Белогвардейцы

– Значит... все-таки расстреляем?

Вышеславцев круто повернул коня. Волнение давило, его нужно было спрятать.

– Мародеров и насильников в своем полку терпеть не стану.
– Взмахнул нагайкой и ушел крупным махом.

ГЛАВА V

– Сотня... становись!

Никогда еще есаул Задорожный столь деловито и тщательно не подбирал в разъезд людей. Он медленно шел вдоль строя, пытливо и пристально вглядываясь в резко очерченные, задубевшие от ветра и стужи лица, вспоминая, кто и где отличился, проштрафился, кто в какой станице живет и как живет - хорошо или плохо, ладит ли с женой, есть ли дети? Причин для столь тщательного отбора, по крайней мере видимых, у него не было - обычная разведка, даже в бой нельзя ввязываться, если встретят красных, - но что-то подсказывало ему, что поступает он правильно. Это чувство родилось в нём ещё вчера, когда Крымов сказал, что в случае неудачи им придётся совершить небольшое морское путешествие ("Драпать из Новороссийска морем", - расшифровал Задорожный), и жило в нем подспудно вплоть, до сегодняшнего утра, заставив действовать против своих убеждений и собственного "я".

Наконец взгляд Задорожного выделил четверых - сотника Твердохлебова, хорунжего Роженцева, рядовых Дунаева и Хворостова. Он знал их давно, с семнадцатого года - срок немалый по военным меркам. И связывала его с ними не только святая воинская дружба, но и общие ошибки...

В восемнадцатом году, в ночь перед рождеством, белоказачий корпус, в составе которого сражались Задорожный и вышеуказанные молодцы, открыл перед Мироновым, командармом Второй Конной армии, обещавшим казакам личную неприкосновенность в случае их лояльности по отношению к Советской власти, Калачево-Богучарский фронт и разошелся по домам. И жестоко просчитался. Ровно через месяц появилась страшная директива Свердлова: "Всех ранее служивших у белых предать высшей мере наказания - расстрелу". Затем, добавил масла в огонь и генерал Краснов, заявив: "Вешенская станица и ее мятежники на этих днях будут сметены с лица земли".

Оказавшись меж двух огней, Задорожный и его други бежали к Мамонтову и вместе с ним совершили легендарный рейд по тылам Красной Армии - Тамбов, Козлов, Лебедин, Елец, Грязи, Касторная, Воронеж... По дороге уничтожали продовольственные склады, базы, разрушали железнодорожные мосты, связь...

Мамонтову досталась слава, казакам - хорошая добыча. Правда, не всем. Задорожный его други получили кукиш...

Крепко отпраздновав победу, Мамонтов дал на Дон телеграмму; "Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей,

на украшение церквей - дорогие иконы и церковную утварь..." Вслед за телеграммой отправился сам - на отдых в Новочеркасск. И - налете, па красных. Вернее, красные налетели на поезд, в котором безмятежно храпел удалой полковник. И кончил бы он свои дни в застенках ЧК, да, на его счастье, красные, увидев столь богатый улов, на мгновение опешили, затем взвыли от радости и бросились делить добычу. Это и спасло полковника. Он мигом вскочил на поданного коня, вырубил в редкой цепи красных окно и вместе с полусотней преданных казаков ушел в степь.

В Новочеркасске Мамонтова встретили восторженными овациями, а казаков... В благодарность за свое спасение и за молчание (случай этот долго хранили в тайне: красные - от стыда, белые - от позора) Мамонтов устроил им хорошую выпивку с недельным отпуском, а затем распорядился отправить для дальнейшего прохождения службы в лучшие кавалерийские части. Задорожный и его верные други получили назначение во 2-й уланский полк...

Вот таких молодцов отобрал в разъезд есаул Задорожный - приговоренных к смертной казни Свердловым, проклятых Красновым, повязанных тайной счастливого избавления Мамонтова от плена. Да и к тому же все они были с Дона - из станиц Вешенской и Усть-Медведицкой.

– А ведь ой нас не случайно выбрал, - сказах сотник Твердохлебов, когда Задорожный ускакал к Вышславцеву, чтобы уточнить детали предстоящего дела. что скажете, станичники?

Станичники молчали. Хворостов и Дунаев тупо смотрели в землю, хорунжий Роженцев крутил болтавшуюся, как говорится, на одной нитке пуговицу. Когда она оторвалась, он спрятал ее в карман и сказал:

– Вот что, други, собирайтесь основательно. С барахлом.

– Мне и собирать-то нечего, - уныло проговорил Хворостов.

– Жратвы бери побольше да патронов.

– Значит, ты думаешь...

– За нас есаул думает, а мы... соображать должны.

– Значит, ты думаешь...
– опять затянул Хворостов.

– Думаю!
– отрезал Роженцев.
– А ты жратву ищи.

– У моей хозяйки в погребе копченый поросеночек висит, - подал голос Дунаев.
– Может, прихватить?

– Только без шума. А то полковник и тебя к стенке поставит.
– Роженцев глянул на часы.
– Все. Готовьтесь. Через тридцать минут выезжаем.

До железнодорожной станции они добрались без приключений. Спешились. Завели лошадей в лесок, спрятались сами, и Задорожный, достав бинокль, принялся наблюдать за происходящим на "железке".

А происходило там невероятное. Войск не было - ни красных, ни белых. Все пространство заполнили беженцы - конные, пешие, тележные. И вся эта до предела взвинченная, насмерть перепуганная, галдящая касса катилась к югу, в Новороссийск, и жила только одной надеждой - покинуть город до прихода красных.

На запасных путях стоял эшелон - тоже с беженцами. Они облепили его, словно мухи сладкое, копошась, переползая с места на место, давя и расталкивая

друг друга.

– Ну что там?
– не выдержал Роженцев.

– Бардак!
– коротко ответил Задорожный, опустил бинокль и, помолчав, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил: - Интересно, сколько отсюда до Новороссийска?

– Верст сто, не более, - ответил Твердохлебов.

– Два дневных перехода, - подытожил Задорожный, скрутил самокрутку, закурил. Лицо напряглось, круглые, беспокойно бегающие глаза отвердели решился человек. Он и сам это почувствовал, сдунул пепел с цигарки, весело, очевидно, для смелости, прищурился.
– Вот что, станичники... Дела наши хреновые... Не завтра, так послезавтра докатимся мы до моря. А там - одно из двух: или сдаваться, иди драться насмерть. Сдаваться я не умею, помирать неохота.
– Он сильно, до хрипоты, затянулся и ткнул большим пальцем в сторону "железки".
– Есть еще третий путь: драпать в Европу... Это тоже не для меня... Крымов, к примеру, там не пропадет: и девок щупать умеет, и по-иностранному ловко шпарит - приживется. Я - не смогу, я здесь

лучше, на родине, подохну, чем там, под забором.
– Выбросил окурок, вдавил его сапогом в снег.
– Я все сказал. Теперь ваше слово. Как порешите, так и будет.

Станичники призадумались. Задачка была не из простых - как в сказке: налево поедешь - коня потеряешь, направо - голову сложишь, прямо...

Первым нарушил молчание Твердохлебов.

– Сам-то на что решился?
– спросил и подумал: "Глупость спросил. На что он решился, я еще там, в селе понял".

– На Дон пробираться. Домой, - твердо проговорил Задорожный.
– Авось простят. А не простят... Земля, конечно, не пух, но все же своя...
– И, потрепав коня по шее, добавил: - Решайтесь! Одному на такое дело трудно подняться.

Теперь станичники загалдели в полный голос. Галдели долго, до хрипоты, гадая, простят их дома или поставят к стенке, и, как это часто бывает, пока галдели и решали, какой вариант лучший, за них все решил Его Величество Случай.

ГЛАВА VI

А под утро ему приснился сон. Возвращается будто бы он, Миша Дольников, из кадетского корпуса домой, а на станции его ждет бричка, и сидит в ней их старший

конюх дядька Егор и улыбается широкой, доброй улыбкой: знает, как будет доволен Миша, увидев, что в бричку впряжен его любимец, орловский рысак Тибет. Миша