Дочь поэта

– Знаешь, она никогда с ним не готовила. Я думала, не умеет.

– А выяснилось, что умеет?

– Вполне.

– И? Кто убедил ее, и всех окружающих, заметь, что она ни на что не годится? Недо-женщина. Недо-жена. Это ведь на самом деле очень просто, заставить человека сомневаться в себе. «Не было такого», «Тебе показалось», «Ты с ума сошла?».

Я молча смотрела на него. Он был прав. Но я-то какова? Целое лето жила с Двинскими под одной крышей, а так ничего и не поняла. Слишком зациклилась на нем. И на себе – с ним рядом.

Костик открыл окно машины, отвернулся от меня, думая явно о своем. Лицо его исказилось злой гримасой.

– И куда ей, бедняжке, было жаловаться? Родителям, что на Двинского разве только не молились? Дочкам от второго брака, которые ее терпеть не могли и тоже, прямо скажем, находились под папиным влиянием? Провинциальная девочка без друзей и своего круга общения в Питере.

– Бессонница, боль в желудке, сердцебиения, одышка, – медленно произнесла я.

– Что?

– Симптомы Вали. Она жаловалась на них Алекс.

Костя пожал плечами.

– Это уже к психиатрам. А я тебе скажу вот что: старик придумал место и действие.

– Я все еще не понимаю: зачем? Зачем самому гробить машину?

– Он чувствовал, что молодая жена отбивается от рук. Может, даже начала втихаря обдумывать крамольную мысль, что где-нибудь в Алтайском крае, подальше от питерской богемы с ее снобизмом, она будет гораздо счастливее… А ему необходимо было ее послушание. Вот он и задействовал целый веер ее эмоций: от чувства вины – к страху. От страха – к животной благодарности. О каком изменении судьбы может задуматься преступница? Убийца? Психопатка, наконец?

– Это все деньги, – внезапно поняла я. – Деньги от родителей. Чем серьезнее больна Валя, тем больше он мог потребовать за ее лечение.

Костя откинулся на сиденье.

– Но потом появилась Алекс… Да, потом за дело взялась Алекс.

– И объяснила Вале, что та не виновата. А значит, никому ничего не должна.

– И значит, вполне может развестись, – закончила я.

Глава 26 Литсекретарь. Лето

Несколько раз в год на дачку являлась домработница, Ниса. Дважды проводила генеральную уборку перед официальным открытием и закрытием сезона, плюс – еще раз в середине лета: натирала полы, мыла окна, отдраивала до блеска кухню. Чернобровая, в низко повязанном платке и темно-синем халате, со своим «рабочим инструментом» Ниса много улыбалась, хвастая золотыми зубами, но почти ничего не говорила. Двинского называла – хозяин.

– Полный дом баб, и ни одной хозяйки, – сокрушался Двинский накануне, судя по нулевой реакции домашних, явно не впервые. – Жену взял сибирячку – думал, без дури в голове, и что?

И вздыхал, и шевелил бровями, и чаще, чем обычно, гладил меня по голове – небольшая подачка нежности. О Валиных проблемах мы больше не говорили, о его выпаде в мой адрес – тоже. Так я и считывала эту ласковость – как просьбу о прощении. Если это еще и цена за молчание, думала я – то и она не велика. Я готова вытерпеть и большее ради одного того, чтобы, лежа в постели, втихаря листать выловленные все в тех же дальних рядах дачной библиотеки старые фамильные альбомы Двинских.

Куча ближней и дальней родни, большинство – судя по датам – давно покойники, но все – с семейным мощным профилем, мясистыми ушами, горькими восточными веками. Жадная до мельчайших деталей, я просматривала снимки часами. Кто из официальных Двинских мог понять эту болезненную жажду принадлежности к своему роду? Годами я искала себя на цветных и черно-белых лицах с отцовской и материнской стороны и видела скуластых светловолосых людей с правильными чертами. Пазл не складывался – я раздражалась, мрачнела. Уходила в свой девятнадцатый век. Чтобы теперь вернуться к этим альбомам. Этим родным незнакомцам.

Ниса поднялась со своими ведрами и щетками ко мне на этаж, долго драила лестницу, потом, под моим внимательным взглядом, комнату. Собрала альбомы и выпавшие из них фотографии, искоса на меня взглянула, поставила рядком на столе.

Кроме меня, в доме никого не осталось – Ниса убиралась здесь годами, доверяли ей слепо. Официально и я должна была бы уже уехать в город, но в результате провела полночи в обнимку с альбомами, просматривая до рези в глазах бессмысленные надписи на обороте («Ларочке на Новый, 1978 год от Котика»), – и проспала. Лежать, пока вокруг тебя копошится с тряпками человек вдвое тебя старше, казалось неприличным. Кроме того, была у меня в голове одна мыслишка.

– Давайте я вам помогу, Ниса. – Я натянула старую футболку и растянутые спортивные штаны. – Опустошу у всех мусорные корзины, отнесу на кухню чашки с остатками чая. Вещи сложу, да?

И, не дав ей ответить, спустилась по лестнице туда, где этажом ниже жили сестры. В комнате Алекс не чувствовалось запаха духов – она вообще почти не пользовалась парфюмом, а если и душилась, то пахла изысканным мужчиной: мускус, пачули, дорогой табак.

Я заглянула под кровать – Нисе и правда пора бы пройтись тут влажной тряпкой, – открыла платяной шкаф: минимум вещей, из косметики на полке болтался один черный карандаш для глаз, тушь и гель для волос «ультрасильной фиксации». Ни крема, ни даже средства для снятия косметики, одна расческа – явно из какого-то набора для длинных перелетов. Чем она расчесывает свои пару сантиметров волос на голове – пятерней? Ничего не оказалось и в мусорке – в этом, впрочем, они были схожи со старшей сестрой.

У Анны тоже обнаружилась пустая корзина, один парфюм, ожидаемо нежно-цветочный, зато косметичка заполнена до краев: все для создания «эффекта чистого лица без косметики», однако косметики на эту цель требовалось немало. Как это было неинтересно, я раздраженно перебирала флаконы с тональником и жидкими румянами, забралась на верхнюю полку с домашней аптечкой: таблетки от запора и поноса, от аллергии, обезболивающее при месячных, тампоны и прокладки.

Не может быть, чтобы ни одна из двух сестер не оставила после себя ничего любопытного! Окей, я не рассчитывала на обрывки любовного письма, но хоть малюсенький секрет, мельчайшую тайну, что позволит пробиться сквозь высокомерие одной и доброжелательность другой. Я злилась, бутылочка с антисептиком выпала из рук, покатилась по полу – прямо к ногам молчаливо стоявшей на пороге Нисы. Я на секунду замерла, краска бросилась в лицо. И долго она тут стояла, наблюдая, как я перебираю чужие прокладки? Я попыталась улыбнуться и бочком выбралась из комнаты, бегом поднялась к себе, схватила первый попавшийся томик – стихов Анненского, легла поверх аккуратно постеленного Нисой покрывала. Но сосредоточиться на поэзии не получалось.

– Хозяйка, – услышала я за дверью.

Ниса. Я подобралась.

– Да?

Ниса зашла, протягивая мне что-то в кулаке. Я подставила ладонь – в нее упали две пустые ампулы.

– Что это, Ниса?

Ниса пожала плечами. Блеснули золотые зубы.

– Аня. – Зубы блеснули снова, и Ниса исчезла за дверью.

Я сжала ампулы в ладони – они чуть царапали кожу там, где были отломаны. Ниса назвала меня хозяйкой – это раз. Ниса поняла, что я что-то ищу, и принесла мне то, что, с ее точки зрения, могло быть компроматом. Это два. Три – исколотое бедро Анны.

Я прочла название. Набрала его в поисковике. Ну что ж, это объясняет и плаксивость, и смену настроения. И напряженность в отношениях с мужем.

Вот теперь можно было ехать в город.

* * *

Двор, с вечной надписью на гаражах «Лена, я тебя люблю!», почти заслоненной зеленью болезненных городских кустарников, пустоватая летом детская площадка. Возвращаясь от Двинского в город, я раз за разом потихоньку меняла свой быт: драила – куда там Нисе! – все горизонтальные поверхности, отдала отцовскую одежду на благотворительность, спрятала все хранимые им наши фотографии с матерью и без, сменила белье, сняла с окон и выбросила пыльные шторы… Да, отсутствие штор на поверку оказалось самой лучшей идеей.