Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Это, в свою оче­редь, мо­ти­ви­ро­ва­но у Ман­дель­шта­ма очень кон­крет­но. Мыс­лил он по-пуш­кин­ски не­пред­взя­то: ме­та­фи­зи­че­ские под­пор­ки чу­ж­ды его по­строе­ни­ям. Ос­но­ва­ния его мыс­ли — в при­ро­де са­мой ли­ри­ки, ед­ва ли не в тех­ни­че­ских ее осо­бен­но­стях. «Нет ли­ри­ки без диа­ло­га. А един­ст­вен­ное, что тол­ка­ет нас в объ­я­тия со­бе­сед­ни­ка,— это же­ла­ние уди­вить­ся сво­им соб­ст­вен­ным сло­вам, пле­нить­ся их но­виз­ной и не­ожи­дан­но­стью. <...> Рас­стоя­ние раз­лу­ки сти­ра­ет чер­ты ми­ло­го че­ло­ве­ка. Толь­ко то­гда у ме­ня воз­ни­ка­ет же­ла­ние ска­зать ему то важ­ное, что я не мог ска­зать, ко­гда вла­дел его об­ли­ком во всей ре­аль­ной пол­но­те» ⁷.

Сло­во по­эта не об­ра­ще­но в ро­ман­ти­че­ское ни­ку­да. Вме­сте с тем он об­ра­ща­ет­ся не к со­вре­мен­ни­ку — тем бо­лее не пре­ре­ка­ет­ся с со­вре­мен­ни­ком (в от­ли­чие от Баль­мон­та или Мая­ков­ско­го). Он об­ра­ща­ет­ся к «про­ви­ден­ци­аль­но­му со­бе­сед­ни­ку». Ес­те­ст­вен­но ци­ти­ру­ет­ся им Бо­ра­тын­ский: «И как на­шел я дру­га в по­ко­ле­нье, чи­та­те­ля най­ду в по­том­ст­ве я». Не мод­ное са­мо­упое­ние, не жа­ло­ба на не­при­знан­ность, но ро­до­вое, ес­ли не тех­ни­че­ское свой­ст­во ли­ри­че­ской по­эзии.

Ман­дель­шта­ма еще об­ви­нят в об­ще­ст­вен­ном от­ще­пен­ст­ве — и да­же убь­ют за это. По­том оп­рав­да­ют, ос­ме­лив­шись раз­гля­деть в от­ще­пен­це под­виг. А он, как вид­но, и не ну­ж­дал­ся в та­ком су­де. «Соз­на­ние пра­во­ты», дви­гав­шее его по­эзи­ей, не за­ви­се­ло от та­ко­го су­да.

Это — на всю жизнь. Да­же в сти­ли­за­ци­ях, куль­тур­ных ре­ми­нис­цен­ци­ях, ко­то­ры­ми так бо­га­ты сти­хи ран­не­го «Кам­ня», ему осо­бен­но до­ро­ги ин­то­на­ции дос­то­ин­ст­ва, твер­до­сти, не­пре­ре­кае­мо­сти. «Здесь я стою, я не мо­гу ина­че»,— ци­ти­ру­ет он Лю­те­ра в том же 1913 го­ду. Че­рез год: «Прав на­род, вру­чив­ший по­сох мне, уви­дев­ше­му Рим». То­гда же вдох­но­вен­но фор­му­ли­ру­ет­ся та­ин­ст­вен­ная твор­че­ская пре­ем­ст­вен­ность:

И не од­но со­кро­ви­ще, быть мо­жет,

Ми­нуя вну­ков, к пра­вну­кам уй­дет,

И сно­ва скальд чу­жую пес­ню сло­жит

И как свою ее про­из­не­сет.

А даль­ше на­чи­на­ет ра­зыг­ры­вать­ся что-то страш­ное под на­зва­ни­ем «судь­ба по­эта». Все в том же лю­би­мом на­шей ста­ти­сти­кой 1913 го­ду Ман­дель­штам на­пи­сал: «И, ес­ли под­лин­но по­ет­ся и пол­ной гру­дью, на­ко­нец, все ис­че­за­ет — ос­та­ет­ся про­стран­ст­во, звез­ды и пе­вец». И вдруг, вот, все кру­гом ис­че­за­ет — не ме­та­фо­ри­че­ски, не ме­та­фи­зи­че­ски: бу­к­валь­но стал ру­шить­ся мир.

Ман­дель­штам по­чув­ст­во­вал это пре­ж­де все­го на уров­не сло­ва. По­ра­жа­ет его про­ро­че­ст­во на­счет бу­ду­ще­го, мож­но ска­зать, фра­зео­ло­ги­че­ско­го ада.

1921: «Все дру­гие раз­ли­чия и про­ти­во­по­лож­но­сти блед­не­ют пе­ред раз­де­ле­ни­ем ны­не лю­дей на дру­зей и вра­гов сло­ва. Под­лин­но агн­цы и коз­ли­ща. Я чув­ст­вую поч­ти фи­зи­че­ски не­чис­тый коз­ли­ный дух, иду­щий от вра­гов сло­ва» ⁸.

1922: «Для Рос­сии от­па­де­ни­ем от ис­то­рии, от­лу­че­ни­ем от цар­ст­ва ис­то­ри­че­ской не­об­хо­ди­мо­сти, от сво­бо­ды и це­ле­со­об­раз­но­сти бы­ло бы от­па­де­ни­ем от язы­ка. «Оне­ме­ние» двух, трех по­ко­ле­ний мог­ло бы при­вес­ти Рос­сию к ис­то­ри­че­ской смер­ти» ⁹.

А сти­хи бы­ли еще про­зор­ли­вее про­зы. В них за­скво­зи­ло уже не пред­чув­ст­вие смер­ти сло­ва, но ды­ха­ние фи­зи­че­ской смер­ти. «Нель­зя ды­шать, и твердь ки­шит чер­вя­ми» (1921).— «Я все от­дам за жизнь, мне так нуж­на за­бо­та, и спич­ка сер­ная ме­ня б со­греть мог­ла» (1922).

В на­ча­ле 20-x Ман­дель­штам еще с не­воз­мож­ным ве­ли­ко­ду­ши­ем про­по­ве­ду­ет «со­стра­да­ние к куль­ту­ре, от­ри­цаю­щей сло­во» ¹⁰. — «Вра­ги сло­ва» с их не­чис­тым коз­ли­ным ду­хом ока­за­лись не столь ве­ли­ко­душ­ны. К кон­цу 20-х во­круг по­эта соз­да­ет­ся без­воз­душ­ное про­стран­ст­во. Но все с той же не­пре­ре­кае­мо­стью зву­чит его ос­нов­ная ин­то­на­ция:

Нет, ни­ко­гда ни­чей я не был со­вре­мен­ник... (1924).

По­ра вам знать, я то­же со­вре­мен­ник... (1931).

То есть, оче­вид­но, в 24-м «им» бы­ло еще не по­ра. По­эт ре­ша­ет, ко­гда «им» по­ра что-то о нем уз­нать, а ко­гда еще нет. Дер­зость этих об­ра­ще­ний не­срав­нен­на.

О Ман­дель­шта­ме ед­ва ли не с на­смеш­кой вспо­ми­на­ли: как вы­со­ко он за­ди­рал го­ло­ву при ходь­бе. Гля­де­лось, долж­но быть, вправ­ду за­бав­но. В сти­хах, од­на­ко, та же чер­та серьез­на, му­же­ст­вен­на. Чер­та все то­го же «соз­на­ния пра­во­ты». В кон­це кон­цов, пря­мое де­ло по­эта как раз пи­сать сти­хи, а не от­ра­ба­ты­вать по­ход­ку...

И вот че­рез оце­пе­не­лое мол­ча­ние, по­том че­рез за­ды­хаю­щие­ся нерв­ные об­ли­че­ния «Чет­вер­той про­зы» по­эт об­ре­та­ет вто­рое ды­ха­ние в сти­хах 1930-31 го­дов. Это его вы­зов, во­влек­ший по­эта в ре­шаю­щий по­еди­нок с «вра­га­ми сло­ва». Сти­хи эти пол­ны воз­ду­ха, изы­скан­но про­сты. Пре­уве­ли­че­ние «слож­но­сти» Ман­дель­шта­ма вы­год­но тем, ко­му не­вы­год­ны, для ко­го убий­ст­вен­ны сти­хи 1930-31 го­дов.

И ме­ня толь­ко рав­ный убь­ет,—

бро­сил то­гда по­эт. И они, во­зом­нив се­бя «рав­ны­ми», сде­ла­ли все, чтоб убить его. К шты­ку при­рав­ня­ли пе­ро.

В мно­го­мил­ли­он­ном мар­ти­ро­ло­ге тех лет жерт­ва Ман­дель­шта­ма вы­де­ля­ет­ся — ес­ли не на­сту­па­тель­но­стью, то от­кры­то­стью, уп­рям­ст­вом со­про­тив­ле­ния. Сколь­ко об­ре­чен­ных от­ча­ян­но меч­та­ли не по­пасть в за­пу­щен­ную на пол­ный ход смер­то­нос­ную ма­ши­ну. Ман­дель­штам же как буд­то сам су­нул го­ло­ву в ее зуб­ча­тые ко­ле­са. Ко­гда он про­чи­тал вслух сти­хи о Ста­ли­не — да­же близ­кий по ду­ху со­брат-по­эт от­шат­нул­ся, не по­смел при­знать эти сти­хи сти­ха­ми...

«Ведь по­эзия есть соз­на­ние сво­ей пра­во­ты»,— ска­зал юный по­эт. То­гда — в на­ча­ле ве­ка — пло­ди­лись и мно­жи­лись дек­ла­ра­ции са­мые ши­ро­ко­ве­ща­тель­ные, ло­зун­ги са­мые крик­ли­вые. Од­ни лишь сим­во­ли­сты — сколь­ко на­пло­ди­ли лже­про­ро­честв и ду­тых от­кро­ве­ний, вно­ся свой вклад в бу­ду­щее то­таль­ное обес­це­ни­ва­нье сло­ва, вы­шед­шее да­ле­ко за гра­ни­цы эс­те­ти­ки! Це­на сло­ва па­да­ла ка­та­ст­ро­фи­че­ски — кто срав­нил­ся бы в ту эпо­ху с Ман­дель­шта­мом в от­вет­ст­вен­но­сти, в оп­ла­чен­но­сти рез­кой юно­ше­ской фра­зы?

И вот во­прос: от­ку­да оди­но­кий, не­по­пу­ляр­ный по­эт чер­пал си­лы для сво­его со­про­тив­ле­ния? В чис­то гра­ж­дан­ском чув­ст­ве, в идео­ло­гии — от­ве­та не най­ти. Дай Бог вся­ко­му, ра­зу­ме­ет­ся, столь­ко гра­ж­дан­ст­вен­но­сти. Идей­но Ман­дель­штам был де­мо­кра­том в раз­но­чин­ском, ин­тел­ли­гент­ском по­ни­ма­нии сло­ва. Его рез­ко от­толк­ну­ли ан­ти­де­мо­кра­ти­че­ские вея­ния вре­ме­ни. Но его по­зи­ция не бы­ла од­но­знач­ной. В ней не бы­ло ни доб­ро­воль­че­ской не­при­ми­ри­мо­сти (как у Бу­ни­на «Ока­ян­ных дней» или у то­го же Ге­ор­гия Ива­но­ва), ни, на­про­тив, тра­ги­че­ско­го па­фо­са са­мо­ос­ле­п­ле­ния (как, на­при­мер, у Баг­риц­ко­го). Не бы­ло той цель­но­сти, здо­ро­вой ог­ра­ни­че­нно­сти, ка­кая спо­соб­ст­ву­ет стоя­нию за идеа­лы. Как гра­ж­да­нин, как оче­ви­дец он раз­дра­жал­ся, гне­вал­ся, ка­ял­ся, сно­ва гне­вал­ся. Он со­мне­вал­ся и ко­ле­бал­ся. В во­ро­неж­ской ссыл­ке он му­чи­тель­но раз­дво­ен, он про­сто раз­ры­ва­ет­ся на час­ти. В сти­хах это­го вре­ме­ни про­ры­вы чис­то­го от­чая­ния ос­тав­ля­ют ме­нее гне­ту­щее впе­чат­ле­ние, чем по­пыт­ки ус­по­ко­ить­ся, при­ми­рить­ся с дей­ст­ви­тель­но­стью. Пра­во, «Чи­та­те­ля! Со­вет­чи­ка! Вра­ча!» — зву­чит бо­лее жиз­не­ут­вер­ждаю­ще, чем стро­ки о по­вин­ной го­ло­ве или срав­не­ние се­бя с иду­щим в кол­хоз еди­но­лич­ни­ком.