Дочь поэта

Нелюбовь была правдой. И дыра, выжженная матерью, – тоже. И моя зависимость от него – мне ли не знать, как далеко она зашла? Двинский не ошибся, но почему же вдруг стало так больно? К чему была эта бессмысленная жестокость? Какую болезненную струну я задела своим невинным вопросом?

Это поэт говорит в нем, шептала я себе. Поэт в нем мельче человека. Я сама открыла ему свое пробитое сердце, сама виновата. Ради красного словца не пожалеет и отца – это же про владеющего словом. Вот и ему своей дочки оказалось не жалко. Да, мои семейные гнойники все на поверхности. Все, кроме одного, патер меус, все, кроме одного. И сейчас он так нарывал, что мне хотелось одновременно двух вещей – забыться и сделать наконец ему внуков. Маленьких Двинских, о которых он так мечтает, но не может получить ни от одной своей дочери. Кроме несуществующей. Младшей. Выкинутой прибоем его жизни на пустой берег – как когда-то, миллионы лет назад, была выброшена первая рыба, которой приходилось дышать через силу, через невыносимую резь в легких.

Эта рыба могла превратиться в динозавра, в птицу, в человека. Но мечтала не об эволюции, а о другом – снова оказаться внутри теплого родительского лона Мирового океана.

Глава 23 Архивариус. Осень

Костик призвал меня, не объяснив причины встречи, на «наш» перекресток: место, куда я могла дойти пешком, там можно было сесть к нему в машину, не опасаясь, что меня увидит кто-то из Двинских. Впрочем, версию тайных свиданий тоже никто не отменял.

– Куда едем?

– Секрет. – Он усмехнулся краешком красивого рта. – Но тебе понравится. Обещаю.

– Ладно. – Я вытянула ноги. Все-таки хорошо иметь большую машину. – Тогда другой вопрос, возможно, не по теме. Расскажешь мне о его второй жене?

Костик оторвал взгляд от дороги, иронично поднял бровь. Я пожала плечами. Никогда не отличаясь особенной интуицией, я чувствовала тут запретную территорию. Любопытство мучило меня – в конце концов, Катя была «действующей» женой в то время, как моя мать была очередной любовницей. Я могла бы позвонить матери и спросить ее, но тогда и она могла бы задать мне парочку вопросов. Из тех, на которые нет никакого желания отвечать. Слабые характеры всегда выбирают простейшие пути. Так и я решила сначала пойти к тому, чью откровенность нельзя поставить под сомнение.

– Зачем тебе?

– Ее нигде нет. Никаких следов ни в соцсетях, ни дома. Ни единой фотографии, представляешь?

– Про дом не знаю. Может, молодой жене неприятно. Про соцсети – понятно. Она умерла до их развития. Так что ты хочешь узнать?

– Все, что знаешь ты.

– Немного. Она была дочерью партийного босса. – Костик хмыкнул. – Не совсем в папином стиле. Но он это в себе превозмог.

– Хочешь сказать, это был брак по расчету?

– Хочу сказать, расчет может быть разный. Когда они сошлись по молодости с мамой, ему важно было спать с самой красивой девочкой в компании. Музой.

– А потом Муза стала без надобности?

– А потом у Музы поменялись обязанности. Ей следовало обеспечить его книжицей для вступления в Союз писателей. Ты, к слову, знаешь, что ему три раза отказывали?

– Но потом же приняли!

– Именно что. Приняли наконец-то. С новым-то тестем. И как результат – дали печататься. Тиражи раньше были – не в пример нынешним. Миллионные. А некоторые – не будем показывать пальцем – успевали левой ногой переводить каких-нибудь второсортных поэтов из стран соцлагеря, правой – преподавать в гуманитарном вузе, а верхними, более ловкими конечностями, уже свои стишки ваять.

– То есть у тестя на шее он не сидел, сам зарабатывал? – Не знаю, почему мне так важно было это услышать.

– Еще как зарабатывал. Но бонусы-то не ограничивались только кругленькой суммой на сберкнижке. Наш орел стал циркулировать, как все инженеры человеческих душ, по кругу: Дубулты, Сочи, Ялта, Пицунда. Эдакая престижная карусель Домов творчества. Одевался в «Березке». Всегда был франтоват. Даже, не поверишь, в теннис играть пытался.

– Значит, была семья богемная, а стала – номенклатурная?

– Все бы так, если бы Двинский был просто среднестатистическим хомо советикус. Но он-то надеялся стать акробатом.

– Кем?

– Ну или жонглером. Который и в вечно пьяненькую богемную тусовку в «Сайгоне» вхож, и в ресторан ЦДЛ в Москве.

– Но так не бывает?

– Именно. Его чуть презрительно шпыняли повсюду. Везде он был не совсем свой. Тут ведь как: либо, значит, собираем стадионы по-московски, ездим по комсомольским стройкам и на конференции, посвященные делу мира, куда-нибудь в Прагу, а то и в Париж – под присмотром товарища майора, понятное дело…

– Либо?

– Либо по-питерски: работать в каптерке, потом травля, может, даже психбольница или тюрьма, потом эмиграция, а потом уж… – Костя замолчал.

– А потом уж?

– Потом Нобелевка, вестимо.

– Вестимо.

– Нобелевку он хотел, а в психушку – не очень. Но вместо обоих вариантов биография подкинула ему девяностые.

Я кивнула.

– Тестя сняли?

– Да не в этом дело. Все развалилось. Вся система. Где те тиражи стотысячные, где отчисления? Где те Дома творчества?

– Хреново.

– Да. Раздаются как никогда громко вопросы: что делать и кто виноват? Что делать, не знает никто. Но виноват…

– Первый секретарь КПСС?

– Если бы. Виноват, Никочка, всегда тот, кто рядом. К счастью, меня уже рядом не было.

– А вторая жена и дочки – были.

– Именно.

– Ладно. И как она умерла?

– Замерзла, – спокойно ответствовал он.

Я вздрогнула.

– Как это? Она ж не бомж, не пьяница…

– Зима. Холода. Короче, деталей не знаю. И не думаю, чтобы для нашего дела это было существенно.

– Когда это произошло?

– Мне было лет семнадцать уже. Значит… Году в девяносто шестом.

– Ясно. Спасибо. – Значит, за год до моего рождения. Мне, как и Косте, тогда показалось, что «для нашего дела» это несущественно.

– Вот мы и на месте. – Он припарковался рядом с покрытой зеленой краской скамейкой. Чуть в глубине стояло здание.

«Отделение полиции», – прочитала я. Что ж. Сюрприз как сюрприз.

Костик молча вышел из машины и зашел внутрь, через пару минут снова появился вместе с гаишником – плюгавым мужичонкой под сорок.

– Добрый день, – вежливо поздоровалась я.

– Вы не могли бы повторить девушке, что мне рассказали?

– Про девок-то?

– Про них.

– Ну, пришли ко мне. Одна зареванная, трясется. Другая высокая оглобля.

– Валентина и Александра Двинские.

– Ну те, которых вы мне на фото показывали. – Гаишник задумчиво потер большим пальцем редкую бровь.

– И что они?

– Зареванная пришла, типа, с чистосердечным. Говорит, человека сбила. Насмерть. Бабу какую-то. Не видела, говорит, не заметила. Уехала с места аварии.