыке. - Он потянулся к скрипке, поджидавшей хозяина в открытом футляре, и любовно натер канифолью смычок.…

Например, появляется он у нас на пороге. Я говорю ему: – Как мы рады вас видеть! Как хорошо, что вы к нам пришли! А он мне: – Я не к тебе пришел и не к вам пришел. Я пришел к твоему мужу Володе. Или так: подаю я на стол еду и говорю: – Вот, попробуйте, какой я вкусный салат сделала. И рыба – просто потрясающая. А он, скромненько отведав, замечает тихонько: – Салат как салат. Ничего особенного. И рыба – обыкновенная. Есть можно, а так… Или собираюсь я куда-нибудь стихи читать, а друг наш вечеряет…

Осиновая Колода прочла письмо два раза, потом огляделась вокруг, выбрала из опавшей листвы новый красивый березовый листочек и написала на нем: «Я тебя тоже люблю! Ты кто?» Потом она отдала свое письмо Ветру и попросила отнести его тому, от кого он принес письмо ей. Ветер как раз немножко отдохнул и собирался лететь куда-нибудь еще, поэтому согласился отнести письмо по пути. Правда, путь его в этот раз был намного длиннее и запутаннее, чем в первый раз, и это настоящее сказочное чудо, что письмо…

Иногда ты сам себе казался заводной игрушкой, у которой все определено несложной программой. А иногда тебе казалось, что это просто мудро урегулированная жизнь давно ставшего взрослым человека. В такие дни ты чувствовал подъем, и аналогии с механизмами тебя не беспокоили. В общем-то, тебя редко что беспокоило, разве что случалось в дождь забыть дома зонтик, а так каждый твой день был похож на предыдущий и будущий, менялись только папки и книги. Равнодушное равновесие заводной игрушки. II…

Діти вже не билися, матері не бідкалися, що нема й на молоко, а всі дивилися на бабу Летуниху, як на велике диво, якого їм дуже бракувало і яким вона подавала надію, що таки можна піднятися, триматися, хоч не дуже високо, але зібрати весь дух і не впасти, нізащо не впасти: бо ж діти! А діти мусять вірити - їм рости та рости. А медаль вам дали? - садовило бабу на ботсадівську травичку питання котроїсь із мам. - Нема, - і бабині карі очі опускалися з піднебесся в землю, - я ж там мала була. …

— Извините… Как ваше имя? — боясь ошибиться, уточнил он. Она повторила, и он записал. — А дальше? — Фамилия? Она повторила. — Нет, дальше. — Дальше пустые цифры, — засмеялась она. — Дальше пусто. Она тоже взяла проспект “Люфтганзы” и стала вертеть в руках, не зная, что с ним делать. — Я вам не нравлюсь? Я некрасивый? Да? — бросил он вдруг, не выпуская ручки и проспекта, на котором написал наискосок крупными буквами. — Три три шесть шесть семь восемь, — неожиданно сдалась она. Он записал…

Отвечает, а сам пальцами щёлк! Тут мясо-то консервированное и побежало с горы в долину. Поблагодарили братья старого спелеолога да в Донбасс поехали. Долго ли, коротко ли, приехали они в Донбасс. Глядь — сидит на рельсах старый шахтёр, страшный, как страх, чёрный, как негр. Сидит — и костыли из шпал под собой тихонько вытаскивает. Братья его и спрашивают: — Ты чем это занят, отец? Старый шахтёр им и отвечает: — Вот, рельсы ломаю, шпалы на волю отпускаю, убегут они в лес да станут снова деревьями.…

Представляешь, Серега, галечный пляж, яркое солнце, лазурное море, легкие сухие и десертные вина. Никакой водки! Водку я могу и здесь попить. И девушки… Много загорелых девушек в пикантных купальниках. А посреди всего этого великолепия я - загорелый, молодой, красивый, сильный, умный… – Ага, представляю: бушующее Черное море, и ты в палатке, одетый во все свитера и куртки, дрожащей от холода рукой разливаешь по оловянным кружкам дешевый, вонючий, местный самогон с целью согреться. Брр… –…

Я перегнулся и ткнул немца. Или австрийца. Кстати, у меня нет никаких предубеждений против иностранцев. Не отрицаю, будь это массивный откормленный сандвичами британец в майке с эмблемой «Кубка Мира» по гольфу, я, возможно, дважды подумал бы, прежде чем ткнуть. И с этим австронемцем я именно что подумал дважды: во-первых, ты приехал послушать музыку в МОЮ страну, так не веди себя так, будто находишься в своей. Затем, во-вторых: учитывая, откуда ты весьма возможно, приехал, такое поведение под Моцарта…

Мишка подошел ближе, не сводя глаз, словно завороженный. Тихонько посмеиваясь и кивая головой, незнакомка болтала с соседкой. Лучи осеннего солнца высвечивали блики на ее темных волосах и золотили нежный пушок на смуглых щеках. Подойдя, старик споткнулся, охнул, и женщина повернула голову. На Мишку с насмешливым любопытством воззрились жгучие цыганские глаза. И Мишка пропал. Он плохо помнил, что было дальше. Запомнил обрывки собственного пьяного бреда, сводившегося, в основном, к восхищению…

Весь Невский проспект, по которому шел Абдулла, был освещен установленными повсюду нарядными плакатами и вывесками на русском и арабском языках, извещавшими о грядущем празднике, цветом от елочных огней в витринах магазинов, и от самих витрин. По дороге Абдуллу задевали чьи-то локти, ладони, плечи. Абдулле не терпелось попасть домой, и неминуемо грядущий Новый год был здесь совсем ни при чем. Абдулла не очень любил Новый год. При мысли об этом, казавшемся ему архаичном празднике, в его все еще свежей…

Но все женщины, абсолютно не выказывая этого, страстно мечтали найти мужа. Однажды все на той же «пересылке» бывалая «афганка» наставляла двух только-только сошедших с самолета женщин: «Проситесь в энский гарнизон. Там за четыре месяца три свадьбы сыграли!» У новеньких горели глаза, а руки возбужденно и радостно теребили платочки. Полюбив мужика, усматривая в их отношениях истинную любовь (или уверив себя в подобном), женщина готова была стать его наложницей и на все пойти ради этой мнимой или настоящей…

При этом для подтверждения его мне не было нужды ни в копье Лонгина, ни в чаше Грааля, по которым так стенал молохольный Адольф и его геноссы. Мне хватило одного эпизода, имевшего место 21 июня 1940 года. В этот день в Компьенском лесу, в том самом вагоне, в котором было подписано позорное для Германии перемирие 1918 года, на встрече Гитлера и генерала Юнцигера был завизирован иной акт — о капитуляции Франции. 3 5 территории Франции были отданы под контроль Германии. Отряды наследников славы Наполеона…

1 Она разбудила меня, приподняв мне пальчиками веки. Затем скользнула под одеяло и улеглась рядом, улыбаясь, обхватив мою шею руками. Ей не разрешалось залезать ко мне в постель, и она поспешила сделать это, пока не проснулась Сьюзен, я же никогда не возражал против ее появления, невзирая на все тирады Спока. Она была такая крошечная, такая прелестная — розовая-розовая мордашка и копна спутанных волос — и такая беззащитная, что казалось, с ней непременно должно случиться что-то ужасное. Этот мир…

в 1830–х годах весь Париж говорил о курении гашиша и сексуальных оргиях у Готье. известно было и то, что Готье вдобавок пишет стихи. нынче в памяти людей сохранились в основном его сборища. коснёмся другой стороны проблемы: я бы очень не хотел, чтобы меня арестовали за употребление и (или) хранение травки. это походило бы на обвинение в изнасиловании, когда вы только понюхали вывешенные на просушку трусики. травка попросту не настолько хороша. действие её большей частью основано на заранее внушённой…

– Но как же, – запротестовал юнкер. – Приказано в штаб. Восемь верст. – Ничего, доберутся. Если уж сюда добрались… Почуяв смертный ветер, немчины теснее прижимались друг к другу. Тот, что был выше других, быстро тараторил что-то и умоляюще заламывал руки. Выглядело театрально, даже смешно. Закревский тряхнул его несколько раз за ворот, выпрастывая из тулупа. Остальные, уразумев, что от них требуется, торопливо снимали свои и протягивали вперед, улыбаясь с робкой на-деждой. – Валенки, валенки давай…

Но эти люди меня разглядывали уже довольно долго, и я почему-то им ничего не говорил, а тоже разглядывал их, переводя взгляд с одного на другого, и они просто смотрели на меня, и я вдруг поймал себя на чувстве, что у меня уже нет никакого страха перед этими людьми и что мне не надо захлопывать дверь. Это все было как-то дико, и я подумал, что раз уж я уже стою здесь, то лучше всего мне сделать вид, что я их не знаю, как будто вижу их в первый раз, а то, что минут двадцать назад произошло на «Речном»,…

Он проснулся в комнате девушки, не помня своего сна, что-то про эскалатор, машущий крыльями, они, с его матерью, в белых куртках куда-то спешат, чавкая по грязи разутыми розовоикрыми ногами. Он проснулся, забывая сюжет сна и обретая теперь реальное чувство обнаженности икр, а с ними и ближе – всего своего тела, которое находил теперь под одеялом, своего собственного тела, отдохнувшего за ночь, мягкого и расслабленного. «Почему тело мягкое? – думал, бессознательно трогая попу. – Ведь могло бы быть…

Хотя чего тут интересного-то? Его же сон насквозь ясен. И он сам через свой сон тоже ясен насквозь, как через закопченное стекло, ну лизал жопу на кафедре киноведения, как вчера, так и в новые, постсовковые времена, ну высидел себе золотое яйцо, большущее-разбольшущее, эх ма, такое себе яйцо в жизнь высидел, что… да сказал бы я ему, в лицо глянцевое сказал бы, в глаза, чтобы оно, лицо, треснуло от негодования («Да какое он имеет право?! Авангардист чертов! Да я всегда с этими коммуняками боролся…