Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

— И тогда я буду совершенно счастливъ, — сказалъ Вронской. — Вс эти размолвки у насъ происходятъ отъ этаго.

— Отчего? — спросила она спокойно.

— Оттого, — сказалъ Вронской, находившійся въ самомъ хорошемъ расположеніи духа и желая быть вполн откровеннымъ, — оттого, что положеніе наше неопредленно и неясно, и мы чувствуемъ это, и другіе чувствуютъ, и это на насъ дйствуетъ.

— Что же неяснаго въ томъ, что мущина и женщина любятъ другъ друга? Никакіе обряды не могутъ сдлать этаго серьезнымъ, если это несерьезно, — сказала Анна подъ вліяніемъ уже того либерализма, которымъ она напиталась въ обществ Юркина и его prot'eg'e.

— Ахъ, зачмъ нарочно не понимать, — говорилъ Вронской, желая высказать всю правду и забывая то, что правда есть самое непріятное зрлище для тхъ, кто вн ея. — Вопервыхъ, дти, которые будутъ.

— Ахъ, ихъ и не будетъ, можетъ быть, — съ раздраженіемъ сказала Анна.

— Ну, потомъ — ты извини меня — но я увренъ, что большая доля твоей безсмысленной ревности происходитъ отъ того, что я незаконный твой мужъ.

— Вопервыхъ, я и не ревнива и не ревную, это разъ на меня нашло сумашествіе, и то не ревность, а оттого, что ты былъ неделикатенъ.

Уже тонъ ея голоса говорилъ, что это не она говоритъ, а злая сила, овладвшая ею, но Вронской не замтилъ.

— Ну, положимъ, — продолжалъ онъ съ упорствомъ, желая высказать свою новую, какъ ему казалось, мысль, — но дло въ томъ. Я переношу на себя, что если бы я жилъ съ двушкой, то мн могла бы приходить мысль, и не то (онъ тонко сжалъ губы) чтобы она думала выдти за другого замужъ, но чтобъ другіе, глядя на нее, думали, что она можетъ выдти замужъ.

Анна неподвижно слушала, и глаза ея блестли.

— Да что, ты можешь жениться! — сказала она.

— Я знаю, что ты не думаешь обо мн, чтобы я думалъ объ этомъ, но теб непріятно знать, что другіе это думаютъ.

Анна, казалось, нелогически, но въ сущности совершенно логически перескочила къ самому ядру разговора.

— Насчетъ этаго ты можешь быть совершенно спокоенъ, — сказала она. — Мн совершенно все равно, что думаетъ твоя мать и какъ она хочетъ женить тебя.

— Но, Анна, мы не объ этомъ говоримъ.

— Нтъ, объ этомъ самомъ. Я знаю, и поврь, что для меня женщина безъ сердца, будь она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я знать не хочу.

Тонъ презрнія, съ которымъ она говорила о его матери, оскорблялъ его.

— Что съ тобой? Съ какой стати? И потомъ говорить о комъ же? О моей матери?

— Женщина, которая не угадала сердцемъ, въ чемъ лежитъ счастье и честь ея сына, у той женщины нтъ сердца.

— Анна, ты какъ будто нарочно оскорбляешь меня въ самыя больныя мста, но я все перенесу, но...

— Ну, довольно, довольно. Я вдь вижу, что ты меня не любишь.

Она встала и хотла выдти, но онъ побжалъ и остановилъ ее. Онъ взялъ на себя не сердиться. Онъ со вчерашняго дня ршилъ, что она жалка и что ему надо все переносить.

Теперь борьба была трудная, но ему не удалось успокоить ее. Послышался звонокъ, стукъ ногъ, и человкъ пришелъ доложить, что пріхалъ Грабе изъ Петербурга. Вронской ждалъ его и просилъ остановиться у него. Грабе вошелъ, и при немъ Анна и Вронской не договорили своего, а, притворяясь при немъ, разговаривали и распрашивали его.

Такъ прошелъ весь день. Вронской вернулся поздно ночью и не вошелъ къ ней. Она не спала всю эту ночь, ожидая его. На другое утро опять было объясненіе. Онъ вошелъ одинъ разъ въ ея уборную, и онъ всю жизнь потомъ, какъ самое ужасное воспоминаніе, помнилъ одну минуту. Она сидла за туалетомъ одна и чесалась.

— Зачмъ ты? — спросила она сдержаннымъ голосомъ, быстро выговаривая слова. Она оглянулась. У него было строгое, холодное лицо.

— Я взять атестатъ на Гамбету, я продалъ его, — сказалъ онъ, самъ не зная, какъ онъ сказалъ эти слова. Какъ будто кто то внутри его сказалъ эти слова такимъ тономъ, который выражалъ ясне словъ: «Объясняться мн некогда, и ни къ чему не поведетъ. Прощайте».

— А! — сказала она или не сказала это «А».

Онъ оглянулся.

— Что, Анна? — сказалъ онъ съ участіемъ.

— Я ничего.

Онъ повернулся и пошелъ, но, выходя, онъ оглянулся и увидалъ ея блую прелестную шею и черные волосы, курчавившіеся на затылк, и въ зеркал, — онъ не зналъ, видлъ ли онъ или показалось ему, — ея лицо блдное, виноватое, съ дрожащими губами. Онъ не повернулся и вышелъ, ноги его несли вонъ изъ комнаты. Грабе съ Воейковымъ ждали въ кабинет. Онъ и забылъ тотчасъ про это выраженіе. Цлый этотъ день онъ провелъ вн дома и, пріхавъ поздно, не вошелъ къ ней.

Воскресенье 28 Мая Вронской съ утра ухалъ къ матери. Если бы она не ссорилась съ нимъ, если бы согласилась, то они бы хали теперь въ Воздвиженское, и все бы это кончилось. Они бы были одни. «Зачмъ я не согласилась, зачмъ я говорила все то, что я говорила», думала Анна. Но вмст съ тмъ она чувствовала, что въ ту минуту не могла не говорить. И мало того, она даже не жалла, что не ухала въ Воздвиженское. Разсуждая, она видла, что въ Воздвиженскомъ они бы были одни и все бы кончилось, но она не врила въ Воздвиженское, не могла себ представить Воздвиженское. Ей казалось, что прежде всего должно было развязаться, ршиться что то такое, что было теперь между ними. Послднія ночи она провела одна и не спала, всякую минуту ожидая его. Но онъ не приходилъ. Что она передумала въ эти ночи! Вс самыя жестокія слова, которыя могъ сказать жестокій, грубый человкъ, онъ сказалъ ей въ ея воображеніи, и она не прощала ихъ ему, какъ будто онъ дйствительно сказалъ ихъ.

На 3-ю ночь, съ 27 на 28 Мая, она заснула тмъ тяжелымъ, мертвымъ сномъ, который данъ человку какъ спасенье противъ несчастія, тмъ сномъ, которымъ спятъ посл свершившагося несчастія, отъ котораго надо отдохнуть. Она проснулась утромъ неосвженная сномъ. Страшный кошмаръ, нсколько разъ повторявшійся ей въ сновидніяхъ еще до связи съ Вронскимъ, представлялся ей опять. Старичокъ мужичокъ съ взлохмаченной бородой что то длалъ, нагнувшись надъ желзомъ, приговаривая по-французски: «il faut le battre le fer, le broyer, le p'etrir...» [1743] и она опять чувствовала съ ужасомъ во сн, что мужичокъ этотъ не обращаетъ на нее вниманія, но длаетъ это какое то страшное дло въ желз надъ ней, что то страшное длаетъ надъ ней. И она просыпалась въ холодномъ пот.

1743

[надо ковать железо, толочь его, мять...]

Она встала, чувствуя себя взволнованной и спшащей. Аннушка замтила, что барыня нынче была красиве и веселе, чмъ давно.

[1744] Анна вышла въ уборную, взяла ванну, одлась, быстро, [1745] причесала свои особенно вившіеся и трещавшіе подъ гребнемъ, отросшіе уже до плечъ волоса. Она все длала быстро и поспшно. [1746]

— Что NN, — спросила Анна у Аннушки про Грабе.

— Кажется, встаютъ.

1744

Зачеркнуто: «Однако нечего чахнуть», сказала она себ, вставая, и ршительнымъ, энергическимъ шагомъ

1745

Зач.: и изящно

1746

Зач.: «Надо жить, — сказала она себ, — всегда можно жить»

— Скажи, что я прошу его вмст пить кофе.

«Да, что еще длать? — спросила она себя. — Да, несносно жить въ город, пора въ деревню. Ну чтожъ, онъ не хотлъ хать въ пятницу, когда же онъ теперь хочетъ хать?»

Она сла за письменный столъ.

— Постой, Аннушка, — сказала она двушк, хотвшей уходить. Ей страшно было оставаться одной. — Сейчасъ записку снесешь.

Она сла и написала: «Я ршила хать какъ можно скоре въ деревню, прізжайте, пожалуйста, пораньше, къ обду ужъ непремнно, чтобы успть уложиться и завтра выхать. Надюсь, что теперь не будетъ препятствій». Она запечатала и послала кучера съ этой запиской къ Алексю Кириллычу на дачу къ матери. Въ то время какъ она писала ему, она чувствовала, что демонъ ревности приступалъ къ ней, но она не позволила себ остановиться на своихъ мысляхъ.