Боговы дни

Он поставил увертюру к опере Россини «Севильский цирюльник», и светлую комнатку, смешиваясь с лившимся в окно солнцем, наполнила музыка. У тёти Светы так было всегда — много солнца и много музыки… Она наслаждалась: мечтательно улыбалась, покачивала в такт головой, плавно поводила в воздухе рукой, то и дело восклицая: «Ах, какое красивое место! Послушайте, послушайте, ну правда же?..»

Они засиделись до вечера. Когда подошло время прощаться, тётя Света заметно погрустнела, под конец совсем притихла. Только глаза печально улыбались. Юрию было тяжело в них глядеть.

— Ну посиди-ите ещё маленько! — с виноватой улыбкой, почти как ребёнок, уже по инерции уговаривала тётя Света, когда они начали собираться.

Но им действительно было пора, она сама всё понимала.

— Ну, бегите, бегите, — вздохнула она, стоя в прихожей, пока они одевались. — Спасибо, мои дорогие.

Юрий не мог долго выдержать, когда она вот так с виноватой улыбкой, тяжело повиснув на костылях, провожала их в прихожей. Они торопливо попрощались и ушли, почти убежали — в большой мир, где ждали дела, работа, где весело трезвонили трамваи и по тротуарам бодро катились потоки людей. А тётя Света осталась одна в пустой квартире ждать их прихода в следующую субботу. Чтобы всё повторилось опять.

* * *

Юрий был ещё дошколёнком, когда тётя Света заменила ему рано ушедшую мать. Заменила, несмотря на все свои причуды, на то, что любовь к музыке всегда отрывала её от дел земных. Как могла. Юрка рос в семье отца, но твёрдо знал, что, если забежит к тёте Свете после школы, его и обедом покормят, и уроки помогут сделать, и за двойку не заругают. И что одинокая бездетная тётка любит его от всей души.

Но, главное, у них была общая любовь — музыка. Тётя Света имела музыкальное образование, пела в художественной самодеятельности, в молодости мечтала о карьере профессиональной певицы. Но не сложилось, ей выпала участь быть преподавателем математики в техническом вузе. Унаследовавший фамильную музыкальность, Юрка тоже всё время что-то напевал, насвистывал. Тётю Свету это радовало.

Он прибегал к ней после школы, они доставали из заветной тумбочки недавно купленную пластинку и устраивали прослушивание. И тётя Света поводила в воздухе руками и восклицала: «Ах, божественная музыка! Правда же?» В эти минуты светлая, с потёртым ковром и дешёвенькой «стенкой» тёти Светина комнатка неуловимо преображалась, точно в неё входило невидимое божество и тихо, с улыбкой, садилось на диван рядом с ними. Это божество было мудрым и озорным, как музыка Россини, как их любимая увертюра к «Севильскому цирюльнику». Маленькому Юрке казалось, что оно входит вместе с падающим в окно солнцем. Явственнее всего оно виделось ему почему-то в золотую пору бабьего лета, когда это уже не жаркое, с сентябрьской грустинкой солнце вместе с кружевной тенью занавески таинственно пошевеливалось на стене. Это было любимое тёти Светино время: в открытую балконную дверь пробирался, трогал занавеску ветерок, а за занавеской стояла ранняя, тёплая, словно вырезанная резцом сибирская осень, и в эту осень улетала музыка. Юрке казалось, что там, в большом мире, она позолотой ложится на деревья, и они хрустально звенят на весь город, на всю вселенную… Он ничего не говорил тёте Свете про этого божка, но был уверен, что она тоже видит его и молчит, потому что о нём нельзя говорить вслух.

Да, в этот чудный храм, храм музыки, тёте Свете не суждено было войти жрецом, но свои несбывшиеся надежды она переложила на маленького Юрку. Способный племянник должен был добиться того, что не удалось ей, или хотя бы получить музыкальное образование. Она то уговаривала Юркиного отца, своего зятя, отдать сына в музыкальную школу по классу фортепиано, то устраивала его к какому-то преподавателю-надомнику, обучавшему классической гитаре… Однако, в музыкальной школе ветреный Юрка не выдержал и двух месяцев, а по части гитары у него хватило терпения выучить лишь «три блатных аккорда». Но любить музыку он не перестал, по-прежнему бегал к тёте Свете слушать пластинки, и по-прежнему, полузакрыв улыбающиеся глаза, к ним тихо подсаживался их весёлый музыкальный божок.

В конце концов тётя Света смирилась, что племянник, у которого была масса интересов помимо музыки, идёт своим, а не намеченным ею путём. Долго огорчаться она не умела, решила, что всё, что ни делается — к лучшему. Не станет Юрка музыкантом — станет каким-нибудь инженером, обязательно знаменитым, построит, как Эйфель, какую-нибудь прекрасную башню…

Прекрасную — потому что всё и всегда у тёти Светы было прекрасным. Когда Юрка дарил ей 8 марта три невзрачных гвоздички, они были «прелесть»: тётя Света всплёскивала руками, бежала ставила их в самую красивую вазу. И новые дешёвенькие обои, когда она делала ремонт квартиры, тоже были «прелесть». А тёти Светины друзья и знакомые все без исключения были очень достойные, прекрасные люди.

Серая действительность наводила на неё смертную тоску, она убегала от неё то в музыку, то в романы Жорж Санд. Кипучая, восторженная её натура не могла мириться с обыденным, расцвечивала жизнь яркими красками. Вокруг тёти Светы всегда был праздник, и каждый, кто подходил близко, втягивался в его орбиту.

В него втягивались и подруги-женщины, и мужчины, также у тёти Светы бывавшие. Юрий помнил запах этого праздника, который заставал в её маленькой «хрущёвке», когда собирались гости — запах цветов, вина и салата из рыбных консервов. Праздником пахла и большая походная тёти Светина сумка на колёсиках, когда в конце лета её хозяйка возвращалась из отпуска откуда-нибудь из Сочи или Евпатории, привозила ему, Юрке, чудесные морские ракушки и с восторгом рассказывала про далёкое, прекрасное море.

Даже спустя годы, когда Юрий уже закончил институт, женился и работал инженером на заводе, тётя Света продолжала дарить ему такие безделушки, а он по-прежнему, как в детстве, забегал к ней поболтать и послушать новую пластинку.

Но однажды пришёл чёрный день, праздник кончился. Тёте Свете поставили жестокий диагноз — онкология. Болезнь, как танк, начала ломать, подминать под себя её феерично-музыкальную жизнь. Тесня Россини и Жорж Санд, в неё пришли вещи, о которых тётя Света никогда не задумывалась, даже не подозревала — инвалидность, лучевая терапия, зловеще-тихие коридоры онкодиспансера, где приходилось принимать «химию»… Она долго не могла поверить в эту новую действительность, а когда поверила — не смирилась. Она решила бороться. И победить. Вопреки всему.

И она боролась — с упорством одержимого, с верой в чудесное исцеление, даже с азартом. Она пробовала всевозможные народные рецепты, чудодейственные средства. Ела курагу и грецкие орехи, чтобы быстрее восстанавливаться после «химии», давила и пила овощные соки, нашла бабушку-травницу и лечилась травами…

— Вкусный, правда? И стр-рашно полезный! — говорила она убеждённо, угощая Юрия свежевыжатым морковным соком. — И тебе надо пить! Знаешь, сколько там витаминов!

Врачи разводили руками: при своём диагнозе тётя Света держалась прекрасно. И она радовалась, ободрялась надеждой. Но неожиданно болезнь пошла в кости. После перелома ноги, которая уже не могла полноценно срастись, тётя Света встала на костыли, оказалась прикованной к своей тесной квартирке. Не могла сходить даже в магазин. Однако, вместо того, чтобы смириться с неизбежным, она ещё больше, вопреки всему, стала верить в чудо.

С тех пор Юрий взял над тёткой полную опеку.

* * *

Тётя Света сидела в своей маленькой тюрьме, а Юрий и его жена Лена были её единственной связью с большим миром. От этого мира у тёти Светы остались лишь развесистая берёза за окном да двор с бугром кооперативного погреба и старыми железными гаражами, которые она видела с балкона. Да в отдалении виднелись верхушки тополей — там был проспект, по которому она ещё не так давно ходила на работу. Оттуда доносились шум машин, звонки трамваев — звуки недоступной теперь для неё большой жизни.

Ещё у тёти Светы остались старенький проигрыватель и тумбочка с пластинками, эпоха которых уже почти ушла. Её главное, скопленное за всю жизнь богатство. Да допотопный громоздкий цветной телевизор «Горизонт» с любимым каналом «Культура».

Но, лишившись мира большого, тётя Света научилась радоваться малому. Целым миром, например, была берёза за окном. Зимними утрами на восходе солнца, готовя на кухне завтрак, тётя Света любовалась, как бело-голубое кружево её заиндевевших ветвей, медленно разгораясь, превращалось в розовое, потом — в пламенно-золотое, и в глубине его, как в сказочном шатре, осыпая алмазные искры, прыгали шустрые синички. Летом голубое кружево сменяла занавесь зелёной листвы, величественно колыхавшаяся под ветром, и вместе с ней по кухоньке колыхалась большая кружевная тень. А в сентябре, вся золотая, играющая солнечными бликами, берёза словно светилась внутренним светом, и её ярко жёлтая вершина торжественно сияла в бездонной небесной синеве. Берёза была всегда рядом, была другом, тётя Света с ней разговаривала. Дерево понимающе кивало ветвями. Одна из них, надломленная ветром, уже много лет висела засохшая, как сломанная рука, и всё никак не могла упасть.