Черные ножи 4

— Настя, я очень тебя любил, ты была для меня всем. Но я изменился, через многое прошел и больше не испытываю эмоций. Моя душа мертва. Сгорела и развеялась пеплом. Ты тоже стала другим человеком. Прошу, делай то, что я говорю! Это очень важно! Понимаешь?

Она долго смотрела на меня, потом кивнула.

— Я все сделаю, не переживай.

— Возьми мой нож. Пусть это оружие защитит тебя в случае опасности, — я протянул Насте свой именной черный клинок в ножнах, прошедший со мной и огонь, и воду, и медные трубы.

Девушка взяла нож двумя руками и спрятала его под робу.

Мгновение я думал, не отдать ли ей микропленку? Со знанием немецкого Насте легко будет попасть в Берлин — нужно лишь добыть гражданскую одежду и документы. И уже потянулся было рукой к пленке, но в последний момент передумал. Слишком большая ответственность и риски. Пусть она лучше думает о себе и Ване, пусть они выживут. Не буду подвергать ее новой опасности.

— Теперь уходи, времени больше нет…

Настя выдохнула, будто откидывая от себя все плохое, и пошла к телеге, ни разу не обернувшись. Через минуту Вернер тронул поводья, и повозка двинулась в обратный путь. Его сыновья шли следом, места на повозке для них не осталось.

Восемь женщин и пятеро детей, тесно прижавшись друг к другу, сумели укрыться под сеном и со стороны были не видны. Конечно, любая проверка их легко обнаружит, но бауэр поведет повозку обходными дорогами, и даст бог, они доберутся до места.

Я проводил их взглядом, а потом пошел в направлении лагеря. По моим прикидкам, идти оставалось километров десять — пятнадцать.

Сдержит ли Вернер слово, сможет ли спасти женщин и детей? И Настю?

Несмотря на мои слова, я чувствовал, что в душе у меня все еще остались чувства к этой девушке. Она была первой, в кого я влюбился в морозном Челябинске, и я пронес это чувство сквозь годы. Любовь моя была простая и наивная. То были и чувства офицера, погибшего в далеком будущем, и почти детские эмоции Димки, который не дожил до момента первой взаимности. И все сплелось, запуталось, перемешалось в моей душе. Но одно я знал точно: Настя была и останется особенным человеком, за которого я отдам свою жизнь, если понадобится. Но уйти с ней я не мог. Есть вещи важнее личных эмоций. Я мог изменить будущее в лучшую сторону, я один мог это сделать, и этим спас бы тысячи… нет, миллионы жизней. А значит, я уже не принадлежал себе. Я стал элементом в этой новой истории, своего рода заводным ключом, который может запустить весь механизм, заставив его сработать в этот раз иначе. И если я мог это сделать в теории, значит, обязан был осуществить на практике. Получается, и говорить не о чем.

К Заксенхаузену я добрался почти в полночь.

На подходе к лагерю, понимая, что меня ожидает, я устроил тайник в лесу сбоку от дороги, куда спрятал микропленку. Тут никто не найдет, и лишь я буду знать правильное место.

Я медленно шел по дороге, обдуваемый всеми ветрами, запорошенный снегом, пока не попал в луч прожектора с одной из вышек.

— Стоять! Не двигаться!

Я поднял руки вверх и замер на месте. С дозорными лучше не шутить, расстреляют при малейшем намеке на неподчинение.

Из ворот выскочили несколько эсэсовцев с винтовками в руках.

— Капо Шведов! — прокричал я, наблюдая за их стремительным приближением. — По приказу штурмбаннфюрера Крюгера!

Не помогло.

Первый же солдат сходу ударил меня прикладом в живот с такой силой, что я тут же согнулся от боли пополам.

Вторым ударом меня бросило в полное небытие.

Глава 18

— Кто твой связной в лагере? — удар плетью со стальными нитями резко ожег мне спину.

Алекс фон Рейсс проводил допрос собственноручно, лишь один из солдат-эсэсовцев помогал ему, подавая инструменты. Сейчас дело дошло до плети. До этого были клещи, которыми у меня вырвали три ногтя на левой руке. Раскаленный прут, оставивший на моем теле несколько пульсирующих болью отметин. И обычный хирургический скальпель, срезавший изрядный кусок кожи на левом плече.

— Господин рапортфюрер, — я едва мог говорить, слова терялись во рту, зубы скрипели, — я ничего не знаю… я еле уцелел и вернулся в лагерь… прошу, поверьте мне!..

Фон Рейсс смотрел на меня презрительно, как солдат на вошь, мои слова попросту проигнорировал и продолжил кричать прямо в лицо:

— Кто отдал приказ помочь бежать заключенным? Кто координировал удар по каравану? Отвечай, свинья! Скажешь правду, умрешь быстро!

— Я говорю правду, господин рапортфюрер…

Удар, еще удар. Сколько боли может вытерпеть человеческое тело? Каковы пределы физических возможностей организма? Я думал, что никогда этого не узнаю лично. А, вот, довелось…

Допрос шел уже третий час, и пока я держался. Правда, несколько раз сознание плыло, но ледяная вода, которую плескал мне эсэсовец в лицо, быстро приводила в чувство. При этом я прекрасно понимал, что до серьезных пыток дело еще не дошло. Это была просто разминка. Полагаю, фон Рейсс сам не до конца был уверен в том, что я причастен к случившемуся, поэтому не слишком усердствовал. Но он должен убедиться в моей невиновности на все сто процентов и поэтому будет продолжать выполнять свою работу, пока не запытает меня до самой смерти. Если же я выживу, то… что потом? Скорее всего, пуля в затылок, а тело — в крематорий. Самое легкое и привычное ему решение. Но до тех пор, пока остается шанс вытащить из меня сведения, убивать меня не станут.

Шансы выбраться из этой передряги живым я оценивал теперь, как минимальные. Дьявол! Если бы я не был столь самоуверен! Решил, что сумею отговориться, убедить в своей непричастности. Как же!

Теперь я клял себя, что не решился передать микропленку Насте. Пожалел ее, уберег от проблем. А если я погибну тут сегодня, никто и никогда не найдет тайник, и ценные сведения, добытые с таким трудом, попросту пропадут.

Сейчас бы я все переиграл иначе, но было уже поздно.

— С какой целью тебя заслали в Заксенхаузен? Кто твой командир? Как твое настоящее имя?

Вопросы он вбрасывал наугад, надеясь, что рано или поздно попадет в цель. И, надо признать, частенько попадал, сам того не ведая.

— Меня зовут Василий Шведов, я стрелок-радист, попал в плен в ноябре 1943 года…

— Молчать, тварь! Не врать!

Очередной удар плетью рассек кожу почти до кости. Если бы Рейсс захотел, я был бы уже мертв, но он растягивал удовольствие.

— Поглядим, как долго ты сможешь сопротивляться. Поверь мне, еще никому не удавалось утаить от меня истину…

Рейсс говорил тихо, почти шепотом, но я отчетливо слышал каждое его слово. И вот, что удивительно: мое тело под воздействием пыток словно стало просыпаться. Та внутренняя энергия, благодаря которой я продержался все эти долгие месяцы, уснувшая на время, постепенно пробуждалась. Я чувствовал, что если бы не эти скрытые резервы, то давно потерял бы сознание.

Но я еще держался.

— Господин рапортфюрер, я говорю правду…

— Молчать! — свист в воздухе и новый удар.

В голове поплыл туман, но солдат не дремал, тут же плеснул мне в лицо порцию воды. Я встрепенулся и пришел в себя.