Андрей Кончаловский. Никто не знает...

Испытание свалившимся на деревню богатством, пусть и мнимым, — очень серьезное, как

оказывается, испытание. Вскипают страсти. Доходит до драки. В конце картины деревенская

толпа несется за курочкой Рябой, хочет ее придавить — ведь все злосчастья с нее начались…»

Не зря же сам режиссер и взялся озвучивать этот «центральный персонаж».

Однако мир картины, крестьянский мир России середины 1990-х, и без воспроизведения

«куриной» точки зрения карнавален. Нет, не разоблачительно-сатиричен, а именно —

празднично карнавален. Пролог фильма — уже смеховой стык маски и живого лица, след той

самой театральной условности («феллиниеска»), которой привержен режиссер.

«Нормально… нормалек!» — бормочет, глядя в зеркало парикмахера на свою ровно

наполовину оголенную голову, мужик (то ли пьяный, то ли сонный — словом, вполне

равнодушный к происходящему с ним). В мужике не без труда можно узнать режиссера

картины.

Равнодушно-мутный взгляд персонажа (и автора ленты одновременно) направлен в

зрительный зал, как в зеркало. Зал и экран как бы взаимоотражаются. Режиссер втягивает

зрителя в смеховую игру фильма и сам в нее включается.

Весь фильм не что иное, как попытка открытого диалога со зрителем, к которому прямо с

экрана обращается не только сам режиссер в карнавальном обличии, но и его персонажи. А это

означает, что все они выступают одновременно и как персонажи, и как вполне реальные

индивиды, носители этих масок. Вот этого, к сожалению, критики картины не заметили,

полагая, что режиссер тупо разоблачает и обвиняет русский народ.

Остриженная наполовину голова — это, однако, не «нормалек». Напротив, комическое

несоответствие норме. С первых кадров картины и автор, и его герои, и зритель движутся на

грани нарушения нормы общечеловеческих ценностей.

Мужик из пролога — маска, застывшие черты национальной ментальности, куда можно

отнести и пресловутый «нормалек!», и то же хрестоматийное «авось». С самого начала речь

идет о саморазрушительном равнодушии русского человека к своему лицу, личности, которая с

такой легкомысленной беспечностью подменяется маской.

Но в фильме Кончаловского маска не исчерпывает, не поглощает Лица — ни лица

создателя фильма, ни лиц его героев. Происходит эксцентрическая игра социальными

костюмами, в которую активно зазывается зритель — как на всенародное позорище, с целью,

если хотите, смехового самораскрытия и самопознания.

Вот и хитрый глаз Аси-Чуриковой провоцирует зрителей, когда героиня обращается к ним

с экрана, называя то «товарищами», то «господами». Она предлагает «господам-товарищам»

порассуждать на тему недавнего советского прошлого, когда «был порядок, потому что был

страх». И это была, на взгляд то ли Аси, то ли Чуриковой, то ли самого Кончаловского,

настоящая демократия, и все работали в поте лица — и не за деньги, поскольку и денег-то как

таковых не было. Героиня все время находится на границе игры («бормочущая алкоголичка»,

«импульсивная дура») и реальности (испытанная жизнью мудрость народного философа). И все

это — благодаря природному дару клоунессы Чуриковой.

Нынче национальным «героическим эпосом» в массовом сознании стал «золотой век»

прошлого, Страны Советов, когда все были едины и счастливы своей общинной нищетой. И

этот «золотой век» всплывает в черно-белых кадрах из «Аси-хромоножки», тревожный мир

которой с исторической дистанции представляется едва ли не благостной утопией.

Что бы ни говорили критики Кончаловского об оскорбительности его «насмешек» над

русским народом в «Курочке Рябе», смех в фильме, по моему убеждению, совершенно иного, не

сатирического качества. Никто никого к позорному столбу здесь не пригвождает. По

происхождению это смех праздничный, масленичный, то есть связанный с веселыми

похоронами Зимы-Смерти. Не зря же в его финале полыхает и веселый, и трагичный костер,

учиненный влюбленным Сашей Чиркуновым…

В этом смехе аукается горьким юродством и память об отечественных праздниках. В том

числе и время общегосударственных нормативных шествий, демонстраций, субботников. В

истории нашего кино с ними перекликаются любовно-трудовые комедии Пырьева —

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

208

воплощение общегосударственного оптимизма.

Правда, если хмельной праздник в «Курочке» и есть, то труда и любви нет. Труд и любовь

сосредотачиваются лишь в фигуре Александра Чиркунова, который, кстати говоря, более всех и

смеется в картине, оставаясь при этом одиноким. Одинокий смех Чиркунова — смех на

погребальном костре, который вскорости обернется холодным пепелищем от всех его

частнособственнических начинаний.

Перевертыши (симулякры) праздника в сюжете то и дело возникают. Вот бывшие

колхозники, вооружившись портретами членов бывшего Политбюро, классиков

марксизма-ленинизма, красными полотнищами лозунгов, под предводительством Клячиной

идут ко двору

Чиркунова с коллективным протестом. А тот… выставляет демонстрантам несколько

ящиков водки. И торжественно-пародийное шествие оборачивается обильным коллективным

возлиянием, как в достопамятные советские времена. Снова — праздник! Нескончаемый

горьковатый праздник социальной индифферентности и безответственности.

К окончанию картины сельская большевичка Ася Клячина все же преодолевает свои

коллективистские представления, когда оказывается вышибленной из колхозной общины за

попытку жить своей, частной жизнью. Она восходит к естественной премудрости, которой

делится с нами уже не собственно героиня, а посерьезневшая клоунесса Инна Чурикова — из

промерзших пространств средней России.

Безответно влюбленный в Асю Александр Чиркунов, в свою очередь, сбрасывает с себя