Боговы дни

— Парит, — сказал, взглянув на небо, отец.

— Выносите, и так время, а то правда прихватит, — поддакнула тётя Маруся.

Мужики, тяжело шоркая ногами в веранде, вынесли гроб и поставили на застелённую половиками машину. Рядом посадили бабушку, дедову сестру бабу Аню, поставили цинковую ванну с огоньками.

Грузовик медленно тронулся со двора. Подвывая на малых оборотах, он поехал по деревенской улице, люди двинулись за ним. За далёкими синими горами на горизонте опять прокатился глухой гром.

Прямо перед Сергеем, шедшим в толпе, сидел, свесив ноги с откинутого заднего борта, деревенский дурачок Толя Большой, не пропускавший ни одни похороны, и через каждые несколько метров брал из ванны и бросал на дорогу, под ноги идущим, цветок. В тишине, в шорканье ног и надрывных подвываниях мотора, раздавались причитания женщин.

Процессия свернула в переулок, как гигантская гусеница, выползла из деревни и потянулась в гору, туда, где вдали темнели черёмухи и белела оградка кладбища. Возле них разноцветными точками виднелись несколько машин и мотоциклов — там тоже ждали люди.

Потемневший, местами поломанный штакетник кладбищенской оградки утопал в крапиве и чертополохе. Воротца были уже открыты, грузовик въехал на кладбище. Стихло шорканье подошв о дорогу, ноги людей мягко зашуршали в вольной полевой траве, где трещали кузнечики, гудели шмели. Сергей смотрел, как ее причёсывают пыльные брызговики грузовика, словно буйную спутанную шевелюру былинного богатыря-великана, когда-то превратившегося в увал и спящего заколдованным сном.

Могила, выкопанная возле старой черёмухи, издалека чернела свежевыброшенной землёй. Когда машина остановилась, разрывавший зелёный ковер травы чёрный провал показался Сергею ужасно глубоким, уходившим куда-то в недра земли…

Гроб сняли и поставили на табуретки. Начали прощаться с покойным. Преодолевая тяжёлое оцепенение, Сергей подошел, коснулся губами холодного дедова лба. Негромко плакали женщины.

— Ой да на кого же ты меня покинул, Серёженька-а-а!.. — вновь запричитала бабушка так, что у Сергея по спине побежали мурашки. — Да как же теперь жить-то без тебя-а-а!.. Да куда же ты ушел от нас, миленькой мо-о-ой!..

Какие-то нечеловеческие, жуткие, никогда прежде не слышанные Сергеем интонации были в бабушкином голосе — выворачивающее душу горе, смертельная тоска… Сергей вдруг понял, что это тот самый похоронный плач русских женщин, о котором он читал в учебниках по обрядовому фольклору, которым уже тысячи лет провожают усопших. Он почувствовал, как что-то переворачивается в груди, переполняет глаза, и весь мир с травой, небом и

людьми затуманился слезами…

Тяжело раскатился гром, дрогнула земля.

— Давайте… забивайте! — скомандовал отец, стоявший рядом с бабушкой и придерживавший её за плечи. Голос у него тоже был странный.

Мужики закрыли крышку гроба, навсегда исчезло под ней дедово лицо. Торопливо застучали молотки. Не мешкая больше, гроб опустили в могилу. Сергей поднял нагретый солнцем ком земли и, как все, бросил вниз.

Вначале земля гулко стучала о дерево, потом мягко зашлёпала сама о себя. Сразу почему-то стало легче. Роняя тяжёлые капли пота, мужики споро работали лопатами, могила быстро наполнялась. Казалось, земля сама стремилась поскорее сомкнуться и скрыть от людей свою глубь.

На солнце наползло облако, стало прохладнее. Мужики скидали остатки земли в холмик, поставили в ногах сделанный на совхозной пилораме новенький деревянный крест. На него повесили ленту с надписью «От родных и близких» и венки из железных цветов.

На свежую могильную землю тётя Маруся накрошила поминальную печенюшку — «птицам небёсным», поставила банку с огоньками и стопку водки. Стопка покосилась, несколько капель пролились и быстро впитались в комок дёрна. А за горизонтом всё ворчал и ворчал далёкий гром, словно под землёй ворочалось, рычало и никак не могло успокоиться неведомое чудовище…

* * *

Оно так и не решилось выползти к деревне, рычанье становилось глуше, уходило стороной. Вновь выглянуло горячее солнце, тень облака сползла с лежавшей внизу деревни, с берёзового леса, дальних полей и ушла за горизонт. Группами и поодиночке, пешком и на машинах люди потянулись с кладбища.

— Перекрутило, — сказал шагавший рядом с Сергеем дядя Вася. — Слау бох, дало похоронить.

…В доме уже были вымыты полы, в комнате, где утром стоял гроб, ждали состыкованные буквой «Г» столы, и старенькие тюлевые занавески, залитые солнцем, колыхались от сквозняка из раскрытых окон. Когда все сели, и наполнились стопки, Сергею показалось, будто в дедовом доме, как в прошлые годы, собрались на праздник гости — близкие и родня.

Встал отец, и в его стопке заиграл падавший из окна солнечный луч.

— Помянем отца, — сказал он. — Жизнь он прожил нелёгкую, досталась и война, и чёрная работа. Прожил честно. Семье, всем нам всегда был опорой. Царство небесное, вечная память…

«Вечная память… вечная память…» — как эхо, пошло по застолью. Не чокаясь, выпили…

Сергей сидел за столом в тесном ряду родных и близких. Непривычного к водке, его начинал окутывать хмель. Застолье куда-то отодвинулось, мягче и глуше стали звуки, притупились смятение и боль. Да, деда уже не было, но в его доме продолжалась жизнь. Сидели, разговаривали люди, кудрявились бабушкины цветы на подоконниках, по-прежнему строго глядел со старинной фотографии прадед в форме солдата царской армии… Почему-то вспомнился зелёный лес с огоньками, кукушка. Он подумал, что сейчас на опушке всё так же, улыбаясь про себя, стоят блаженные от солнца и тепла берёзы… Где сейчас дед? В этих берёзах, в огоньках, в облаках? Может, он здесь, среди них, в этом ветерке из окна, шевелящем занавеску?.. Будто в ответ в раскрытые окна вместе с чириканьем воробьев донеслось глухое ворчанье всё еще не угомонившейся далёкой грозы…

Застолье начало редеть. Сергей тоже вышел на воздух, в лицо дохнуло послеполуденным зноем, разогретой землёй.

Он пошёл в огород, где уже густо зеленела молодая картошка, облокотился о горячие от солнца жерди изгороди. Во все стороны, подёрнутая маревом, лежала даль. За огородом расстилался луг, на другом его конце стоял весёлый берёзовый лес, и с его огненной опушки, где они с Колькой рвали цветы, как и утром, доносилось кукование кукушки.

«Так они и живут друг против друга — лес и деревня, — думал Сергей. — Люди смотрят на лес, лес — на деревню. Осуждает, одобряет ли он человеческую жизнь? Люди рождаются, рожают детей, считают по кукушке года, умирают, а он всё смотрит и молчит».

В другой стороне на широком зелёном увале виднелось далёкое кладбище, где подсыхала под солнцем свежая дедова могила. Видное почти с каждого двора, оно тоже молча, и зимой, и летом, лежало над деревней. И Сергей подумал, что в этом вечном соседстве, вечном круговороте идёт вечная, бесконечная жизнь. Так заведено. Значит, так правильно.

* * *

Вечерело, закатное солнце горело на тесовой крыше дедова дома. Поминки разошлись, столы убрали, помыли и разнесли по соседям взятую напрокат посуду.

Отец, засунув руки в карманы брюк, ходил по двору. Зашёл под навес, качнул за руль в одночасье осиротевший старенький дедов «Иж-Юпитер», позвякал инструментами на верстачке.

— Смотри-ка, — позвал он Сергея, сидевшего рядом на крыльце дома. — Это ведь моё…

Он достал висевшее под крышей среди тяпок и сломанных граблей старое пыльное велосипедное колесо:

— От моего велосипеда, «Диамант» назывался. Послевоенный. В седьмом классе мне отец купил.

Он повертел в руках колесо.