Черные ножи 4

Особого скарба у женщин не имелось, дети же вообще напоминали собой призрачные тени — были до ужаса худыми, молчаливыми и практически безучастными ко всему происходящему.

Я многое мог понять: война, всеобщая ненависть… но при чем тут дети? И Ревер, и остальные эсэсовцы, и даже Виндек смотрели на них лишь, как на обузу, не видя в них будущих людей. Для них это были животные, не приносящие пользы, но требующие еды и ухода. Бесполезный материал.

И в очередной раз я поразился различиям в подходе и порадовался за наших солдат, которые не опустились до подобного уровня, сохранив в душе и сочувствие, и человеколюбие, и милосердие. То, что делает человека — человеком, а не бездушной тварью.

Двигались мы следующим образом. Впереди ехал грузовик с унтер-офицером Ревером, которого слегка разморило от вина, и он задремал сразу же, как только уселся на свое место в кабину. В кузове машины разместились эсэсовцы, с высоты приглядывавшие за повозками, двигавшиеся следом. Сначала повозка Виндека, затем моя.

Тоже мне, охранение. Да будь у меня оружие, положил бы всех фрицев за пару секунд. Но солдаты даже в мыслях не держали возможность сопротивления или, тем более, бегства заключенных, поэтому к конвоированию относились спустя рукава.

Впрочем, организовывать побег я и не думал. Куда бежать в феврале в десятке-другом километров от Берлина? Прятаться в лесах не получится, нет ни еды, ни тепла, ни укрытия… а дать просто так сгинуть женщинам и детям я не желал. Возможно, они и предпочли бы такой исход концлагерю, но… еще поборемся.

Внезапно я ощутил легкое прикосновение к своей руке. Настя сидела чуть позади и, улучив момент, дала понять, что прекрасно понимает, как нужно себя вести в сложившейся ситуации. Рядом с ней приткнулся белокурый мальчонка, похожий на ангелочка, с детским лицом, но совершенно взрослым, мрачным взглядом.

Он хмуро смотрел на меня, не моргая, и словно запоминал.

— Это Ванюша, — прошептала Настя, — теперь он мой сын.

Расспрашивать девушку я не стал, слишком много ушей вокруг. Я не верил, что кто-то из женщин, сидевших сейчас за моей спиной на телеге, захочет доносить немцам, но рисковать я права не имел. Поэтому всю долгую дорогу молчал, хотя у меня имелся миллион вопросов.

Молчали и будущие актрисы, и дети не плакали, наученные горьким опытом.

Помню, слышал, как один из эсэсовцев хвастался перед своими друзьями, что «эти мелкие животные такие невозможно шумные». А потом рассказал, как взял за ноги младенца, мешавшего ему спать, и разбил тому голову об печь.

Поэтому дети, сумевшие уцелеть в Равенсбрюке, умели молчать. Вопрос жизни и смерти.

Из-за обилия снега двигались мы чуть ли не с шаговой скоростью. Благо, немецкие зимы далеко не столь суровые, как русские, и я не боялся, что женщины и дети замерзнут за время пути. По моим прикидкам, к ночи мы должны были вернуться обратно в Заксенхаузен.

Через какое-то время сделали по приказу Ревера остановку. Тому срочно потребовалось в кусты по естественным нуждам — вино и обильная закуска дали о себе знать. Заодно, женщины и дети тоже успели сбегать по личным делам в кусты с другой стороны дороги. Солдаты, обязанные за ними присматривать, даже не вылезли из кузова, укрывшись там под толстыми одеялами. Но бежать никто не пытался, через несколько минут все вернулись обратно к подводам.

После остановки женщины чуть оживились, начав негромко перешептываться за моей спиной.

Я специально не прислушивался, однако, все равно слышал, о чем они говорили. К моему удивлению, никто не обсуждал лагерь, ни прошлый, ни новый, куда вела их жизнь. Женщины обменивались рецептами блюд, которые обязательно приготовят, когда окажутся на свободе. За полчаса услышал я и рецепт настоящего борща, чтобы ложка стояла, и густого гуляша с травами, и о том, как правильно надо жарить рыбу, и какое мясо лучше брать для правильных сибирских пельменей, и много еще всего. У меня, фигурально выражаясь, слюнки потекли.

Эти тихие разговоры были похожи на издевательство над самими собой. Зачем они это делали? Ведь воображение — штука сильная, и я был уверен, что многие воочию сейчас представляли перед своими глазами все те шикарные кушания, о которых говорили.

— Жаль, Евы Гессе^[16] тут с нами нет, — печально произнесла одна из женщин, — ей бы пригодилось для будущей кулинарной книги…

Я разговорам не препятствовал. Пусть себе беседуют, если им так легче.

Покончив с рецептами, одна из девушек начала негромкий рассказ. Это была история о любви, верности и чести. Кажется, она придумывала ее на ходу. Остальные слушали очень внимательно. Обернувшись, я увидел у многих на щеках слезы. Эти сильные женщины, без единой слезинки переносившие ужасные тяготы лагерной жизни, растрогались от выдуманной истории. В этом было что-то непередаваемо-правильное. Настоящее.

Мальчик Ваня задремал, и Настя чуть передвинулась ближе ко мне.

— Димка, — зашептала она, пока остальные были увлечены рассказом о любви, — ты почему здесь?

— Так вышло, — так же шепотом ответил я. — Но теперь я Шведов. Смотри, не перепутай!

Она кивнула.

— Я поняла, ты на задании под прикрытием. Я все сделаю, как скажешь, клянусь!

Все такая же пылкая и самоотверженная. Смелая и слегка наивная. Она и подумать не могла, что я по собственной воле стал надсмотрщиком-капо. Верит в меня.

— Но как ты держишься? Это же невозможно физически! — она чуть повысила голос, но тут же вновь взяла себя в руки. — Мы же в аду, Димка, в самом настоящем аду!..

Я не знал, что ответить, поэтому просто промолчал. То, что этот мир превратился в место, которому позавидовал бы сам Сатана, я прекрасно понимал.

Настя жарко зашептала:

— Немцы, как только узнали, что я медсестра, очень обрадовались. Сказали лезть в грузовик и повезли в лагерь… детский лагерь, для совсем маленьких. Детей отбирали у матерей и держали там. От грудных младенцев до пятилеток. Следил за всеми лишь один фельдшер.

Я знал, что не услышу сейчас ничего хорошего, но то, что рассказала Настя, было выше моего понимания.

— Когда меня туда привезли, фельдшера не было на месте. Потом его отыскали — вусмерть пьяного, он спал в медблоке. Идти в детский барак он отказался, солдаты тоже не пожелали. Тогда я пошла туда одна…

Взгляд ее остекленел, руки нервно затряслись. Бедная, что же ты увидела в тот день?..

— Деревянный барак, — продолжила Настя, — но без высоких нар, детям туда не забраться. Ясли. Я открыла дверь и отшатнулась. Запах. Гниение, разложение. Мертвечина. Весь барак был завален детскими телами. Младенцы, дети постарше. Мальчики, девочки. Никого живого. Черви и мухи. И сотни мертвых детей…

Она не плакала, ни слезинки. Мышцы напряжены до предела, сжатые скулы. Этот рассказ давался ей очень тяжело.

— Потом добудились фельдшера. Он и пояснил, что детей просто свозили в барак и оставляли там. Без еды и воды. Новорожденных младенцев и тех, кто постарше. Больных и здоровых. Просто бросали в барак и забывали о них. Не кормили — не было подвозов продуктов… а сам фельдшер туда даже не заходил. Знал, наверное, что увидит, поэтому пил.

Ее плечи все же дернулись от воспоминаний, но Настя тут же взяла себя в руки.