Чжунгоцзе, плетение узлов

Потом они почти до утра говорили с Онфимом, что так жить нельзя, что надо все исправлять, покаяться…

— Я найду человека, который поможет тебе. Я обещаю, — засыпая, повторял Нежата. А Онфим уже крепко спал, положив голову ему на колени.

На рассвете Онфим растолкал Нежату и внимательно просмотрел с ним вместе содержимое мешка. Помимо «Сказания о Евстафии Плакиде», разбойник взял у Нежаты чистую рубаху, потом подумал и снял с него грязную. «Обойдешься и подрясником: ты ж монах. А у нас в лесу ветки да сучки — рвутся рубахи», — объяснил он. Хотя даже Нежате было ясно, что его рубаха не будет впору никому из шайки, но он также понимал, что, пусть самому Онфиму и не нужно почти ничего человеческого, он должен заботиться о своих людях.

Долго и вожделенно Онфим смотрел на Нежатины черевики, уже было взял, но потом все-таки вернул со словами: «Ладно, Бог с тобой, носи уж».

Он посоветовал Нежате свернуть после Полоцка с большой дороги и пройти лесными тропами мимо деревни Лисово. Этот путь до Смоленска был короче, чем наезженный тракт.

Через час Нежата вышел из леса и увидел над лугами восходящее солнце, розовое, точно камень бакан[3].

***

Что же наш цзеюань Ао Юньфэн?

Поначалу он часто спускался в Линьань, гулял вдоль озера Сиху, пил чай с прекрасными видами, с дамбы Су любовался весенними рассветами, бродил по городу, шумному, пестрому, — кажется, все замечательные уголки его посмотрел, все знаменитые чайные, все местные сладости в компании чиновника Лю — большого гурмана и сладкоежки — попробовал. Деньги кончались, и Саньюэ — юньфэнов слуга — заложил уже все более-менее ценное, даже отыскал лавку, где брали с удовольствием каллиграфию и живопись господина Ао за небольшую цену, но все же ворчал на Юньфэна за его рассеянный образ жизни и пустые траты.

— Ах, ты говоришь, не стоит ездить в Линьань? — переспросил Юньфэн. — Лучше сидеть в монастыре и есть просяное чжоу хэшана У-паня[4]?

— А как же гулять по священным горам, красотами любоваться, наслаждаться великолепными видами пиков Фэйлайфэн и Бэйгаофэн? — парировал упрямый Саньюэ. — Ради такой нерукотворной роскоши можно и просяное чжоу пару месяцев поесть.

— Прав ваш слуга, господин Ао, — подтвердил проходящий мимо служка. — Вы посмотрите на этот блеск и благолепие!

Так что весь сезон гуйюй и сезон лися[5] Юньфэн провел в монастыре, с утра покидая Храм прибежища душ и гуляя по округе, вдыхая прохладный воздух, пронизанный солнечным светом. Мысленно не мог не возвращаться он к экзамену, и в его сердце еще шевелилась досада: как бездарность заносчивая получила не по заслугам? Несправедливость его огорчала. И, подпустив обиду поближе, глотнув эту едкую струйку, он с усмешкой ее отгонял, повторяя: «Увы! Увы! В твоей стране тебя не понял государь!»[6]. И так, заместив досаду, являлось спокойное чувство, как у Сая, потерявшего лошадь[7]. Возможно, тут скрытое благословенье? «Подъем вдохновенья, — и в мрачной дали там сомненья: служить или нет»[8]. Может, есть что-то больше, важней и надежнее в мире?

Настал месяц колошения хлебов, маньчжун, стояла жара, и Ао Юньфэн мало гулял, обмахиваясь веером, сидел во внутреннем дворике монастыря, читая и предаваясь думам. Как-то раз подсел к нему незнакомый монах. Верно, странник, пришедший издалека, и спросил:

— Что так задумчив господин цзеюань? Последним оказался Сунь Шань[9], не так ли? И вы будете довольны, топчась на месте? И готовы погубить успех из-за пустяка?

— Это вовсе не пустяк, господин, говорящий чэнъюями[10], — отозвался Ао Юньфэн. — Если бы дело было во мне, в том, что я недостаточно трудился, в том, что я недостаточно талантлив… Но дело в некомпетентности судей. Я не собираюсь отрезать ступни, чтобы мне подошли туфли[11], если вам так угодно изъясняться при помощи поговорок.

— Да-да. Все это сны над просяной кашей[12]. Верно? И вы не желаете, как господин Цзян, получив все, о чем прежде мечталось, в конце концов, оказаться ни с чем за пару благовонных палочек — время, пока кипит в котле чжоу из пшена. Ведь главное не эта жизнь, но вечность.

Юньфэн вопросительно посмотрел на монаха:

— Что вы имеете в виду?

— А вы что имеете в виду, ища ответ не в службе государству, а в прогулках по горам и в чтении книг?

— Наставьте меня, учитель, — Юньфэн почтительно поклонился.

— Что я могу сказать вам — цзюнцзи, благородному мужу — я, человек, говорящий чэнъюями? — усмехнулся хэшан. — Готова ль ваша просяная каша? — он поклонился Ао Юньфэну и ушел. И сколько юноша ни искал его, никто в монастыре его не видел.

Шли дни, сменялись сезоны. Юньфэну уже вовсе не хотелось посещать столицу, хотя приятель Лю и звал его посидеть вместе в чайной, почитать стихи, полюбоваться видом.

— Лучше ты приезжай в монастырь, — отвечал ему Ао Юньфэн.

Он сидел у окна и смотрел, как ветер отряхивает с отцветающих гортензий капли дождя и сочинял стихи.

Проходит дождь, но остается ветер,

Гуляет по двору, роняя в лужи

С гортензий капли, лоскутки соцветий,

Сухие ветви, пригоршни жемчужин.

Все ходит он, оборванный и жалкий,

На сюне потихонечку играя,

Как будто от своей отбился стаи,

Как будто бы навеки потерялся.

Он сам казался себе потерявшимся в этом мире — без цели, без видимого смысла. Кто он и для чего бродит в этих прекрасных горах, среди бамбуковых рощ? Кого он ищет? Кого хочет встретить?

— Учитель, наставьте меня…

[1] Старинное название кианита.

[2] Пс 134:1-2

[3] Старинное название родонита.

[4]? ? — «без желаний», типичное имя для буддийских монахов.

[5] Конец мая — начало июня.

[6] Цзя И, «Ода памяти Цюй Юаня».

[7] Сай, потерявший лошадь, в значении «скрытое благословение» — такая история: у старика убежала лошадь, все его жалели, но он не печалился и говорил, что, может, это и к лучшему. Так и оказалось. Вернувшись через несколько дней, лошадь привела с собой коня. Словом, любая потеря может обернуться приобретением.

[8] Ду Фу, «Пишу над жилищем господина Чжана».

[9] Идиома: «Имя последнего — Сунь Шань», [а твое имя после него] — неудача на экзаменах. Две следующих фразы — тоже чэнъюй.

[10] Чэнъюй — устойчивое выражение, фразеологизм, идиома.

[11] Отрезать ступни, чтобы подошли туфли — когда без учета ситуации что-то пытаются втиснуть в определенные рамки, приспособить к чему-то вопреки здравому смыслу.

[12] Сон над просяной кашей — устойчивое выражение, с которым связаны истории такого типа: человек, хорошо сдавший экзамен, в ожидании назначения останавливается монастыре, где, уснув, видит сон о своей будущей жизни, где он, превысив свои полномочия чиновника, попадает в немилость государя, терпит наказание, умирает, перерождается, несправедливо обвинен, опять умирает. И, проснувшись, понимает, что все это ему приснилось, пока варилась каша у сидящего рядом монаха. И, просветленный, уходит от суетной мирской жизни, становится монахом.

Глава 4. Так прогонишь их бурею Твоею, и гневом Твоим приведешь их в смятение

В Полоцке добрые сестры Евфросиньина монастыря приняли Нежату, как родного, и накормили, и приласкали. И окончательно развеяли его опасения насчет женского пола. В общем, там он не чувствовал никакой опасности, тем более в библиотеке монастыря было столько прекрасных книг! А монахини и рассказывали ему, и показывали. Особенно мать Елпидифора. Это она в монастыре заведовала книгописной мастерской. Она рисовала чудесные заставки: плела, заплетала ветки, грифоньи хвосты и птичьи шеи — причудливо и изящно.

Мать Елипидифора делала все, пребывая в иных мирах. Но не там, где бывал отец Авраамий, когда, молясь, замирал, и казалось, будто он спит. Только он не спал, он даже лучше в это время замечал происходящее вокруг. А вот мать Елпидифора не видела. А потом тишину мастерской вдруг нарушал возглас пожилой монахини: «Мать Фекла! Как же это ты так написала, мать? Куда же мне теперь «глаголи» вставить?» И мать Фекла, ровесница Нежаты, умильно складывала губки и сладким голоском тянула: «Ма-ать Елпидифора! Ты же можешь такую у-узенькую «глаголи» нарисовать вот тут». «Я-то могу, чадо мое, — вздыхала мать Елпидифора. — А мать Нектария с ее широким размахом тут даже «i» не уместит, — и сердито добавляла: — Впредь будь внимательнее».