Девятая жизнь кошки. Прелюдия
Шрифт:
Он ждет меня в кофейне, успевшей стать 'нашей'. Напряженный, как натянутая струна. Хмурый и сосредоточенный. Но, наткнувшись на мой взгляд, он смягчается. Будто и его ожидания от моего настроения не сбываются. И мы разговариваем. За спиной скоротечный нелепый роман, пронизанный фальшью. А перед нами непосредственная живая реальность, в которой есть мужчина и женщина, каждый с собственной жизнью. В которой нет больше попыток соединять наши 'я' в 'мы'. И при этом, кажется, есть то, чего мы оба не хотим. Вспоминать то, что было между нами. Так или иначе говорить об этом.
Практически весь час мы обсуждаем кофе. Нейтральная тема, как нейтральная полоса, на которой мы оказались
17
Обратный отсчет. Отношения еще живы, но уже точно известна финальная дата. Нам незачем встречаться так часто, точка поставлена, но мы вынуждены превратить ее в запятую, или в многоточие. С каждой нашей встречей я будто снимаю слой за слоем его годы. Мне больше не удается видеть перед собой мужчину, а лишь испуганного и пораненного подростка. Импульсивного и горделивого. Совсем не знакомого с самим собой. Я ощущаю себя намного старше. И даже само время течет для меня иначе. Я - плавная и медленная, а он - стремительный и резкий.
Энергия в наших отношениях угасает. Я - керосиновая лампа, безнадежно устаревшая, превращающая в чад остатки горючей жидкости, и не в его силах сделать мое пламя ярче. Но чем тусклее огонь, исходящий от меня, тем отчаяннее его усилия хоть как-то разжечь его, чтобы согреться самому. Он подкидывает туда сухие ветки, спички, листья, старые газеты, и уже почти в ярости от того, что все его усилия бесплодны. Он потерял собственное пламя, и отчаянно хочет согреться от внешнего источника тепла. Быть может, обнаружив, от чего я могу воспрянуть, он понял бы и собственное устройство, и мог бы вернуть себе свой огонек. Но осталось слишком мало времени. Оно беспощадно к нам двоим. Я поддаюсь времени, а он пытается его расширить. Ему кажется, что скорость действий как-то влияет на его течение.
Он зовет меня на необычное свидание. Предлагает добавить немного экстрима к нашей невероятной скуке. Он готов платить за яркие впечатления. Прыжок с парашютом, полет в аэротрубе, нырнуть с аквалангом: все, что угодно, лишь бы не слышать равномерного шелеста песка в песочных часах. Я отказываюсь, он бесится. То кричит, то уговаривает, то саркастично покусывает меня едкими словами. Я молчу, только мое сердце то ускоряет, то замедляет свой бег.
Я молчу, и мне кажется, что еще один день, и передо мной откроются двери моей темницы. Я очень быстро забываю о том, что это будет лишь переводом в другую тюрьму. Возможно, в строгач.
Последняя неделя с трудом разделяется мной на отдельные эпизоды. Каждый день похож на другой. Если что-то мертво, то это не оживить искусственно. Тряси, не тряси, а керосин все равно иссякает. Если только вкрутить назад фитиль, чтобы сберечь его до лучших времен.
Я механически зачеркиваю клеточки календаря, осталась последняя встреча.
18
– Привет
– Привет
– Сегодня последний день
– Да
– Мне надо уехать. Поедешь со мной?
– Не знаю. А куда?
– Это больше двух часов. Срочно по работе
– Надо подумать
– Или встретимся после, уже ночью. Решай
– Я напишу
Какая-то внутренняя обреченность сменяется волнением. То, что казалось банальной формальностью, обрастает важностью. Я неожиданно для себя понимаю, что хочу поехать. Что мне проще смотреть за окно машины, чем в его пустые глаза. Но одновременно с этим желанием приходит и чувство опасности. Давно и глубоко уснувший внутренний
голос кричит: 'Не делай этого!'. Я наливаю себе кофе, рассматриваю трещины на чашке, и будто погружаюсь в ареол тепла и спокойствия, мне становится безопасно и беспросветно скучно. Я вздрагиваю и стряхиваю с себя морок. 'Замолчи!', - отвечаю в глубь себя, и наблюдаю, как мои пальцы печатают: 'во сколько и где встречаемся?'Он приезжает за мной после работы. Хмурый и сосредоточенный, глубоко погруженный в себя. Бросает на меня короткий взгляд и делает жест в сторону пассажирского сидения. Очень быстро мы оказываемся за городом, я плохо ориентируюсь в окрестностях, и сейчас мне все равно, куда именно мы едем.
– Ты так и будешь молчать?
– в его тоне много нетерпения и плохо сдерживаемого бешенства
– Не знаю. У меня пока нет слов
– Мы больше с тобой не увидимся. Я думаю никогда. Тебе это до лампочки?! Ты хорошо повеселилась?! Завтра закроешь эту историю, и устроишь себе новую четырехнедельную вечеринку??
– Возможно, - я говорю спокойным уверенным голосом, но внутри наполняюсь ужасом. Сейчас он выглядит не просто, как возмущенный человек, а как часть бушующей толпы при проигрыше любимой команды. Он выпаливает слова, будто стреляет ими в меня. Коротко и отрывисто. Скулы сживаются и его руки так сильно вцепились в руль, что костяшки пальцев успели побелеть.
– Ты думаешь, такое поведение может сойти с рук?!
– теперь его слова сопровождаются рывками машины, его нога скачет по газу, вверх-вниз. Он будто не замечает ничего вокруг, срываясь на крик.
Я не могу вымолвить не слова. Мне хочется сказать, чтобы он остановил машину. Что я хочу выйти. Но мои губы не шевелятся, мои челюсти скованы ужасом, как судоходная северная река зимним льдом. Мне кажется, я совсем не дышу. И я не сижу в машине рядом с ним, а прыгнула в люк своего внутреннего ужаса.
Он был достаточно нелепым юношей. Так я запомнила его в нашу первую встречу. Но уже тогда я была кокеткой. И за любые крохи внимания, совершенно неважно от кого, готова была проявлять внимание сама. Я горделиво думаю, что до меня этого не делал никто. Что девушки его игнорировали, хотя, конечно, могу ошибаться.
Он ходил в черной 'аляске', самой частой куртке той зимы, черной вязаной шапке, и был весь усеян прыщами. Он был непривлекателен. И совершенно не в моем вкусе. Но что-то привлекло меня, если я так хорошо помню эту встречу. Возможно, я устала от флирта, и мне хотелось просто быть самой собой. Это было возможно лишь с теми, кто мне не нравился. С ними мне не нужно было притворяться.
Как мы стали встречаться для меня сейчас неразрешимая загадка. Он просто стал приходить ко мне, а я готова была говорить с кем-угодно. Сейчас эти воспоминания угнетают и убивают меня. В попытке нравится всем я продала свою душу и обрекла себя на грандиозную боль, которая и сейчас переполняет меня.
Был сентябрь. Однажды, в конце школьной тетрадки он написал, что любит меня. Он был первый, возможно, даже единственный, кому я рассказала о попытке изнасилования. Почему-то я начала доверять ему. Похоже, я готова была доверять каждому, кто просто слушает меня. Слушать он умел. За этим я не замечала чего-то другого, его собственной нужды.
Я не помню не только нашего первого поцелуя, я не помню их вовсе. Секса я тоже почти не помню, хотя его было много, лишь некоторые эпизоды.
Нечто сексуальное пробивалось от него ко мне, когда мы пошли вдвоем на нашу новую квартиру. В тот вечер туда достаточно быстро пришел папа. Но я была готова только на поцелуи, это я точно понимаю. Бояться папе было нечего. Тогда нечего.