Будь что будет

Да, я ловил эти взгляды, которые не были равнодушными, но дело в том, что их глаза никогда не вспыхивали одновременно.

Я был не единственным, кто задавался вопросом о странности их отношений, – на одном дне рождения, когда я убирал со стола у бабушки Ирен, я услышал, как тетя Жаклин, которая мыла на кухне посуду, спросила у тети Франсуазы, Так Арлена и Пьер вместе или нет? – а та ей ответила, Вряд ли, хотя сама не знаю, у них все так сложно.

Иногда казалось, что они вот-вот поцелуются, но признаю, что такое случалось редко, словно они держались настороже и не доверяли друг другу, я слышал горькие замечания вроде «Ты никогда не поймешь», или «Ты никогда не изменишься», или «Что за глупости?». Эти колкости уничтожали мои надежды и снова разводили родителей по отдельным жизням, а я оставался посередине и пытался склеить осколки. На самом деле, они были не согласны не во всем, как говорила мать, а только в главном, как утверждал отец. Стоило им заговорить на политическую тему, как они превращались в противников, почти во врагов, но разве можно мирно рассуждать о политике, если один – воинствующий пацифист и коммунист, который ночами набирает правую газету, ненавидит де Голля и мечтает его убить, а другая – убежденная сторонница де Голля, превозносящая его до небес за то, что он дважды спас Францию?

По меньшей мере дважды.

Когда объявлялась пресс-конференция де Голля, принимался важный закон или проходила крупная демонстрация, кто-то из них предлагал, Давай сегодня оставим разногласия за дверью, проведем приятный вечер, не будем ссориться из-за новостей. Иногда у них получалось, и жизнь расцветала всеми красками, но достаточно было пустяка, чтобы все полетело в тартарары, невинного замечания вроде «Из-за забастовки мы два часа проторчали в пробках» или «Нет, ты видела этих продажных журналюг по телевизору? В стране больше нет свободы». И прекрасный день заканчивался неловко и горько. Еще одна запретная тема: работа матери, которую она решительно отстаивала, а отец считал непростительной мерзостью. Тот факт, что она отказалась продолжать свою миссию в Алжире, для него ничего не менял, потому что в НЦНИ она проводила все время в Сакле, а это главный центр ядерных исследований. И должен сказать, мама не пыталась ничего уладить. Потому что молчала. Все из-за этой проклятой военной тайны, которую она должна соблюдать под страхом ужасной кары, и ее молчание все портило. Она могла бы все объяснить, когда он обвинял ее в разработке чудовищного оружия и в пособничестве тем, кто уничтожит планету, но она отвечала, Даже если бы я рассказала, ты бы не понял, что я делаю, могу сказать только одно: мы также работаем над развитием промышленности и медицины, и нам еще очень далеко до советской атомной мощи, – кстати, любопытно, что несколько месяцев назад пацифисты не протестовали против взрыва в атмосфере русской термоядерной бомбы, хотя она была в три тысячи триста раз мощнее Хиросимы, да, ты хорошо расслышал: в три тысячи триста раз мощнее! Жар ощущался на триста километров вокруг, все живое исчезло в радиусе сорока километров от эпицентра, а радиоактивное облако три раза облетело Землю. Отец опустил голову. Вот поэтому я сомневаюсь, что однажды они снова будут вместе.

На Пятидесятницу отец пришел облицевать кафелем ванную, потому что, по его мнению, мастер запросил непомерную цену, а сам он сделает лучше и бесплатно. В субботу он взялся за дело, жалуясь, что клей плохо клеит, что начал он не с той стороны, а мама хотела плитку по диагонали, пришлось все переделывать, наконец дело пошло – я подавал плитку и крестики, и стена стала на что-то похожа. Мы втроем поужинали, провели чудесный вечер за игрой в белот, и отец выиграл. Спать мы легли поздно. Утром, когда я встал, в доме было тихо, я пошел к отцу, в гостевой комнате его не оказалось, кровать оставалась едва разобранной, тогда я толкнул дверь в мамину спальню – они лежали в одной постели. Было непривычно, я впервые увидел их вот так вместе и почувствовал себя невероятно счастливым и легким. Те, кто говорит, что молния никогда не ударяет дважды в одно и то же место, ошибаются.

Четыре месяца мы жили странной жизнью, почти нормальной, но и не семейной, потому что на неделе каждый из них оставался у себя – что-то вроде испытательного срока, без нападок и ссор, и никто из них не вставал в позу, – по субботам мы ходили за покупками на рынок в Арпажоне, по воскресеньям все было спокойно, а после обеда скучновато.

Как у всех.

Я подумал, что после того, как они столько изводили друг друга, каждый понял, что, если ты прав в одиночестве, тебе остается лишь злиться в своем углу, а чтобы жить втроем, нужно постараться. Однажды, когда отец вешал в гостиной жалюзи, я подслушал их разговор: отец утверждал, что не сможет перебраться в Брюйер, это слишком далеко от «Франс-суар», а мама отвечала, что не собирается переезжать в Париж, так как любит этот дом, окруженный зеленью, аренда низкая, к тому же всего в двадцати минутах езды от Сакле, Придется хорошенько подумать. И он продолжил сверлить дырки. Я решил, что мы на верном пути и они придумают, как нам жить вместе. А потом случились выборы, ноябрьские забастовки, и мои надежды рухнули. Отец клеил в моей комнате обои, которые я выбрал в Монлери, когда вошла мама с газетой в руках и воскликнула, Вы что, правда собираетесь объявлять всеобщую забастовку? Вы начинаете… Она не успела закончить фразу. Было похоже, что сцепились злобная кошка и разъяренный пес. Отец бросил валик для клея на пол, содрал с себя спецовку и заорал в ответ, Еще как собираемся! И мы покончим с этим прогнившим режимом и с теми, кто его поддерживает. И выскочил вон, хлопнув дверью. Не обняв меня и не обернувшись. В моей комнате так и остался кавардак, мать сказала, что из-за такой мелочи нет смысла кого-то нанимать, она доклеит сама, но что-то пошло не так, обои быстро вздулись, и пришлось вызывать мастера. Отец так и не вернулся в Брюйер. Снова началась позиционная война с затишьями, застоем, лихорадочными вспышками, общим смехом и явным безразличием.

Все надо было начинать сначала.

Долгое время мне казалось, что отец преувеличивал, когда заверял, что они расстались только из-за работы матери, работы коллаборациониста, добавлял он, из-за маниакальной секретности, которая делает ее профессию загадочной, какой-то угрожающей. Когда я пытался встать на ее защиту, стараясь убедить отца, что какие-то вещи можно говорить, а какие-то нельзя, он отвечал, что нет никакой тайны, есть лишь конспирация, чтобы покрывать грязные делишки, вранье государства и угрозы человечеству. Я думал, что он, как всегда, преувеличивает. А сегодня я усомнился, не был ли он прав и не скрывается ли за этим обетом молчания что-то другое. Тем более что однажды днем я искал книгу и обнаружил на чердаке тайник – отверстие за дымоходом глубиной с полметра, со съемной деревянной заслонкой. Внутри лежали две старые коробки из-под печенья «Мадлен» фирмы «Коммерси», а в них пачки документов, штук пятьдесят отпечатанных на машинке страниц, все на бланках КАЭ со штампом «совершенно секретно» или пометкой «конфиденциально», и столько же дубликатов на копирке, а рядом – сотни стянутых резинкой пластиковых бейджей с узкой полоской негативной фотопленки, переходящей от серого к черному. Я не знал, зачем мама устроила этот тайник, но догадался, что для нее это важно, иначе она не стала бы возиться и прятать эти коробки с документами, она бы положила их на полку, и я не обратил бы на них внимания, но раз она их спрятала, это что-то значило. Я не знал, что делать. И убрал все на место.

* * *

Наша жизнь изменилась вскоре после того, как я перешел в четвертый класс лицея в Арпажоне. Все началось исподволь, и пока я сообразил, что происходит у меня на глазах, было уже поздно, зло стало необратимым. Это случилось субботним днем в сентябре, и было так тепло, что казалось, будто на дворе июнь. Я сидел в саду перед домом в плетеном кресле и читал «Уик-энд в Зюйдкоте», замечательную книгу, которую отец подарил мне на день рождения, – и тут раздалось загадочное постукивание, «тук-тук-тук». Я услышал его еще до того, как увидел, металлический звук приблизился, я поднял голову и заметил на улице довольно молодого человека, его голова возвышалась над забором, и он ковылял, возможно опираясь на трость. Человек был элегантен, в отлично сшитом сером костюме с темным галстуком, и вовсе не походил на здешних мужчин, на которых одежда висела мешком. Он остановился у ажурной калитки, поискал глазами имя на почтовом ящике, но там была только табличка с цифрой 32. Потом бросил взгляд поверх живой изгороди, заметил меня и улыбнулся, Извините, молодой человек, я ищу мадам Арлену Шарден, она живет здесь?

Я поднялся, Да. Какое-то время мы разглядывали друг друга. Если бы я знал, с кем имею дело, я бы ответил «нет». И он отправился бы своей дорогой, уехал бы, и ничего бы не случилось, но мне понравилось его приветливое породистое лицо, я подошел к калитке, он внимательно меня оглядел, Вы Лоран? Я удивился, что этот незнакомец знает мое имя, Я друг вашей матери, давний друг. Я открыл ему, он зашел, поднял голову, словно оценивая дом, потом перевел взгляд на обложку моей книги, О, вы читаете исключительный роман, мало кому удавалось так реалистично передать ужас войны – мой отец едва не утонул в двух километрах от Зюйдкота, он пережил этот разгром на побережье и так и не смог прочесть эту книгу до конца, хотя пытался, настолько она напоминала ему тот ад, а ведь он совсем не неженка. Он протянул мне руку, Я Даниэль.

Волк в овечьей шкуре.

Дверь дома распахнулась, на крыльцо вышла мама, и мы сыграли в новую версию «Раз, два, три – замри». Никто не шелохнулся, она окаменела, он застыл, а я смотрел на них, не понимая, кто заводила в этой игре. Мама первая сняла заклинание, спустилась по ступенькам, подошла к нам, склонив голову набок, словно не верила глазам, заметила трость, на которую Даниэль опирался, на мгновение уставилась на нее, приоткрыв рот, и ее лицо исказилось, словно от боли, Что случилось? – прошептала она.

– Кое-какие неприятности.

Она придержала дверь, он вошел, прихрамывая, и она тихо сказала мне, Это друг из Алжира. Если у меня и были сомнения по поводу смятения моей матери, они исчезли, когда я увидел, что она поставила три кофейные чашки на журнальный столик в гостиной. Она впервые вот так подала мне кофе, но я ничего не сказал, а сделал, как они, – покрутил раз десять ложечкой, но пить не стал, потому что не люблю кофе без молока. Они сидели молча, с покаянными лицами, она украдкой на него поглядывала, он допил свой кофе, вздохнул, Я вез их в аэропорт, когда перед нами остановился «ситроен», оттуда вылез какой-то тип и выстрелил в нас из пистолета-автомата, лобовое стекло взорвалось – это последнее, что я помню; очнулся я шесть дней спустя, медики удивлялись, что я жив, что я выкарабкиваюсь, боль была такая, что я думал, сердце не выдержит и я сейчас умру, меня накачали обезболивающим и морфием, я перестал считать количество операций и процедур, на которых служил подопытным кроликом, одиннадцать месяцев я провалялся в алжирском госпитале, весь утыканный трубками… Мари погибла на месте, Тома был ранен, но мне ничего не сказали, чтобы я не упал духом, а на мои вопросы отвечали: «Мы не знаем». Это отец рассказал, когда приехал ко мне, ему было очень не по себе, ведь стреляли из-за него – он велел арестовать человека, которого я приютил, а его друзья отомстили, думая, что это я его предал. Меня увезли в Париж, в госпиталь, и опять оперировали. Не стану рассказывать об осложнениях, я подхватил тяжелую внутрибольничную инфекцию и думал, что никогда не выберусь, мне понадобился год на восстановление, прежде чем я стал передвигаться без костылей, я продолжаю два раза в неделю ходить к физиотерапевту, остались периодические боли, довольно сильные, но науке неизвестные, хотя я научился с этим жить, надежда вернулась, а еще год я искал тебя, потому что в той стычке потерял бумажник с твоим номером телефона.

Я пересказываю вкратце, я уже не помню всех подробностей, а говорил Даниэль долго, спокойно, словно о ком-то другом, иногда я не понимал его, потому что он обращался не ко мне и я не мог уловить суть, временами он замолкал, уходя в воспоминания, и мы ждали, когда он продолжит свой рассказ, мама слушала его, закусив губу, и не задала ни одного вопроса. Если я правильно понял, у них было назначено свидание, но из-за этой стрельбы он не смог ни прийти, ни предупредить ее.

Когда Даниэль закончил, повисла нескончаемая тишина, мама встала, Сварю еще кофе. Она ушла на кухню, я сочувственно посмотрел на него, чтобы показать, как я сопереживаю его испытаниям, и пошел к матери, сказать, чтобы она не готовила на меня кофе, но ничего не сказал – у нее были красные глаза, и она шмыгала носом, утираясь платком. Впервые в жизни я видел, как она плачет. Она грустно улыбнулась, Вернись, я уже иду. Когда она разлила кофе, он спросил, Может, увидимся на днях? И она ответила, Конечно. В последний момент Даниэль спохватился, Нет, я пью кофе без сахара… Давайте пообедаем завтра все вместе.

– Завтра никак, у племянницы день рождения, и мы должны идти к Франсуазе. В другой раз.

Даниэль кивнул и задал мне кучу вопросов: в каком я классе, какие у меня любимые предметы – и обрадовался, когда я сказал, что у меня хорошие оценки по французскому и по истории с географией, Знаешь, мы с твоей мамой очень давно знакомы, вместе учились в лицее, так вот, она была первой по математике и физике, и меня раздражало, что девчонка обгоняет меня по научным дисциплинам, но пришлось смириться, потому что победить ее было невозможно.