Современная проза

Автор этого талантливого и высоконравственного описания сам занимал довольно высокий пост в провинции, причем оставил по себе очень плохую память: ему удалось выжать все соки из богатой страны взятками и поборами; размеры этих взяток были так исключительны, что на них обратили внимание даже в то время, когда такой способ обогащения считался делом обыкновенным и общепринятым. Саллюстия предали суду; пришлось обратиться к протекции Цезаря; Цезарь ходатайствовал перед судьями за своего верноподданного;…

Не потому ли молчит Мережковский, что Имя, Которое он знает, и дело, которому он служит, уходят корнями в тихую темноту, в тот угол его души, где все слишком просто и безглагольно? Не знаю, почему многие не хотят верить – или, точнее, хотят не верить – Мережковскому. Такова, должно быть, привычка к озлобленному скептицизму. Скептицизм ко всему, что «не мое», ужасно легок; а вот если представить себе, что тихое «дело» свое Мережковский делает в момент почти полного торжества совершенно иных дел,…

Но дело не в этом, а в том, что, вероятно, и даже наверно, и эти люди знали одинокие восторженные состояния; знал их и Л. Андреев, но представить себе Л. Андреева вместе с редактором «Старых годов» было бы невозможно; представить их вместе можно было бы лишь в карикатуре. Гораздо ближе были ему некоторые символисты, в частности Андрей Белый и я, о чем он говорил мне не раз. И, несмотря на такую близость, ничего не вышло и из нее. Связь – моя с Л. Андреевым установилась и определилась сразу задолго…

Так, например, никогда не заслужат от поэта дурного имени те, кто представляют из себя простой осколок стихии, те, кому нельзя и не дано понимать. Не называются чернью люди, похожие на землю, которую они пашут, на клочок тумана, из которого они вышли, на зверя, за которым охотятся. Напротив, те, которые не желают понять, хотя им должно многое понять, ибо и они служат культуре, – те клеймятся позорной кличкой: чернь; от этой клички не спасает и смерть; кличка остается и после смерти, как осталась…

Здесь налицо два подхода к нечестивому окружению: меланхолическое сосуществование двух градов бок о бок до конца времени, и гневная ежедневная опала всему тому, что так вольно раскинулось на все четыре стороны от квадрата. Вот где истоки многого, например, схизма третьего Рима, или недавний агитпроповский пыл белых исполинских букв на кумаче: даешь рай немедленно! Тень будущей опалы мрачно бродила по перелескам, внимая сладкому щебету содома и гоморры соловьиной Палестины. Дух должной красоты был…

Это был печальный город. Город, которому было что вспомнить. Город цепко держался за умолкшие звуки и полузабытые видения, город ревниво запрятывал их в дальние переулки, подальше от грубых рук и назойливых приставаний, тихими весенними вечерами город перебирал их поодиночке, как больной перебирает коробочки от лекарств в безуспешной надежде на выздоровление. Только старикам доверял город свои сокровища. Немощным старикам, которые тенью бродили по плитам битых тротуаров, вдыхали грусть запустения,…

Это уже слишком, это мое больное место. — Знаю! — мгновенно вскакиваю. — К тому же реактивная, — спокойно замечает лошадь. — Именно! — Я так резко киваю головой, что она чуть не отскакивает. — Спокойнее, — в голосе Лошади проскальзывают нагловатые нотки. — Это вполне излечимо. Мне стало обидно, что какая-то Лошадь суется в мои дела. — А откуда вы, собственно, знаете, и вообще, кто вы такая? — Я? — Лошадь пожала плечами и ответила очень миролюбиво: Я — Лошадь, а лошади много всего знают.…

Дверь не поддавалась, ходила ходуном, и нежные девичьи голоса шепотом умоляли: – Тише, мальчики, тише. Графа разбудите. Но подвыпившие мальчики вошли в раж. Сквозь замочную скважину виднелись халаты и распущенные волосы, наконец дверь рухнула, и парни ломанулись в проем, как победившие пролетарии в институт благородных девиц. Студента отшвырнули, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы в ту же минуту в конце коридора в белой ночной рубашке, закрывавшей ему колени, с перекошенной волнистой…

Ночью я не спал. Я начинал постигать размах происходившего у меня за спиной – это был не розыгрыш, не случайное злодейство, не обычная вспышка эпидемии; это было начало конца, Апокалипсис, провал и безоговорочное крушение всего человечества. В сердце мне вкралась тоска. Поверженный в беспросветной и неизменной темноте пустыни, в своей твердыне – коттедже, я сжимался от страха. Я лежал ничком и слушал громовое биение собственного сердца; как приговоренный, я вслушивался в малейшие изменения ритма,…

– Может, вам помочь? – спросил он, быстро повернувшись ко мне. – Почему вы думаете, что мне нужна помощь? – ответила я, смутившись. – Ну хорошо, хорошо. Хватит болтать, – беззаботно провел рукой по волосам и посмотрел в небо. Тогда повернулся в мою сторону: – Не скажете, какой номер у этого дома? Я немного заблудился. Он смотрел мне в живот и ждал ответа. Я подошла еще ближе и посмотрела на стену дома. – Нет номера. – Так вот почему он молчит, – радостно воскликнул он и остался стоять, разинув…

Есть те, кто виноваты, мама, сказал Патрокл, на ходу сооружая себе бутерброд с сыром, те, кто виноваты, — обычно это те, кого стоит наказать! А если у общества есть те, кого стоит наказать, то общество считает себя здоровым и способным на свершения! Оно тогда выбирает из своей среды героев и ведет к победам! Так что наша Троя — признак здорового во всех отношениях мира! Перефразируя одного полузабытого поэта, можно сказать, что если кого-то убивают — значит — это кому-нибудь нужно! Ненависть к Трое…

— Я включу музыку — произнесла она тихо — Вивальди, я его не боюсь. Из груды пестрых блестящих конвертов она взяла один, черный и ободранный. Вскоре по комнате поплыла живительная весенняя музыка. — Оригинально — заявил я. Она кривлялась очень естественно. Подумайте только — Вивальди она не боится! Я присел на кровать. По кому ты тоскуешь среди этих засушенных райских птиц? — Хочешь кофе или вина? — вдруг сказала она. — Но тогда пошли со мной на кухню, одна я не могу. — Почему,…

Десять лет назад они потеряли сына, пятнадцатилетнего мальчика. Он поехал на пляж с друзьями, утонул в море. Манафову было тридцать девять, а жене его тридцать шесть, и они уже тринадцать лет, как были женаты, когда родился их первенец. Поздний ребенок, такой желанный… Долгое время после этого Манафов не мог видеть моря, один вид Приморского бульвара вызывал в нем приступ необузданной ярости, не говоря уже о каких-то пляжах… Манафов еще какое-то время сидел, тупо уставившись на плохо освещенную…

– Скоро двадцать… Как много мне лет, Боже! – Теперь поверил, что тебе скоро двадцать. Они поженились год назад, ждали ребенка, ей было девятнадцать и сама она была еще похожа на ребенка, жили они в самом убогом районе города, который городскими жителями был назван «Нахалстроем», что соответствовало действительности, так как в этом месте лачуги были выстроены именно нахально без всякого на то разрешения и территория эта была для городской мерии, как бельмо на глазу. У него была маленькая сапожная…

Нина развернула лист с аккуратным мелким почерком. «Здравствуй, Нина. Я вернулся с фронта. Цел, не ранен. Скучаю по тебе. Вот мой адрес. Жду. Целую. Володя Барбашов». Девушка вернула письму исходную форму и положила его в карман черной кофточки. — Казак что ли? — усмехнулась Анна. — Казак, — ответила Нина. — Ох, Нин, у них казачки, девки, знаешь, какие рукастые — всё в руках горит. Сможешь ли? — Тёть Ань, а Толик мой… — девушка осеклась на полуслове, боясь услышать страшный ответ. …

Фантасты подготовили своих читателей к мысли о покорении космоса с помощью реактивных двигателей и правильно наметили основные этапы проникновения в мировое пространство — от искусственных спутников до полетов в глубины Галактики. Поначалу прогнозы до такой степени подтвердились, что многие фантастические романы перестали быть фантастическими, хотя лучшие из них (например, Жюля Верна, Беляева) по-прежнему читаются с интересом. Фантастика не боится трудностей. Для обхода предельных скоростей, ничтожных…

– А-а!.. – расплылся он в искренней улыбке, признав, наконец, и сгоряча не успев испугаться ее напористости и угрожающего тона. – А-а! – подхватила она, передразнивая, – Б-э-э! Слава Богу! Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь? – Нор… Нормально, – сказал он, все еще немного растерянный. – Нор-нормально? – спросила она. – Здорово. А конкретнее? Все-таки столетия прошли с нашей последней встречи. – Конкретнее? – переспросил Гумбатов, уже овладев ситуацией и подхватывая предложенный ею шутливый…

Он стучал долго, яростно, уже не надеясь на спасение в этом безлюдном, темном, холодном месте, когда неожиданно дверь резко открылась внутрь, так что он, потеряв равновесие, чуть не упал на человека отворившего ему. Он так замерз – замерзли скулы, все лицо – что не смог поначалу выговорить ни слова. Зато мужчина средних лет, обросший трехдневной щетиной, недружелюбно поглядывая на него, сердито произнес: – Ну, чего, чего расстучался? Не видишь, что ли, дверь открыта? Лень толкнуть, обязательно…

— Вот! Вот это уже в зачет! В зачет это будет Шопенгауэру! Не знаю, заметно ли: немного грустно стало, жаль — не в Шопенгауэре дело — жаль, что музыка изменилась; или это можно назвать разложением текста «Митьков». Сел, думаю: буду писать «Митьков», посмотрю, что получится. И сразу выскакивает мелкая, незаметная деталь — а говорит о повороте. Я о том, что по логике повествования это Митя должен был сказать «В зачет Шопенгауэру», — а не Сапего, персонаж второго плана. Все стягивалось в один центр,…

— Такова участь всех поэтов, — ответил Ч. Вордсворт и спрятал листок в карман. Казалось, он не сильно огорчился. Я сказал: — Странно вот так ходить и торговать поэзией. Так делают только сочинители калипсо [3] . А много у вас покупают? — Пока еще ничего не купили. — Так зачем же ходить? — Так я многое вижу и всегда надеюсь встретить поэтов. — А что, правда, что я тоже поэт? — Такой же великий, как я, — сказал он. И когда Ч. Вордсворт ушел, я молился, чтобы опять встретиться с ним.…