Дар Авирвэля

А теперь вновь вернёмся к племени Кайхен и тому, что же делало оно. Как и ожидалось, голод наступил быстро. Зимние культуры не вынесли холода и умерли, а дикие и домашние ягоды ждали начала весны. Сеять весенние зёрна было рано — почва морозила босые ноги. Фрукты, в основном росшие в конце весны и летом, дожидались своего часа. Приходилось перебиваться овощами вроде чеваса, тэлевары и парода, а также водой из местной реки, но никакого удовольствия это не приносило. От чеваса немели языки — он грел, но только кислотой; из-за тэлевары несколько соплеменников попали к целителю — проявилась ожидаемая аллергия; а парод вообще не имел вкуса, ибо, произрастая в воде, напитывался ею и тоже превращался в сплошной неощутимый сок. Такие овощи подходили только для вкусных блюд, ради которых и выращивались, а поедание их по отдельности или — из глупости — вместе не сулило ничего хорошего. Только сбои в работе организма, несварение и аллергию. У арринов не осталось иных вариантов. Дождавшись самого крайнего срока, изголодав и побледнев, вождь и ослабленные воины всё же двинулись на ближайшую деревню. Пошли в ночи, дабы сделать это как можно незаметнее и быстрее, но всё же с оружием в руках. Никто не подозревал о возможных опасностях. Мысли вязались лишь на урчании и истошной боли.

На удивление, вокруг не оказалось ни одной живой души. Небольшой амбар, подозрительно отпёртый, нагружали мешки с зерном и жатым савеном — озимой культурой, что преимущественно сохраняется лучше прочих, но в этот год всё же не дожила до весны… по крайней мере, у племени Кайхен. Обрадованные аррины начали пускать слюнки. Бесконечный голод так сморил их рассудок, что они не задумались, могла ли это быть ловушка…

Амбарные двери с треском захлопнулись. Поднялся небольшой столб земли, повеяло сухостью. Ночной свет теснился меж досок, создавая на голом полу тусклые вертикальные полосы, среди которых летали крохотные пылинки, похожие на миниатюрных фей. На секунду в них мелькнул холодный свет стали — длинный меч. Но блеск исчез, шорохи стихли и амбар погрузился в непроглядную тишину. Никто не знал, что предпринять, все боялись и хотели есть. Только вождь, едва придя в себя, выступил вперёд своих соплеменников и покачал дубиной, закованной в тяжёлой руке. Казалось, обе стороны готовятся завязать бой. Но ничего не происходило. А со стороны дверей послышался мягкий, совсем незлой шёпот:

— Брат, может, отпустим их? Ты же видел, как они выглядят…

Теперь в темени мелькнул тёплый золотистый блеск. Видимо, воин указал на изнурённых противников. Но свет тут же померк, ускользнув обратно во мрак. Послышался грозный, тяжёлый голос, но такой же молодой, как первый — даже моложе. Этот голос принадлежал Тавеану Ликгону, ещё не обрётшему славу и не доказавшему свою исполнительность.

— Ты знаешь закон. Они воры! — снова замерцал холодный отсвет клинка. — Если не выполним всё, как велено, тысячелетний позор падёт на наши головы. Плевать, что они голодают. Это не повод воровать, тем более исподтишка.

— Мы слышим вас! Говорите прямо, если есть, что сказать! — воскликнул вождь, уставший от чужих шёпотков и перемолвок. Его взгляд был суров, а голос по-взрослому твёрд.

Вспыхнул свет. Тёплый стеариновый свет, осветивший небольшое пространство между молодыми рыцарями. Тот юноша, что говорил добрым голосом, излучал искреннее сопереживание — о том намекали приветливые голубые глаза, опушённые широкими светлыми ресницами. Длинные соломенные волосы, уходившие под воротник, сверкали подобно позолоченному доспеху и крайне дорогому мечу, что лежал в крепкой руке, как влитой. А рыцарь, стоящий рядом — Тавеан Ликгон — являл собой полную противоположность: с бледной кожей, почти чёрными волосами, густыми нечёсаными бровями и каким-то пугающим мрачным взглядом. Его доспех и оружие, пропитанные серебрящимся хладом, морозили сердце, и даже медный огонь свечи мерк перед ними. Вождь и соплеменники стояли, как вкопанные. Теперь колоссальная разница в вооружении различалась как нельзя лучше, и многие мужчины, одетые в домотканые платья и защищённые неотёсанными железными доспехами, перестали глядеть так воинственно и незыблемо. Даже вождь слегка поубавил пыл, ибо уже не раз сталкивался с совершенным холодным оружием эльринов.

— Мы предлагаем вам уйти в покое и смирении…

— Без наворованного, естественно, — добавил Тавеан Ликгон. Он-то желал начать бойню, будучи совершенно уверенным в победе.

— Но мы голодаем и нам нужны припасы… — попробовал отговориться вождь, указывая на бело-зелёные лица ближних. — Неужели вы так чёрствы и жестоки, что дадите нам умереть от голода?..

— Брат… — снова начал смуглый белокурый юноша, глядя на Тавеана Ликгона умоляющим взглядом.

— Нет, Каллирин. Они воры и должны быть наказаны, если унесут отсюда хоть что-то!

В атмосфере между ними чувствовался давний разлад. Но сейчас на подобные склоки не было времени и возможности, потому, тяжело вздохнув, Каллирин попробовал ещё раз:

— Если бы наши родители умирали от голода в нищете — мы бы тоже своровали. Разве можно назвать преступлением попытку выжить любыми средствами?..

— Зависит от того, чьего отца ты имеешь в виду. И вообще, хватит уже сравнивать их проблемы с нашими! Мы здесь, чтобы прекратить постоянные кражи и перевалившую за край наглость, а не чтобы думать: щадить или не щадить? Ведёшь себя, как девчонка с красивыми волосами, в которые стекли все мозги. Возьми себя в руки!

Будучи ещё юными и не такими стойкими, братья устроили небольшую перепалку. Однако стоило Тавеану Ликгону заикнуться об изнеженности брата — все вопросы тут же отпали. Два вострых меча глазели на воинов, на вождя, на припасы, сваленные за их спинами, и желали впиться в своих жертв без единой слезы сожаления. Холодный меч сквозил дрожащие сердца одним лишь видом, а тёплый золотистый товарищ пытался отыскать в слабой обороне уязвимые места. Но прежде нападения мечи ждали ответа вождя, что выглядел разочарованным и, вопреки всему, истинно боеготовым. Покачав дубину ещё немного, он поднял взгляд на рыцарей и промолвил:

— Да будет так.

Мудрый вождь не станет посылать своих любимых подданных на верную гибель. Этот же, видимо, мудрецом не слыл, да и подданных любил не больше вкусной еды. Ведь протянутая вперёд рука — однозначный жест для большинства эвассари и для всех, живущих в единой общественной системе.

Стоило первым нескольким воинам доковылять до братьев-рыцарей — Тавеан Ликгон тут же убил их всех, не ведая пощады и жалости. Каллирин стоял рядом, не в силах поднять меч на слабых, поникших духом существ. В нём боролись два противостоящих состояния: чувство рыцарского достоинства и ощущение внутренней слабости, которую Тавеан Ликгон постоянно заковывал в сравнение с глупой барышней. Меч то поднимался, то опускался, не могучи найти верный выбор, а в глазах бушевала полная потерянность. Даже слова брата не вернули разуму покой и, вконец устав от бессмысленного пролития крови, Каллирин со звучным хлопком спрятал драгоценный меч в ножны. Бой приостановился. А лицо сурового бессердечного брата вдруг сделалось ещё мрачнее! Оставшиеся в живых аррины ждали, что будет дальше, и надеялись, что враги перебьют друг друга. К сожалению, они не подозревали об истинных отношениях Тавеана и Каллирина, и это сыграло против них. Когда пламя гнева поулеглось, а с сухих губ сорвался мимолётный вздох, серебрящийся меч вновь уставился на незваных гостей. «Если не уйти сейчас — всех постигнет смерть», — решил наконец вождь. Подняв руку и бросив дубину на землю, он понимающе кивнул и извинился. Сородичи не поняли, что это было, ведь рассчитывали взять жизненно важные припасы любой ценой, и сильно огорчились, узнав о поражении. Но рыцари, пусть и были молоды и не так опытны, прекрасно понимали, что их могут попытаться провести.

— Мы проведём вас до края леса. И проследим, чтобы вы ничего не стащили, — проскрипел Тавеан Ликгон сквозь зубы. Его брат решил трагично промолчать.

И где же в этой истории нашлось место для Тарлена? Что ж, совсем скоро появится и он. А пока братья вели сдавшихся арринов прочь, к шуршащей зеленью кромке, и тихо шептались о чём-то, чужаков не касающемся. Чужаки же, сменяя гнев на смирение, а неприязнь на недовольство, шли чутка впереди и рассматривали ночную тьму родного леса. Что-то нехорошее насвистывало внутри, словно выжидало подлость и большую беду. Но слушать это чувство умели далеко не все — особенно бесстрашные воины, — посему неприятная мелочь прошла мимо чуткого внимания. А вроде бы, так странно обладать хищническим слухом, соколиным зрением и смекалкой, но не мочь предвидеть что-то настолько ожидаемое и чудовищное!.. Не будь дела племени так плохи — вождь бы уж точно посмеялся с этой нелепости в кругу приближённых членов их общества. Однако смех не находил себе места. Сердца заливала почти не осмысленная тревога. Затем сверкнули мечи.

«Предали! Нас предали!»

Исполосованный агрессивными ранами, припадающий на ногу и взирающий невидящими глазами, в самый центр поселения едва добрался один из воинов. Его сердце стучало в последний раз, желая лишь донести родне, что близится смерть. Но стоило ему выкрикнуть желанные слова — он медленно сел на колени и припал к вспылившей земле. Из-под ребра торчал небольшой нож, вонзённый со всей ведомой мощью. А племя охватила нечастая паника.

Воины, оставшиеся охранять беззащитных, выступили вперёд, прислушиваясь к звенящим истошным звукам. Даже некоторые особо храбрые дети схватились за палки и камни. Но не Тарлен. Он стоял поодаль от случившегося, с ужасом в лице разглядывая умершего знакомца, и думал, как же быть теперь. Они даже не знали, кто может напасть! Всё, что они слышали — приближающиеся крики, кустарниковое шуршание, топот, лязг стали… и лёгкое, почти незримое веяние гибели. Они боялись. Все до единого, будь они похожи на Тарлена — нелюбимого сородича, в чьей слабости не сомневались никогда, — рванули бы в леса, прихватив ценные вещи, и спасали жалкие шкурки. Но они остались. Эльрины могут сколь угодно твердить о непохожести арринов на них, но то не отменяет истины: как и любые существа, любящие дом и имеющие внутри крепкий стержень, они твёрдо стояли в ожидании страшного врага. Хотя большинство уже смирилось со смертью (Создатели будут ждать их в других мирах!), некоторые продолжали надеяться на жизнь. Слёзы катились по щекам, предрекая неминуемое, и грудь вздрагивала при каждом истинно последнем вдохе. Рыцари показались на опушке. Замарались в крови их доспехи, клинки источали трепет киноварного огня. Лица юношей были бледны — особенно лицо некогда загорелого Каллирина. В тёмных глазах бушевала стихия; светлые же замутнила туча сомнений. Но они оба пугали. Пугали, как пугают волки, воющие заплутавшим путникам в диких лесах. И никакой помощи не ожидалось. Пали воины. Пали добытчики. Пал вождь.

Будучи трусом, Тарлен соображал прагматичнее соплеменников. Не нам судить, плохо это или хорошо, но факт таков: он тихо сбежал в чащу. Он испугался быть убитым. Он не хотел видеть, как умирает его родной дом. Никого близкого он в нём не нашёл, защитить никого не мог. Оставалось поддаться зову доисторических времён и сбежать, чтобы выжить самому, — так он утешал себя, продираясь сквозь поросший лес. Ещё какое-то время до длинных внимательных ушей доносились крики, лязг оружия и отчаянные попытки выстоять чуть больше, чем можно себе позволить. А потом, будто гигантская волна, окатившая берега, наступило мертвеющее затишье. Племя Кайхен пало. И, скорее всего, пало окончательно. Больше не донеслось ни звука. Отчаянные попытки услышать хоть что-то, кроме собственного топота, привели к падению на корни большого дерева. Точно, дерево!.. Теперь Тарлен знал, куда бежать — в его укромную чащу, о которой известно лишь одному, но безобидному эльрину. И этот эльрин мог бы помочь! Разве что, нужно отправить ему какую-то весточку… Но какую? Нужные слова совсем вылетели из головы. Остался лишь скрип, опустошающее отчаяние, гнев, смирение… Всё, но не здравый рассудок.