Дочь поэта

Двинский застыл с вилкой у рта. А Алекс продолжила:

– Детишки-то от этого дела отвлекают, разве нет?

Двинский медленно положил вилку, на секунду как филин смежил тяжелые веки.

– Как удобно все валить на отца. Ни у кого из вас до сих пор не появилось желания взять на себя ответственность за свою жизнь. Инфантилы.

Он промокнул губы салфеткой.

– Интересно, что будет, когда я сдохну наконец? На кого валить станете?

Вместо стула он отодвинул от себя стол. Звякнула испуганно посуда. Я пристыженно смотрела на свои руки: он прав. Какая, к черту, ответственность за свою жизнь? Я и есть тот самый инфантил, который…

– Ника, добавку будете? – Это Алекс, придвинув к себе перекочевавшую со столом на пару сантиметров в сторону тарелку, раскладывала остатки ризотто.

Я встряхнула головой – опять ты приняла его тираду на свой счет. Забыла, что ты здесь никто?

– Нет, спасибо.

– Я буду, – впервые подал голос Алексей, протянув тарелку.

Вот уж кто сегодня выступил, не выступая: и жену не защитил, и утешать ее не побежал. Тишайший любитель добавки. Я взглянула на лицо Алекс – она смотрела на зятя с явной брезгливостью. С силой встряхнула ложкой – порция ризотто плюхнулась на тарелку с неприличным чавканьем – так летит в миску собачья похлебка.

– Не смущайтесь громкими словесами. – Уже не глядя в его сторону, Алекс пододвинула зятю его порцию. – Что бы мой отец ни говорил, в глубине души он уверен, что будет жить вечно. – Алекс не стала просить оставшегося за столом мужчину налить ей вина – отлично справившись сама. – И, заметьте, Ника: не в стихах и, упаси боже! – не во внуках (я вздрогнула), а в бренном своем теле.

Я машинально кивнула: ирония и сарказм, сарказм и цинизм как способ взаимодействовать с миром. Этим мне и нравилась Алекс. Но смотрела я не на нее, а на Алексея: господи, думала я, какая прекрасная и неожиданная завязка. Неужели это вижу одна я?

Глава 27 Архивариус. Осень

Осенью у меня появились новые привычки. Теперь я вставала позже – торопиться на общий завтрак смысла не имело, поскольку не было общего завтрака. Зато, слушая жужжание кофеварки, я могла залипнуть на осенний неуютный пейзаж. Забор позволял видеть головы редких прохожих – по большей части в капюшонах. Я рассеянно смотрела сквозь стекла веранды, попивая утренний кофе, когда вдруг увидела русую макушку, продвигающуюся вдоль изгороди с характерным подскоком. Черт! Только этого мне сейчас не хватало! Те же и автор стихов, неудачливый студент и любовник. Я нырнула с прозрачной веранды за более непроницаемую стену. Надо спрятаться, срочно. И на случай возможной неприятной встречи причесаться, что ли. Я тихонько поднялась по ступеням на второй этаж, потянула на себя дверь ванной. И остолбенела, мигом забыв, зачем пришла.

Алекс стояла передо мной, спустив тонкие черные колготки и подняв черную же юбку. Между смещенными деталями одежды ослепляла белизной широкая полоска кожи, пересеченная по диагонали алой скобкой глубокого пореза. Кровь, бегущую из раны, Алекс собирала на ватку. На раковине лежал уже приготовленный пластырь. Рядом с пластырем – бритва, тоже вся в крови. Глаз мой выхватил эти детали по кругу, чтобы в результате остановиться на ее лице. Алекс не видела меня. Веки были прикрыты, а рот – полуоткрыт. Она тяжело дышала, билась голубая жилка на шее, но на лице читалась не боль, но облегчение. Будто на месте пореза был нарыв, и нарыв этот она только что вскрыла. Я сглотнула. Наверное, очень звонко. Алекс распахнула глаза и мгновенно отпустила руку, придерживающую юбку. Та, как занавес, упала вниз.

– Ника… – выдохнула она. – Тебя не учили стучаться?

Она впервые сказала мне «ты».

«Ты могла бы запереть дверь», – хотела сказать я. Но вместо этого вошла и закрыла дверь сама. Взяла в руки пластырь.

– Подними. Испачкаешь.

Алекс молча смотрела на меня. Я попыталась улыбнуться. Конечно, ей плевать, что там она испачкает. Потому и носит почти всегда черный. Не цвет, а могила. Основа стиля Алекс Двинской, тот самый минимализм. Черный просто прячет красный. Как же я раньше не догадалась?

– Алекс, – снова начала я. – Пожалуйста.

Медленно, не сводя с меня глаз, она подняла подол. Порез был глубоким. Колготки оказались в крови почти до колена. Я снова сглотнула.

– Снимай, – приказала я.

Откуда у меня взялась наглость ею командовать? Но Алекс послушно стянула колготки. А я взяла пачку ваты, оторвала изрядный клок, намочила под краном в теплой воде. Алекс так же молча смотрела, как я смываю кровь с ее бедра – будто и кровь, и бедро ей не принадлежали. Я не пыталась уже улыбаться – я видела шрамы. Господи прости! Сколько их: длинные и короткие, тоненькие, как ниточка, и непристойные розовые, как червяки. Немудрено, что тот гаишник испугался. Я на секунду прикрыла глаза. Ничего. Сейчас можно убрать всё лазером. А можно набить сверху татуировку. Это стильно – Алекс понравится выбирать рисунок…

– Ничего? – оказывается, часть мыслей я шептала, как заклинание. Алекс смотрела, как я аккуратно заклеиваю порез. К ней возвращалась всегдашняя ироничность. – А как же причитания? Возгласы удивления? Отвращения?

Я пожала плечами, выбросила ватку в ведро.

– Я все знала, – соврала я.

Враньем больше, враньем меньше в семействе Двинских – какая, к черту, разница? Мне так хотелось пробиться сквозь ее броню из отстраненного сарказма. Теперь-то, после почти символического омывания кровавого бедра. Ну и кроме того, я и правда уже знала много больше, чем она могла себе представить.

– Что – все? – недоверчиво сощурилась Алекс.

– Я знала, что ты себя режешь.

Алекс хмыкнула:

– Откуда?

– По всему дому кровавые метки. На полу, на мебели.

Алекс молчала.

– Я их пару раз даже попыталась оттереть. Короче, не бери в голову.

Алекс продолжала пристально в меня вглядываться. Я смутилась, повела плечом: что тут такого? Разве не я тут официальная Золушка? Наконец она разлепила губы.

– А ты не такая сучка, как мне казалось.

Лучшей благодарности от Алекс Двинской и вообразить нельзя. Я с облегчением улыбнулась.

– Такая, такая, не обольщайся. Мы с тобой одной крови, сестра.

Лучший способ обмануть человека – это сказать ему правду в ситуации, когда он в принципе воспринять ее не может. Алекс не вздрогнула от внезапного открытия. Она могла бы укорить меня разве что в излишней фамильярности или – вот еще – в дешевой метафоричности. В конце концов, меня здесь до сих пор держат за человека поэтического склада. Но ей было не до того. Она включила холодную воду, быстро умылась. Я подала ей полотенце. Она вытерла лицо грубо, с явной злостью, оставив следы от туши. Повернулась ко мне.

– Что?

Видно, на моей физиономии слишком явно читался вопрос, который я не решалась задать.

– Я не понимаю… – я осеклась.

– Давай уже, Ника! Что уж сейчас стесняться.

– Он умер. – Я смотрела в ее прозрачные глаза, окруженные черным: секс, наркотики, рок-н-ролл. Какая же она красотка. – Мне казалось… Вам с Аней больше незачем себя терзать.

Алекс медленно улыбнулась, хищно обнажив зубы, справа виднелся острый клык – странно, что мать не отвела ее своевременно к ортодонту. Просто она слишком рано умерла, – вспомнила я.