Брелок желаний
Шрифт:
— Гост. Без пальмы. Без НАТО. Только тоска и патриотизм.
Мансур поднёс банку к носу, вдохнул, как следопыт, принюхивающийся к ветру. Кивнул. И сказал:
— Завтра — путь. Сегодня — тишина. Я устрою.
— Геолог, говорите? — спросил я, когда он поднялся.
— Был. Пока не понял: камни врут. А люди — просто молчат.
Он исчез за занавеской. Как будто и не был настоящим.
— Что думаешь? — спросил я Пайку, прислушиваясь к уличному шуму.
— Думаю, что он сдаст нас за два мешка риса и карту, на которой стрелочка «выйти живыми».
На рассвете следующего дня джип,
Песок под колёсами шелестел, как пересохшая змея, трущаяся о металл. Машина тряслась с такой неуверенностью, словно за рулём сидел не водитель, а новенький игрок на последней ставке в казино. Внутри салона витало густое молчание — не пустое, не случайное. Это было то самое молчание, которое появляется перед ударом. Боб не отпускал ни одной шутки. Григорий — тем более. А когда молчит наш кот, становится особенно тревожно.
— Маячок не двигается, — негромко проговорила Пайка, изучая экран. — Значит, он либо ждёт. Либо сдох. Или, что хуже, ждёт, пока сдохнем мы.
Я медленно повернул голову к окну. За стеклом лежал мир, обнажённый и равнодушный. Ни птиц, ни теней, ни даже звука. Только раскалённый воздух и ощущение, будто под этой золотистой кожей песка прячется не просто артефакт. А ловушка, расставленная на терпение.
Когда Григорий вдруг ткнул лапой в дюну, словно нашёл у неё пульс, внутри у меня что-то щёлкнуло — как невидимый тумблер.
— Здесь, — сказал я. — Прямо под нами?
— Зарыт? — уточнила Пайка, не отрывая взгляда от песка.
— Или мы уже внутри него.
Мансур что-то пробормотал про свою жену, про местность, про «если бы тут что-то было, он бы знал». Но даже его голос звучал неуверенно, как человек, который лжёт… но так хочет верить, что говорит правду, что почти сам себя убеждает.
Мы начали копать. Песок не был мёртв — он сопротивлялся. Словно знал, что мы ищем, и не хотел отдавать. Он осыпался медленно, липко, будто мы трогали не дюну, а спину огромного существа, которое ещё не решило: просыпаться или нет.
Прошёл час. Мы стояли по колено в пыли, вымотанные и настороженные. Пот заливал глаза, дыхание сбивалось. Паника уже не царапала — она сидела рядом, курила и ждала сигнала. И тогда они появились.
Два джипа, словно выросшие из горизонта, двигались на нас с направлением, которое у Боба получило бы сухое: «пятнадцать часов». Восемь бойцов. Без спешки. Без сигналов. Без вопросов.
— Это не доставка еды, — пробурчал Боб, застёгивая бронежилет. — Это доставка судьбы.
— Мы под наблюдением, — прошептала Пайка, как будто в этом признании был ключ к выживанию.
— Нас ищут, — сказал я вслух, подтверждая то, что мы все уже знали.
— Нас нашли, — подытожил Григорий, и прозвучало это не язвительно, а почти устало.
Вдруг — едва уловимый звук. Ни выстрел, ни двигатель, ни голос. Нет. Это был звук, который больше чувствуешь позвоночником, чем слышишь ушами. Скрип. Тонкий, как прикосновение ножа к стеклу. Земля под ногами дрогнула, но не так, как во время
землетрясения. А так, как дрожит кожа, если по ней скользит чужое дыхание.— Это не я, — пробормотал Боб, глядя вниз.
— Это не человек, — тихо добавила Пайка, глядя вперёд.
Земля вдруг отпустила нас. Просто разом сдалась — и провалилась. Всё исчезло: небо, солнце, песок. Мы полетели вниз — без шанса на контроль, без времени на крик. Только шорох сыпучего ужаса, сдавленный рёв гравитации, и тьма, чёрная как отказ.
Сознание вернулось не сразу. Где-то капала влага. Воздух был густым и влажным, будто в ноздри дышал кто-то древний. Каменные стены светились мягко, от кристаллов, похожих на живые осколки молний, застывших в вечности.
— Мы живы? — сипло спросил я, не узнавая свой голос.
— Пока да, — откликнулся Боб. — А потом — как пойдёт.
Григорий поднялся, отряхнулся и посмотрел на карту. Она вспыхнула синим, и это было… почти торжественно. Не сигнал, не тревога. А обещание.
— Брелок — в пятидесяти метрах, — сказал он, кивая на массивную каменную плиту. — За ней.
Я смотрел на камень. За ним действительно что-то было. Не просто вещь. Не просто металл или камень. Что-то большее.
Артефакт. Проклятие. Или… только начало.
Григорий стоял у двери, как кот, который вдруг вспомнил все свои прошлые жизни, но решил, что вспоминать — это для сентиментальных хомячков. Его усы дрожали, будто он ловил сигнал с радиоволны древнего сарказма. Он не шевелился. Только глаза бегали по резьбе, как будто читали древний комикс о конце света.
— Это место… — прошептал он с пафосом и лёгким внутренним зевком. — Оно для меня. Только я могу туда пройти.
— Почему ты? — осторожно спросила Пайка, глядя на дверь с той осторожностью, с какой люди смотрят на торт после 23:00 — вроде бы и хочется, и знаешь, что ничем хорошим это не закончится.
Григорий обернулся медленно, как уставший император на пенсии, которому всё ещё лень объяснять, почему он лучше всех.
— Потому что я, мать его, не поддаюсь логике. Я кот. Я делаю, что хочу. Я вхожу, когда все выходят. Я сажусь на клавиатуру, когда вы пишете диплом. Я ложусь в коробку, а не в дизайнерскую лежанку за семь косарей. Я, чёрт возьми, жидкость с усами — могу лечь в вазу, чашку или вашу последнюю надежду на порядок в доме. И в отличие от вас, я не боюсь увидеть правду.
Он шагнул вперёд. Камень дрогнул, как будто внутри кто-то лениво потянулся и зевнул: «Ну наконец-то, этот важный прибыл». Резьба вспыхнула мягким, солидным золотым светом — таким, каким светятся дорогие коньяки и награды за вклад в панику.
Дверь открылась. Без фанфар. Без проклятых звуков оперы. Просто — шшшххх — и перед нами открылась пасть тишины.
Запах был... книжный, сухой, с привкусом меди и тревожного ожидания. Как если бы кто-то заварил старый словарь в самоваре и скормил получившееся привидению с расстройством желудка.
Мы вошли. Я — первым, с лицом туриста, который понял, что в этом музее не будет сувенирной лавки. Боб — следом, как партизан на экскурсии в штабе врага. Пайка — ближе к стене. А Григорий шёл впереди всех, величаво, как будто собирался продать экскурсию в загробный мир кому-нибудь на TripAdvisor.