Будь что будет

– Никого я не знаю! А даже если бы и знала, я не согласна, что от ребенка надо избавиться. А как же я жила? Мне было двадцать три, когда появилась ты, а жизнь с твоим отцом была не сахар, уж поверь, его никогда не бывало дома, вечно где-то носился. Где бы ты была, если бы я рассуждала, как ты? А? А твои сестры? Появились бы вы на свет, если бы я думала только о себе? Дети – это благословение, они приходят, когда хотят, и раз уж пришли, надо как-то крутиться. Так устроена жизнь. Да, бывает тяжело – бессонные ночи, слезы, нет денег, конец свободе, но есть и радость – смех, нежности, эти доверчивые глаза, которые дороже всего золота в мире.

– Я просила не читать мне мораль, а поддержать.

– Я ничего не могу сделать, только помочь с ребенком, когда он появится.

Арлена снова стояла у дома, не зная, как быть, – если бы она подняла глаза, то увидела бы ослепительное небо, которое наполняет душу радостью, но ей было не до того, она пошла пешком через Венсенский лес, села на скамейку и просидела час, не глядя на прохожих, погрузившись в раздумья и ломая голову над неразрешимой задачей, А может, оставить его, раз уж нет выхода? Я ведь такая не первая и не последняя. И почему меня должны выгнать из лаборатории? Может, они поймут и постараются помочь?.. Нет, здесь надеяться не на что, им нужен человек, доступный в любое время, а не мамаша, которая должна по вечерам забирать ребенка и сидеть дома, если он заболеет. Наверное, я слишком честолюбива, я ошиблась, когда захотела пробиться через барьеры, нужно подчинять свои желания реальности и не рисковать, – в конце концов, если среди инженеров нет женщин, значит они не годятся для работы в таких условиях. Лучше устроиться преподавателем – тихо-мирно, гибкий график, каникулы, можно взять отпуск, чтобы заняться малышом. Да, нужно как следует подумать… И есть еще Пьер… Ведь его это тоже касается.

На следующий день Арлена доехала на метро до станции «Реомюр-Себастополь», прошла по непривычно тихой улице – по понедельникам рынок не работает, – остановилась перед зданием «Франс-суар», где у входа группами беседовали журналисты. Она не знала, на работе ли Пьер, попросить ли, как в прошлый раз, чтобы его позвали, да и что он скажет ей такого, чего она не знает? Что он может для нее сделать? Не слишком ли поздно? Подъехал автобус, остановился, пассажиры вышли, среди них она заметила Пьера – тот уже переходил дорогу и направлялся в ее сторону, но тут мимо нее проскочил человек в рабочем халате, подошел к Пьеру, и тот пожал ему руку. Они разговорились на тротуаре, Пьер прикурил сигарету. Арлена с минуту их рассматривала, Пьер стоял вполоборота – он увидит ее, если повернет голову, между ними метров десять, – она шагнула вперед, пристально глядя на него, словно хотела привлечь внимание, подумала, что по-прежнему к нему неравнодушна, жаль вот так заканчивать отношения, и если он тоже к ней что-то чувствует, то сейчас обернется… Сделать ли ей первый шаг? Пьер выпрямился, и на миг показалось, что он ее заметил. Он раздавил окурок. Коллега указал на соседнее кафе – если они пойдут туда, то наткнутся на нее, он опешит, увидев ее на тротуаре напротив его работы, и поймет, что действительно важно, а что нет, и вся его жизнь изменится, – но Пьер бросил взгляд на часы, покачал головой, и оба исчезли в здании редакции. Он не обернулся – должно быть, магнит был недостаточно мощный, – она постояла еще немного, вздохнула, развернулась и пошла к метро.

Арлена и не догадывалась, что Пьер ее заметил. На самом деле, он увидел ее через окно автобуса, подумал было подойти и окончательно решить вопрос, но его перехватил секретарь производственного совета – искал добровольцев, чтобы пополнить список на выборы, которые пройдут через три месяца. Делая вид, что слушает, Пьер кивал, краем глаза наблюдая за Арленой и размышляя, чего она от него хочет, ведь он ясно высказался, Наверняка жалеет, хочет извиниться и попросить меня вернуться. В принципе можно, если она торжественно поклянется уйти со своей чудовищной работы и найти занятие, совместимое с моими убеждениями. Но он не был уверен, Она упрямая и все делает по-своему. Он решил повременить, чтобы наказать ее и за отступничество, и за скверный характер. Она явно поступит, как в прошлый раз, вызовет его, но сначала пусть подождет, а потом он выйдет к ней и объявит свое решение. Либо так, либо никак. Пьер запустил машину, кое-что подрегулировал. Но никто его не вызывал. Он встал, вышел из здания, посмотрел направо, налево. Арлены не было. Подождал несколько минут, пожал плечами и вернулся обратно.

Арлена принялась за работу, пытаясь все забыть, но тревога нарастала, она снова и снова прокручивала в голове вопросы, несколько вечеров подряд провела в Университетском городке, чтобы поговорить с подругами, которым доверяла. Одна поморщилась, Это слишком опасно, моя сестра знала одну, которая оказывала такие услуги, но на нее донесли, ее арестовала полиция, и, чтобы выпутаться, она выдала всех: и акушерок, и врачей, которые посылали к ней пациенток, так что сестра оказалась в суде. Другая заверяла, что никого не знает, Лучше воздержание или метод Огино [48] , я так и делаю. Третья беспомощно покачала головой, Прости, но я ничем не могу помочь.

48

 Метод Огино, он же метод Огино – Кнауса, – весьма неэффективный календарный метод контрацепции; заключается в определении даты овуляции и вычислении фертильных и нефертильных дней менструального цикла.

На следующей неделе, выходя вечером с работы, Арлена увидела Вивиан, которая сидела на парапете перед входом в форт, Эк вас тут охраняют, меня не впустили. Твоя мать все рассказала, она на тебя очень зла. Ты настроена по-прежнему?

– Я никак не могу решить. Днем хочу вернуть прежнюю жизнь, ни перед кем не отчитываться и заниматься своим делом, а ночью, когда я об этом думаю, стараюсь убедить себя, что должна постараться принять судьбу, но сразу же хочется орать, потому что я в ловушке, я словно задыхаюсь на дне колодца и не могу выплыть на поверхность.

– Ты хорошо подумала? Ведь это ужасное испытание, на него идешь, только если совсем никак. Я скажу тебе то, о чем никому не говорила, даже твоей матери: это худшее воспоминание в моей жизни, никогда я не чувствовала себя такой униженной.

Арлена взяла руку бабушки и пожала, Поверь, мне нелегко далось такое решение. Но с ребенком я не смогу работать. Или придется отказаться от профессии, о которой всегда мечтала. Вот если бы рядом был Пьер, если бы он согласился помогать, я бы повела себя иначе, но отношения между нами невозможны. Как я буду растить ребенка одна? Так что хороших решений у меня нет.

– Слушай, у меня тут есть одна знакомая… в общем, подруга, ее дочери помогла одна женщина, и все прошло хорошо. – Вивиан достала из сумочки бумажник, вынула сложенный вдвое листок. – Вот адрес, позвони и скажи, что ты от мадам Гренье, это дочка моей подруги. И еще вот, возьми. – Она протянула Арлене пачку банкнот. – Это все, что я могу сделать, детка.

Это был старый каменный дом в безликом предместье, с небольшим запущенным садом, где сквозь облезлый забор виднелась ржавая рама со сломанными качелями. Арлена позвонила в колокольчик у ворот, на одном окне отдернули занавеску, появилась пухлая женщина лет шестидесяти, спустилась по трем ступенькам с крыльца и посмотрела на Арлену сквозь ажурную решетку, Я пришла от мадам Гренье. Женщина открыла калитку, оглядела улицу, Ступайте за мной. Арлена прошла в дом, они спустились по узкой лестнице в обустроенный подвал с форточкой, кухонной плитой, раковиной и бежевым шкафом, посередине стоял медицинский смотровой стол, Деньги при вас? Арлена вытащила из сумочки конверт, вручила его женщине, та проверила содержимое и убрала конверт в ящик, Знаете, как все происходит?

– Не совсем. По правде говоря, не знаю.

– Я вас осмотрю. Снимайте пальто.

Арлена положила пальто на стул, женщина подошла, долго ощупывала живот, вытянула губы, Какой срок?

– Двенадцать, может, тринадцать.

– Не верится. С таким круглым животом вы как минимум на шестнадцатой неделе, у вас уже появились маленькие растяжки. Ложитесь сюда.

Арлена взобралась на стол. Женщина помыла руки, взяла расширитель и тщательно ее обследовала. Арлена вскрикнула, напряглась, Слишком большой срок, шестнадцать недель или чуть больше; я не стану вмешиваться на этой стадии, чересчур опасно, вы можете умереть или останетесь искалеченной на всю жизнь. Будьте уверены, ничего хорошего не выйдет, боль будет невыносимой, вас придется усыпить, а у меня нет всего необходимого, вы рискуете получить кровотечение, разрыв, прободение и оказаться в больнице, а что дальше – известно. В вашем случае я предпочту воздержаться. Мне не нужны неприятности. Надо было прийти раньше. По моему мнению, вам остается только готовиться к родам. Деньги я верну.

Будь что будет.

* * *

Даниэль скучал в Коэткидане, жалея, что выбрал пехотную школу. Если бы он предпочел артиллерию, то, по крайней мере, сменил бы обстановку, увидел новые лица, посмотрел бы другую страну, но здесь, в этой Бретани, где испокон веку ничего не менялось, в грязном лагере с нелепой дисциплиной, отрезанном от мира, он понапрасну терял время, не учился ничему, чего уже бы не знал, каждый день повторял одни и те же бессмысленные движения, не общался по душам с однокурсниками – говорить с ними было не о чем, их ответы он знал заранее. От этого однообразия он закостенел, словно тридцать лет прослужил в забытом гарнизоне и врос корнями в эту топкую землю. Даниэль пошел в армию, чтобы действовать, сражаться за свою страну, а не плесневеть в собственном соку и распоряжаться техникой и амуницией, он разочаровался, ему осточертела ежедневная обязанность проверять количество боеприпасов в соседнем гарнизоне и пить пиво по вечерам в компании сослуживцев. Каждые три месяца ворота лагеря открывались для недельного отпуска, и после гонки с препятствиями, чтобы успеть на ночной поезд до Ренна, он прибывал на рассвете на вокзал Монпарнас, шел до бульвара Бон-Нувель ради удовольствия прогуляться пешком по Парижу, покупал круассаны и встречался с Мари в ее квартире.

В первый раз его удивила старомодная обстановка, но в следующий отпуск он обнаружил, что Мари все выкрасила в белый цвет, а в гостиной стоит мольберт с картиной, накрытой белой простыней. Он спросил, Что это?

– Ничего.

Когда Мари интересовалась, чем он занимается, он уклончиво отвечал, Армия – это школа терпения, они делают все, чтобы испытать нас и лишить иллюзий, мы часами зубрим теорию и повторяем довоенные упражнения, наше начальство застряло в тридцать девятом году. Она долго на него смотрела, Терпеть не могу бритых волос, стрижка у тебя ужасная.