Часы затмения

Дядя Фима подождал, последуют ли возражения, но их не последовало. Тогда он поднялся, вышел в коридор и снял телефонную трубку. Сжимая чашку обеими руками, я напряженно вслушивался, как набирается номер и как из трубки, словно сквозь вату, идут длинные, сначала еле слышные, затем все более громкие гудки.

– Привет, старик, Киврин тебя беспокоит, - сказал дядя Фима.
– Дома еще? А сегодня выходишь? Замечательно. Нет, для меня замечательно. Дело такое: человечка прислать хочу, по твоей части... Нет, нет, понимаю, конечно, но-о... Сам ведь знаешь, какие там специалисты, одно название да бумажка, ей подтереться и то дважды подумаешь. А человечек хороший... пасынок мой... Ну, сразу, сразу. Сразу да не сразу... Да посмотреть только. Нет, нет, ничего такого, просто... Пусть сам все расскажет, а? Ну вот и ладненько. В общем, я его присылаю. Ага, ага, к девяти, отлично. Кри-во-ма-зов, Кри, Катерина, да. Ну, тогда до связи. Спасибо заранее. Если что - звони на рабочий.

Дядя Фима вернулся на кухню, на ходу записывая что-то в миниатюрный блокнотик, который всегда держал при себе.

– Это в районе Китайской, - сообщил он, не поднимая глаз от писанины.
– Военкомат - старое такое здание, от детсада не отличишь - придется поискать. А лучше не ищи. Просто поймай кого-нибудь в погонах - их в том районе полно - и тупо спроси. На проходной назовешься, скажешь: к Мережко. Евгений Кимович его имя-отчество. Он тебя ждет в девять, лучше не опаздывай. Вот адрес.

Дядя Фима вырвал листок из блокнотика и положил на стол передо мной. Не придумав ничего лучше, я кивнул - получилось как-то судорожно.

– Об одном прошу, - добавил дядя Фима, усаживаясь на место.
– Маме - ни слова. Не думаю, что у тебя там что-то серьезное, но все же. Сам понимаешь: ей сейчас вредно.

Тут я напрягся. В голове опять что-то сдвинулось, и я вдруг понял, что имеется в виду.

– Беременна, - выдохнул я.

Дядя Фима проделал фирменное движение бровями и посмотрел на меня, точно видел впервые.

– Именно, - сказал он медленно.
– Мало того что это само по себе опасно - женщине после тридцати пяти вообще нежелательно, - а тут мы со своими проблемами. Нет, лучше помолчим - и ты, и я. Вот родит, тогда и скажем...

Дядя Фима говорил еще что-то, но я не слышал. Мама беременна, гудело в голове. Беременна. Беременна... Это слово вызывало панический ужас пополам с восторгом. Но как же так? Подождите, подождите... Ей же нельзя. Это и ежу понятно, что в ее возрасте... А сколько ей, ты знаешь? Н-нет, не знаю; но, кажется, за сорок. Если мне двадцать семь ("Ну да - двадцать семь..."), то ей далеко за сорок, о-го-го как за сорок... Ой, мама моя, мамочка, и надо было тебе... Впрочем, наверно, надо было, раз так вышло. Но возраст, мама, возраст! Не могла в детдоме взять, как все нормальные люди? Там же полным-полно киндеров, на любой вкус, от родного не отличишь... Это что же теперь получается: у меня будет... брат? Я просмаковал это слово, как неизвестный напиток, предложенный неизвестным человеком неизвестно зачем. Мне понравилось. Брат, повторил я с удовольствием. Братик. Ну конечно. И как я умудрился не вспомнить раньше? Это же всем известно, столько раз об этом говорили. И живот слушали: он ножкой толкался, а когда не толкался, мама специально животом дергала, разыгрывала меня. И имя... Мы ведь имя вместе выбирали! Максим, Борис, Костя... Н-нет, остановились, кажется, на Кирилле. Господи, что за дурацкое имя! Самое дурацкое из всех! Его же до конца дней Мефодием дразнить будут!..

– Его же до конца дней...
– начал я с возмущением, но осекся.

Дядя Фима настороженно смотрел на меня.

– То есть...
– пробормотал я.
– В общем... вы... мама... А-а, как дети малые, ей-богу!

Стоило дяде Фиме улыбнуться или хотя бы намекнуть на улыбку, я бы с облегчением расхохотался. Но дядя Фима оставался серьезным. Поэтому, не убирая с лица идиотской мины, выражавшей, по-видимому, крайнюю степень недовольства, я взял со стола листочек с адресом и вышел в прихожую. Там я обул первые попавшиеся под ноги туфли, сорвал с вешалки какую-то легкую, булыжного цвета, курку, отпер дверь и ушел по всем правилам английского этикета.

Конечно, надо было вернуться и извиниться. Но я представил, что именно буду говорить, и как буду при этом выглядеть, и пришел к выводу, что лучше не усугублять.

Минут, этак, десять спустя я ехал в трамвае в сторону Китайской площади и, уставившись на затылок впередисидящего пассажира, спрашивал себя: так ли нужен мне этот Мережко? Через полчаса, когда трамвай доплелся наконец до места назначения, на вопрос я так и не ответил. Еще через полчаса блужданий по замусоренным переулкам и запущенным аллеям вопрос мне изрядно надоел. Я положил себе, что если не найду военкомат в течение ближайших десяти минут, то поверну оглобли и дуну на работу. По истечении тринадцатой я подумал, что поворачивать оглобли - не совсем честно по отношению к дяде Фиме - как-никак человек для меня старался, звонил, упрашивал. Я дал себе еще пять минут времени и почти тут же встретил двух срочников - ефрейтора и рядового - которые, страшно матерясь друг на друга, несли огромный моток колючей проволоки, насаженный на черенок лопаты. Они-то и показали мне военкомат - аккуратное приземистое здание веселого кремового цвета, действительно чем-то напоминавшее детский сад.

Войдя в ворота, я прошел по усыпанной гравием дорожке, украшенной каменными плевательницами, миновал беседку, где курил какой-то интеллигентного вида человек в штатском, и вбежал на крыльцо. Входная дверь на обратной пружине была раскрыта настежь и подперта кирпичом. Я в последний раз спросил себя, надо ли мне это, и, не дождавшись ничего вразумительного, вошел в подъезд.

В вестибюле пахло казармой. Справа от входа, за маленьким лакированным столиком, сидел, уткнувшись в кроссворд, немолодой прапорщик, отдаленно похожий на Бонапарта. Вполне вероятно, что если б я молча прошел мимо, Бонапарт не стал бы меня задерживать. Но так как я остановился перед столиком и громко кашлянул, он с преувеличенной медлительностью оторвался от кроссворда и, толком не подняв глаза, равнодушно осведомился:

– К кому?

Я ответил, что к Мережко.

– Мережки нет, - отозвался Бонапарт.

Я глянул на часы, висевшие над планом эвакуации, потом сверил со своими. И там и там часы показывали семь минут десятого.

– Он говорил, что будет в девять, - сказал я.

Бонапарт никак не отреагировал и уже собрался снова погрузиться в кроссворд, но тут в вестибюль вошел давешний интеллигент из беседки.

– О!
– мгновенно оживая, сказал Бонапарт.
– Евгений Кимович, к вам.

Евгений Кимович - неприветливого вида мужчина с белоснежной львиной прической, - не сбавляя хода, быстро глянул на меня и скороговоркой проговорил: "Кривомазов? Опаздываете". Я рта не успел открыть, а он уже исчез в глубине вестибюля.

– Ну, что встали?
– весело осведомился Бонапарт.
– Идите.

Я кинулся вслед за Мережко и попал в пустой и длинный коридор, скупо освещаемый маломощными лампами. Мережко, громко шаркая по рассохшемуся паркету, стремительно удалялся. Я нагнал его только в конце коридора около кабинета, да и то лишь потому, что замок заело. Мережко яростно дергал ключ в замке, и со стороны могло показаться, что человек спешит и не успевает попасть в уборную. Лицо у него при этом абсолютно ничего не выражало.

– Может, мне попробовать?
– скромно предложил я, но тут дверь неожиданно открылась. Мережко вошел первым. Я шагнул следом и, прикрыв дверь, замер на пороге.

Кабинет был небольшой, даже тесный, но с высоким, чуть ли не в четыре метра потолком, с которого, как микрофоны на боксерском ринге, свисали на длинных проводах две голые лампочки. Половину пространства занимал внушительного вида стол со следами частого, но безуспешного ремонта. На столе царил спартанский порядок: аккуратная кипа старомодных папок на шнурочках, безукоризненно чистая пепельница в виде перевернутого черепашьего панциря, графин с водой и глиняная вазочка с букетом идеально наточенных карандашей. Окно заслоняли щербатые жалюзи, на подоконнике среди каких-то баночек с ярлыками пылились растения, названия которых я не знал.

– Присаживайтесь, пожалуйста, - сказал Мережко, указывая на стул для посетителей. Он говорил так быстро, что окончания слов проглатывались, и мне приходилось додумывать, что имеется в виду.

Я буркнул "Спасибо" и сел, сжав сцепленные кисти коленями. Мережко поднял жалюзи, толкнул кулаком форточку (кабинет сразу наполнился шумом проезжающих под окном машин), повернулся к столу и, расстегнув нижнюю пуговицу пиджака, уселся в кресло. Откинувшись на спинку, он впервые посмотрел на меня дольше одной секунды. Глаза у него были необычные: светло-серая, как матовое стекло, радужка и две четкие черные точки зрачков, похожие на отверстия, оставленные шилом. Под этим взглядом нестерпимо хотелось моргнуть.