Анамнез декадентствующего пессимиста

Требуется оптимизм в количестве, достаточном, чтобы поддерживать надежду, и пессимизм в количестве, достаточном, чтобы мотивировать беспокойство. Оптимиста хорошей вестью не удивишь. Конечно, есть и другие средства найти себя, – прийти в себя из того оглушения, в котором обычно живёшь, точно в тёмной туче.

Скажите, найдётся ли в жизни хоть что-нибудь, что сделало бы самоубийство в принципе недопустимым? В жизни нет ничего необходимого.

До сих пор ни одна церковь, ни одна мэрия не придумали ни одного стоящего аргумента против самоубийства. Самоубийство является одним из отличительных признаков человека, одним из его открытий; никакое животное на него не способно, а ангелы о нем едва догадываются.

Угадай, почему ангелы – ангелы? Они здесь. Вокруг нас, среди нас. Это звери. Любые. Животное – это полная, абсолютная невинность. Оно не знает расчета, жестокости, предательства, хитрости, злобы, тщеславия. Оно прозрачно, как чистая вода. Оно не знает, что зло существует. Только загляните в глаза кошки…

Без этого мир человека был бы не столь интересен и менее живописен: ему не хватало бы своеобразной странной атмосферы и целого ряда скорбных возможностей, обладающих несомненной эстетической ценностью, необходимых хотя бы для того, чтобы ввести в трагедию какие-то новые решения и сделать развязки более разнообразными.

Античные мудрецы, дарившие себе смерть как доказательство зрелости, создали дисциплину самоубийства, забытую нашими современниками. Обреченные на заурядную агонию, мы перестали быть творцами наших расставаний с жизнью и арбитрами наших прощаний. Смерть перестала быть нашей смертью: нам не хватает великолепия единственной в своем роде инициативы, посредством которой мы искупили бы пошлую и бесталанную жизнь, и точно так же нам не хватает и возвышенного цинизма, роскошного античного искусства погибать. Закосневшие в отчаянии, смирившиеся со своей судьбой трупы, мы все переживаем самих себя и умираем только для того, чтобы выполнить ненужную формальность; словно цель нашей жизни состоит в том, чтобы отдалять тот момент, когда мы сможем от нее избавиться.

За всё, что человек ни делает, он платит сам. В каком мире находится человек, располагающий в этом же мире и суицид как один из пунктов собственной "активности", и каков мир человека, не допускающего себя к самоубийству? Чем различаются (если различаются) бытие, имеющее в виду самоубийство, и бытие, не имеющее его в виду? Что значит суицид принятый и суицид отвергнутый? На каком основании совершается это принятие или отвержение? Так последовательно проясняются необходимые условия самоубийства.

Недавно я прочитал в школьном учебнике по психологии: «Открытость человека находит своё выражение в представлении о нём как о природном существе, в котором на макроуровне проявляются сущностные основы мира. Как правило, понятие воли относится к зрелой личности, полностью отдающей себе отчёт в своих действиях и поступках. Исследования последних лет также выдвинули перед современными суицидологами проблему о спорном понимании самоубийства как сугубо аутоагрессивного акта психически больного человека, убедительно указав на то, что значительная часть самоубийств совершается психически здоровыми людьми в результате социально-психологической дезадаптации личности в условиях "микросоциального конфликта"».

"Дурными" или "хорошими" могут быть только мотивы поступков, причем сознательные и свободно выбранные, а эмоции могут быть только "приятными" или "неприятными", и то смотря какие поступки они порождают.

Однако не надо считать, что заключением нашего рассуждения является чувство отчаяния. «Angst» являлось модной эмоцией во все времена, и, неверное, прочтение некоторых экзистенциалистских текстов превратило само отчаяние в некоторого рода психологическую панацею. Но если мы и в самом деле находимся в таком плохом состоянии, как я его описываю, пессимизм также окажется одной из разновидностей культурной роскоши, с которой придется расстаться для того, чтобы выжить в эти трудные времена.

Однако, когда вам больно, вы знаете, что, по крайней мере, не были обмануты (своим телом или своей душой). Кроме того, что хорошо в скуке, тоске и чувстве бессмысленности вашего собственного или всех остальных существований – что это не обман. Конечная вещь не просто изменяется, она "преходит", но преходит так, что могла бы и не преходить. Только возможность катастрофы отличает реальность от фикции.

Так уж принято, что многие вещи люди не склонны обсуждать всерьез. Тем самым мы как бы уходим от необходимости ответа на некоторые вопросы. Самоубийство как раз и является одной из таких тем. Раньше я и слова такого не знал: суицид. А сейчас его цепкие отростки – в каждой клеточке моего бытия.

Пусть тема будет всегда столь ужасна и серьёзна, сколь ужасна и серьёзна на самом деле проблема жизни. Быть может, я лучше всех знаю почему только человек смеётся. Наоборот. Я окончательно уяснил себе значение чувства юмора. Это демонстрация свободы. Ибо свободен лишь тот, кто умеет улыбаться. Пример ускользания – Чеширский Кот Л. Кэрролла: присутствующий и отсутствующий – поскольку он исчезает, оставляя только свою улыбку… И раз улыбка исчезает – в мироздании всё предопределено.

Жизнь – это что-то вроде шутки, глупо принимать её всерьез. Серьезного отношения заслуживает лишь искусство, а всё остальное следует воспринимать иронически. Но, избавляясь от жизни, не лишаемся ли мы удовольствия насмехаться над ней? Финальная же насмешка заключается в том, что, многажды ускользая, ты вдруг осознаешь, что ускользнул бесповоротно, – и, дабы не быть смешным, приносишь сам себя в жертву. Тот, кто смеется последним, возможно, не понял шутки.

Мое намерение состоит в том, чтобы предостеречь Вас от Серьезности, от этого неискупаемого греха. Взамен я хотел бы предложить Вам заняться пустяками. Ведь почему не сознаться: пустяки – это самое сложное в мире; я имею в виду осознанные, преднамеренные, добровольные занятия пустяками.

Шутки, остроты, высмеивание человеческих недостатков, нелепых ситуаций, безобидные обманы издревле сопровождали жизнь человека, облегчая ее тяготы и невзгоды, помогая снимать психические стрессы. Мы так легкомысленны от природы, что лишь развлечения не дают нам умереть на самом деле.

Гегель и ранний Кьеркегор, посвятивший иронии диссертационную работу, в целом критически относились к романтическому пониманию иронии. «И безмерная печаль охватывает нас, когда мы наблюдаем, как великолепие превращается в ничто, подчиняясь неумолимым законам земного бытия». Именно этот «момент перехода, когда сама идея неизбежно превращается в ничто, как раз и должен быть подлинным средоточием искусства, где объединяются в одно остроумие и размышление, каждое из которых созидает и разрушает с противоположными устремлениями. Именно здесь дух художника должен охватить все направления одним всевидящим взглядом. И этот над всем царящий, все разрушающий взгляд мы называем иронией». «Ирония – не отдельное, случайное настроение художника, а сокровеннейший живой зародыш, средоточие всего искусства».

Заключения русского ума, столь всеобъемлющие, исполненные сострадания, неизбежно имеют привкус исключительной грусти. Именно ощущение, что нет ответа на вопросы, которые жизнь ставит один за другим, и что история заканчивается в безнадёжной вопросительной интонации, наполняет нас глубоким и, в конце концов, может быть, обидным отчаянием.

Он всегда имеет в виду не то, как продолжительна жизнь, но какова она. Ибо не сама жизнь есть благо, но хорошая жизнь. Собственно говоря, в бытии и становлении вообще нет ничего утомительного, так же как вовсе не трудно просто существовать; при иных болезнях бывает трудно дышать, но само по себе существование проще простого; трудны и утомительны способы бытия и образ жизни. Иными словами, жить – просто, трудно создавать для этого условия.