Юмористическая проза

Я обиделся и не разговаривал с Ириной часа два. Она первая пошла на примирение. Подошла ко мне, обвила своими прекрасными руками мою шею (мужская шея — узаконенный способ) и сказала, целуя меня в усы: — Не дуйся, глупый! Я хочу сделать из тебя интересного, умного человека… И потом… (она застенчиво поежилась) я хотела бы, чтобы ты под моим благотворным влиянием завоевал бы себе самое высокое положение на поприще славы. Я хотела бы быть твоей вдохновительницей, больше того — хотела бы сама завоевать…

Дядя Ваня чуть не плакал: — …следующие призы: большая золотая медаль. — Неправда! Не верим! — Да медали хоть поверьте! — стукнул страшным кулаком себе в грудь дядя Ваня. — Не хотим! Довольно верили! Хватить! — Да чему ж вы тут не верите: обыкновенная большая золотая медаль… Со всех сторон кричали: — Неправда! — Нет! Не может быть! — Она не обыкновенная! — Не большая! — Не золотая! — Не медаль! — О, Господи! — надрывался дядя Ваня. — Да ведь что-нибудь борцы получат? …

— Это и есть исполнение его обя… Гм!.. Впрочем, что я говорю… Знаете, что? Плюньте на это дело. — Не хочу! Подать суд Подлюкина! — Трудновато. Вы знаете, что он в хороших отношениях с Мартыном Потапычем?.. — Хоть с Черт Иванычем! — Экое каверзное дело… Тогда вот что: мы его арестуем, но только, ради Бога, не подпускайте его после ареста к телеграфу. — Почему?!! — Телеграмму даст. — Кому? — Мартын Потапычу. — А тот что же? — Освободит. — В таком случае я сам буду присутствовать…

По свету долго ездил я, И видели меня повсюду. Любезен был и т. д. [7] Я согласен с подлинными знатоками и предпочитаю Жоконда из Комической оперы. Во всяком случае, излюбленная тема разработана в этом пассаже чрезвычайно изобретательно. Речь идет о пожеланиях провинциалов: «Вы поможете мне, господа, осуществить их; порядок будет огражден; всякие мятежные попытки уже пресечены и подавлены». Уловили тему мятежа? Правда, она введена чисто эпизодически и как бы только затем, чтобы напомнить,…

Когда они вошли в вестибюль театра, Бултырин снял с Мурочки сак, огляделся вокруг и мрачно сказал, ухвативши ее за руку: — Ну, идем, что ли! — Постойте… куда вы меня тащите? Оставьте мою руку. Кто же хватает за кисть руки?! — А как надо? — Возьмите вот так… под руку… И пожалуйста, оставьте свои нелепые выходки. А то я сейчас же уйду от вас. Бултырин отчаянным жестом уцепился за Мурочкину руку и подумал: «Врешь! Не сбежишь, подлая. А ругаться ты можешь, сколько тебе угодно». Когда…

Он. О священные дворцы, в которых стряпают бюджет! Когда наконец подпись какого-нибудь пройдохи-профессора даст мне пищу и кров, крест Почетного легиона и кафедру, безразлично какую, безразлично где? Я рассчитываю наговорить обо всех столько хорошего, что трудно будет сказать обо мне что-нибудь плохое. Но как проникнуть к министру и как ему доказать, что я достоин занять какое бы то ни было место? Я. О восхитительный зоологический сад, где так ухаживают за животными! О убежище, где пьют и едят,…

— В сущности, — сказал он, морща лоб, — денег нет. Тем и живём, что я заработаю. — А чем ты зарабатываешь? Посмотрев на меня снизу вверх (я был в три раза пыше его), он с любопытством спросил: — Тебе там наверху не страшно? — Нет. А что? — Голова не кружится? Я засмеялся. — Нет, брат. Всё благополучно. — Ну, и слава Богу! До свиданья-с. Он подпрыгнул, ударил себя пятками по спине и убежал в комнату матери. Эти нелепые замашки в таком благонравном мальчике удивили меня. С матерью…

— Кантарович!!! Вы мне не доверяете? — Не кричите. Зачем делать скандал? Ну, впрочем, ведь и вы мне не доверяете? — Я доверяю, но только — двестирублевые часы, а?! Вы подумайте! — Что мне думать? Мало я думал! Ну, давайте так: вы покладите на стол часы, а я деньги. Потом вы хватайте деньги, а я часы. — Гм… Вы предлагаете так? Кантарович! Вы думаете, меня и немцы не обманывали? И немцы, и… татары всякие. Малороссы. Ой, Кантарович, Кантарович… Я теперь уже ничему не верю. — Что же вы…

Волна большой радости залила мое сердце. Я почувствовал себя молодым, сильным, любимым друзьями и женщинами — и безудержная удаль и нежность к людям проснулась в душе моей. Я ласково взглянул на юбиляра и сказал: — Я хочу выпить за тебя. Чтобы ты дождался еще одного юбилея и чтобы мы были и тогда молоды так же, как теперь. — Браво! Спасибо, милый. Выпьем. Спасибо, Буйное! Пей — не хами. — Я не хам… хамлю, — осторожно произнес странное слово Буйносов. — А только мне нельзя. Рецензию нужно…

Радостная улыбка сползла с лица мистера Гольдберга, но я не обратил на это внимания. Мы вернулись в офис и зашли в комнату, где, склонившись над чертёжными досками, работали два чертёжника, один китаец, другой мексиканец. — Ага, сказал я, распираемый чувством превосходства. Это так вы делаете чертежи? Кто ж так чертит? Когда я начну у вас работать, я покажу вам, как надо чертить. Тут мистер Гольдберг совсем перестал улыбаться, и в глазах его появилась некоторая тоска, но я всё ещё не придал этому…

Три старинных сословия заменены, как говорят теперь, классами. Мы имеем классы образованных людей, классы промышленников, классы высшие, средние и т. д. И у каждого класса имеется наставник, как в школе. Тиранов заменили тиранчиками, вот и все. У каждой отрасли промышленности есть свой буржуазный Ришелье, именуемый Лафитом или Казимиром Перье, его изнанкой является касса, его лицевой стороной — презрение к своим крепостным, лишенное королевского величия! В 1813—1814 годах, в ту эпоху, когда…

— А Шатобриан? — спросил я у него однажды вечером, желая узнать, есть ли для него что-либо священное. Он поморщился и ответил мне: — Ни одной новой ситуации!.. Только стиль!.. Резьба по дереву!.. — А Кузен? — О! Прекрасно! Возвышенно! Изумительно! Целых десять апокалипсисов в нем одном. В тот вечер, когда я прочел ему свою прославившуюся фантастическую сказку «Шагреневая кожа», он предложил мне за нее тысячу экю при том условии, что он получает право издать ее в двадцати экземплярах. Я…

— Что вы имеете в виду, Холмс? — Увы, мой дорогой коллега, боюсь, ваши умозаключения были не столь безупречны, как желалось бы. — Вы хотите сказать, что я ошибся? — Самую малость… Рассмотрим все по порядку. Я не побрился, потому что бритву отправил в заточку. Я надел пиджак, а не халат, потому что сегодня утром — о, счастливейший из дней! — у меня должен состояться визит к дантисту по имени Барлоу, что он и должен был письменно подтвердить. Страница крикета находится рядом с финансами, и я…

Но новоприбывший военный обозреватель оказался на редкость милым, скромным человеком. Улыбнулся всем, а молодому секретарю сказал даже комплимент: — Какие у вас хорошие ботиночки! — Да, — самодовольно согласился секретарь. — Почти новые. Второй год всего ношу. — О чем будете писать нынче? — спросил редактор. — Об Италии. — Почему об Италии? — Да давно хотелось написать. Тем более что она имеет на карте такую забавную форму. * * * Появилась статья военного обозревателя об Италии.…

— Дед, — говорит Костя, — что ты все спишь да спишь… Рассказал бы что-нибудь. Эх, ты!.. А еще мамка говорит, что писателем был. Мои потухшие глаза чуть-чуть загораются. — А ведь был же! Ей-богу, был! Помню, выпустил я как-то книжку «Веселые устрицы». Годов тому поди пятьдесят будет. Один критик возьми и напиши: «Этот, говорит, молодой человек подает надежды…» — Подал? — спрашивает внук, с любопытством оглядывая морщинистого «молодого человека». — Что подал? — А надежды-то. — А пес…

— Послушайте, вы там… ординарец! Пока что прошу об этом не болтать… Чтобы до солдатских ушей не дошло. — А что? вы опасаетесь… возмущения? — Ну, что вы! Дух нашего корпуса не настолько упал. Я опасаюсь другого… — Дезертирства? — Конечно! В особенности, среди поляков и итальянцев… Народ экспансивный, живой, нервный… После второго часа начнутся побеги… — Послушайте! Нельзя ли сделать так… Ведь у вас в артиллерийской части много артиллеристов? — Ну-с? — Ведь, говорят, большинство из…

— Да. — Или время бы какое-нибудь назначили определенное. — Да. — Что это вы как будто чем то недовольны? — Нет. — Я замечаю, что вы в последнее время какой то нервный. — Да. — Я сама понимаю, что когда собираешься что-нибудь сделать, a тебе помешают — так теряешь наверное. — Да. — И, наверное, большей частью, без дела звонят? — О, да, да, Конечно. Действительно! — Не понимаю таких людей… — Да. Ну, до свиданья! — Всего хорошего. Завтра что делаете? — Нет. — Что «нет»?…

— Пусс… ти, дура! Ос… ставь, дура! Ему страшно хотелось освободиться от «дуры» и направить все свое завистливое внимание на то, как рассеянный молодой человек поглощает земляничную соломку. И Доде страшно хотелось быть на месте этого молодого человека, а молодому человеку еще больше хотелось быть на месте Доди. И один, отбиваясь от нежных объятий, а другой, печально похрустывая земляничной соломкой, с бешеной завистью поглядывали друг на друга. Так слепо и нелепо распределяет природа дары свои.…

Вот что это был за человек — Аптекаренок. Ну, неправ ли я был, назвав его в сердце своем, Страшным Мальчиком? * * * Когда я шел из училища в предвкушении освежительного купанья на «Хрусталке» или бродил с товарищем по Историческому бульвару в поисках ягод шелковицы, или просто бежал неведомо куда, по неведомым делам, — все время налет тайного не осознанного ужаса теснил мое сердце: сейчас где-то бродит Аптекаренок в поисках своих жертв… Вдруг он поймает меня и изобьет меня в конец — «пустит…

— Любопытная исто… Что вы делаете? Что вы только делаете, поглядите!!!.. Ведь ему гланды нужно вырезать, а вы живот разрезали!! — Гм… да… Заговорился. Ну все равно, раз разрезал — поглядим: нет ли там чего?.. — Нет? — Ничего нет. Странно. — Рассосалось. — Зашивайте. Ффу! Устал. Закурить, что ли… Где мой портсигар? — Да тут он был; недавно только держали. Куда он закатился? — Неужто портсигар зашили? — Оказия. Что же теперь делать? — Что, что! Курить смерть как хочется. И потом,…