Дочь поэта

Квартира потеряла свой вечный сумеречный настрой. Изменился, кажется, сам воздух. Теперь, переступая порог, я в первую секунду вздрагивала от неожиданного потока света из оголенных окон. Громче стали звуки, несущиеся с проспекта, ничем не останавливаемое движение глаза захватывало и трещины на потолке, и отстающий линолеум на кухне. Совсем иначе смотрелся рисунок на выцветших обоях, которые я уже решила переклеить. Зато пахло здесь теперь не забытыми надеждами и запустением, но отдушкой от чистящих средств и стирального порошка. Я разбирала сумки с продуктами и звонила Славе. И через пару часов запах снова менялся: квартира наполнялась густым ароматом пряностей из духовки и горьковато-сладким – от принесенных Славой цветов. Цветы и бутылка вина: пошловатый набор, на который как раз хватало его летних приработков репетитором.

Итак, вино устремлялось в дешевые, но новые же, новые! – бокалы. По тарелкам раскладывался результат моих кулинарных потуг – свежий рецепт, еще ни разу не виданный этой кухней. Впрочем, тут будем честны: с момента отъезда матери она видала мало гурманских излишеств.

Так, иным освещением, запахами, пустотой в отцовских шкафах я вымарывала из памяти свои меланхоличные детство и юность, подводила черту под прежней жизнью, как под дробью. В моем новом существовании были радости плоти: вкусная еда и влюбленный в меня мужчина. Оно, это существование, наконец стало выглядеть как полноценная жизнь… Но жизнью на самом деле не являлось. И в этом я даже не пыталась себя обманывать. Жизнь, настоящая жизнь, шла только рядом с Двинским, а все остальное было предбанником, более или менее удачной репетицией.

– Я написал тебе стишков, – говорил мне, тяжело дыша рядом, мой кузнечик.

– Валяй, – выдыхала я, забирая у него сигарету: эту единственную, посткоитус, сигаретку мы выкуривали на двоих, и это тоже было так избито – клише, клише, как сказал бы Двинский – что вполне могло претендовать на настоящую жизнь «как у всех».

Слава читал свои свежие стихи, я очень внимательно слушала. Следила за его жестикулирующей в экспрессии рукой и чуть морщилась. Это была московская (и провинциальная) манера декламировать: выделяя смыслы, изо всех сил интонируя – донося. В Питере стихи традиционно читали монотонно, чуть подвывая, в поэзии важна была прежде всего музыка (смысл, говаривал Двинский, можно передать и прозой). Но, слушая Славу, я отслеживала и содержание – не потому, что речь шла о любви ко мне, но в попытках сразу ухватить главное. А именно – можно ли переделать этот стих под себя? Выдать – за свой? Но нет, Славик был слишком влюблен, его метафоры кружились вокруг моей скромной персоны, как комарье. Вместо того чтобы чувствовать себя польщенной, я раздражалась. С легкой гримаской приняла первую в своей жизни драгоценность от мужчины – нефритовое кольцо в серебре. Он торжественно надел мне его на палец, поцеловал руку. Я испугалась, что он тут же сделает мне предложение, но, к счастью, обошлось.

– Очень мило, – отметил кольцо на следующее утро Двинский, когда я после утренней электрички и прогулки вдоль залива опустилась на стул на веранде. Взяла в обе ладони, согреваясь, чашку кофе. – Подарок?

Я кивнула. Звякнул, чуть дернувшись на столе, мобильный. Славик написал утреннее признание – заглядывать на экран смысла не имело. И я плавно встала, сполоснула наши чашки, поставила в сушилку. Успел ли Двинский что-то прочитать? Или интеллигентность не позволила? Впрочем, глупости – любопытство в нем всегда превалировало над деликатностью. Почудилось ли мне, или правда в глазах его дрожал лукавый блеск, когда я забрала телефон со стола.

– Спасибо за кофе.

– Идем работать? Только вынесу мусор…

Я кивнула. Вынос мусора утром в понедельник был традицией. Следовало пересечь улицу и пройти метров сто пятьдесят до помойки. Я, не торопясь, положила в холодильник масло и сыр, считая про себя: один, два, три… Двинский вынул мешок из ведра, четыре, пять, и уже почти спустился с крыльца – шесть, семь – когда его содержимое высыпалось на ступени. Бинго! Не зря я заранее продырявила пакет.

– Ника! Черт! На помощь!

Разве бывало, чтобы Ника отказывала в помощи? Взмахнув руками в нефритовых кольцах, верная литсекретарша выбежала на крыльцо.

– Ничего страшного, сейчас я принесу целый пакет.

Действительно ничего страшного. Семья отсутствовала в выходные, и из рваного пакета вывалилось всего-то пара упаковок от полуфабрикатов, пробка от бутылки, очистки и – гляньте-ка! – пара ампул.

– Что это? – Двинский крутил в руках хрупкое стекло. – Ника, у вас глаза помоложе – что тут написано?

– Прегнил, – прочитала я с запинкой.

– Наркотик? – вскинулся Двинский.

– Сейчас. – Я вновь загуглила название. С субботнего моего запроса мало что изменилось. – Это гормональная терапия. Кхм. С целью забеременеть.

– Ясно. – Двинский, казалось, еще больше помрачнел. – Спасибо, Ника. Дальше я сам.

Дальше и правда он все сделал сам. За ужином – ризотто с куриной печенкой (Двинский верховодил, я ассистировала), – он был необычайно молчалив. Валя с Анной пару раз переглянулись, одна Алекс ничего не замечала.

– Поймите, Ника, – говорила она мне увлеченно, не обращая внимания на то, что ест, – мы впервые затронули за столом интересующую ее тему. – Одеваться – это, кхм, как искать грибы.

– И растут эти ваши грибы только в дорогих магазинах?

– За кого меня принимаете? Нет, конечно. В дорогих, в дешевых, в секонд-хендах, на сайтах у молодых дизайнеров, у любителей вязать из Суздаля, рекламирующих себя в инстаграме… Вы покупаете вещь, она вам нравится – в моменте. Но момент может пройти, и вы вскоре понимаете, что вещь не ваша.

– И что же делать? Выбрасывать?

– Зачем сразу выбрасывать? Продавайте, передаривайте. Сохраняйте только те, что становятся вашей броней, в которых вы чувствуете себя собой, но лучше – красивее, интереснее.

– Не морочь моей Нике голову. – Двинский подмигнул мне, подливая вино, и я почувствовала, как порозовела: «моей Нике». – Она иначе устроена. Ей это неинтересно. Против природы не попрешь, правда, Анюта?

Анна вздрогнула.

– Ты о чем?

– Действительно, о чем я?

Анна беспомощно переводила глаза с меня на Алекс. Я свои опустила. Алекс нахмурилась.

– Я тоже не понимаю.

– А мне кажется, тут все прозрачно. Вот, к примеру, дети. Продукт натуральный.

Алекс взглянула на побледневшую сестру, сузила рысьи глаза.

– Ясно. У нас за столом оказался безгрешный поборник естественного зачатия?

– При чем здесь безгрешность, дочка? Что хорошего для организма и психики в целом в гормональной терапии?

– А сколькие из твоих любовниц, отправленных тобой же в абортарий, остались потом без детей? Думаешь, это сделало их здоровее? А психику – крепче?

Анна с грохотом отодвинула стул. Попыталась улыбнуться, но губы скривились, как у готового заплакать ребенка. Развернулась и четким шагом вышла из столовой.

– Анюта! – крикнул вслед Двинский. Пожал плечами, столкнувшись с ледяным взглядом Алекс. – Ну что, довольна? Добилась, чего хотела?

– Я?

– А кто же?

Алекс запрокинула голову и расхохоталась.

– Как же это прекрасно! То есть это не ты хочешь, чтобы Анька всю жизнь положила исключительно на выколачивание тебе премий?