Дочь поэта

Конечно, она боится, тихо вела я с собой беседу, выскользнув из туалета несколькими минутами позже и не обнаружив, к огромному облегчению, на месте Алексея. Анна годами колет себе гормоны, толстеет, страдает и все никак не может забеременеть. А у Алекс это получилось на раз, против воли. Младшая сестра уверена, что своим признанием она разобьет старшей сердце. Сердце и еще – картинку ее идеальной семьи. Она убеждена в своей виновности, и давно. Подумаешь, одной гирей на шее больше.

…Я сажусь обратно за свой столик, где уже стоит, ждет меня бокал «Балтики», и представляю, как, услышав нетвердые шаги на скрипучей лестнице нашей дачки, он открывает в темноте глаза. Как, стараясь не потревожить сладко спящую теплую Анну, вылезает из супружеской постели, крадется в комнату Алекс. Видит ее, рухнувшую прямо в одежде в кровать. Думал ли он изнасиловать сразу? Или, стягивая с Алекс ботинки и джинсы, уговаривал себя поначалу, что просто пытается о ней позаботиться? Несложно уговорить себя на что-то, чего так долго хотел, верно, Алеша?

Меня тошнило от картинок перед глазами. Тело Алекс в шрамах. Видел ли он эти шрамы в темноте? И если да, почему они его не остановили? Но ярилась я в этой паре, как ни странно, вовсе не на насильника. Этот полупрозрачный персонаж не мог возбудить меня даже на злость. Нет, меня бесила жертва. Почему она позволила сделать это с собой? И не зятю, а другому человеку – много раньше. Сколько лет ящер играл с ней в свою милую игру: любимая/нелюбимая дочь? Сколько раз ребенок, еще не сумевший выработать механизмов защиты и потому совершенно безоружный перед главным в его жизни взрослым, может подвергаться сильнейшей манипуляции – любовью? Кто в этой компании был официально любимым? Ведь первый принцип тут – разделяй и властвуй, этому даю, а этому – не даю, как ни проси.

Я крутила пустой стакан от пива в руках. Заказать ли еще алкоголя, чтобы окончательно обнаглеть и прийти в офис к Алекс? И сказать напрямую: тебе давно пора к психотерапевту, сестра. Проработать старые травмы.

И видела перед глазами Алекс, ледяную Алекс, закованную в иронию, как в броню.

«Милая Ника, повсюду сующая свой нос. Как думаешь, просто ли шаг за шагом вновь вспоминать все то, что так хотелось забыть? Разве не в этом суть терапии: вновь и вновь проходить по пустынным ледяным полям своего детства?»

Конечно, именно Алекс чаще всего оказывалась козлом отпущения. Неправильной девочкой, которую вечно сравнивали с правильной – аккуратной, прилежной, доброжелательной Анной.

«Ты разве не помнишь, как он умело переключал тумблер – от обезоруживающей нежности – к вселенскому холоду, – могла бы сказать мне Алекс. – Эдакие американские горки».

О да, еще как помню.

«А ведь ты всего лишь литсекретарь. Наемный работник. В любой момент можешь повернуться, кинув ему в лицо те гроши, которые он тебе платит, и уйти, – могла бы сказать мне Алекс (и как бы ошиблась!). – У меня такой возможности не было. Я с рождения оказалась в ловушке. Как может маленький человек сопротивляться нелюбви? Делать вид, что ему наплевать? Считать, что он этого заслуживает? Ерничать, хамить, ненавидеть свою сестру, идеального ребенка?»

«Ей тоже было непросто, – ответила бы я. – Когда ты у отца в фаворитах, страшно потерять свой статус. Ты так стараешься быть приятной во всех отношениях, что забываешь, чего хочешь сама. Как результат – тебя еще проще дергать за ниточки. Заставить пойти на журналистику. Бросить неподходящего бойфренда. Господи, даже сделать аборт. А потом принудить писать, писать всю жизнь постные статьи, чтобы, не дай бог, никого не задеть из литсообщества – дабы те, в свою очередь, никогда не обидели бы твоего отца».

Да, в детстве он всегда водил на свои творческие вечера именно Аню – вспомнила я черно-белые фото из газет, которые сама же и подшивала в архив. Она была постарше, помиловиднее. Это потом, догадалась я, Аня разочаровала папу: пополнела, не взлетела на журналистский Олимп, не попыталась выйти на интернациональную арену: а как бы хорошо смотрелись статьи о диссидентском поэте где-нибудь в «Нью-Йоркере»? А тем временем перекованная в энергию злость Алекс, талант Алекс, ее желание доказать – вопреки! – сделали свое дело. Она стала звездой, с которой папе захотелось фотографироваться в модной прессе. Глянец не пахнет!

И обе его дочки все ждали, думала я. Девочки росли, все больше понимали про отца, но до конца на что-то надеялись. И вот теперь он умер. И получается, даже эфемерная надежда, что он наконец полюбит их той самой, безусловной любовью, умерла вместе с ним.

Глава 34 Литсекретарь. Лето

– Бессонница, боль в желудке, сердцебиения, одышка. Ничего не напоминает?!

– Я тебя умоляю!

– Вспомни! Она жаловалась на то же самое!

– В случае твоей новой подружки это матерый инфантилизм и жажда внимания! Забыла, как он за ней ухаживает, стоит ей оказаться в постели! Грелки, чай с мятой, завтрак в постель! Хотя, исходя из разницы в возрасте, это она должна уже…

Я толкнула дверь.

– Доброе утро.

– Доброе.

Обе сестры повернулись ко мне от кофемашины. Лицо Алекс – напряженное, еще более угловатое, чем всегда. Анна явно раздражена, но ради меня надевает на лицо светскую улыбку.

– Кофе?

– Спасибо, не откажусь.

Пока машина с шумом выдает мой двойной эспрессо, сестры молчат, каждая явно в своих мыслях.

– Пойду выпью первую чашечку на свежем воздухе. – Я играю в тактичную старую тетушку.

Сестры кивают мне с облегчением – им не терпится вернуться к беседе. Однако тетушки не бывают тактичными. Они просто знают, что летом окна веранды распахнуты. Звук, как дух, реет где хочет. Например, над нагретым утренним солнцем крыльцом.

Я сажусь, глядя на недавно распустившийся розовый лилейник – лето в этом году было поздним. Мы пересаживали их в июле, Двинский говорит, что у них есть греческое имя…

– Аня! Попробуй взглянуть на эту ситуацию не с позиции обиженной дочери, черт возьми!

– Хорошо, постараюсь. Болезненная молодая женщина. Заботливый пожилой супруг. Она – преувеличивает свои болячки, чтобы получить бо2льшую дозу любви и заботы…

– Ты специально отказываешься меня услышать? – Алекс уже кричит. К счастью, Двинский с Валей уехали в город возвращать содержимое вчерашних красивых пакетов.

Я делаю большой глоток кофе, ошпарив язык.

– И эта внезапная забывчивость, черт, неужели ты не помнишь? Даже в тот вечер – забыла мой костюм! Помчалась за ним в ночи…

– Ага. Я тоже вечно все забываю.

– А бессонница?

– И у меня. Еще и волосы выпадают, если хочешь знать.

– Не ерничай! Я хочу знать, что тогда произошло? Она лежала в ванне. Я читала рядом вслух – я всегда плохо читала, но тогда мы не знали, что это дислексия. Помнишь?

– Я помню, Алекс.

– Что потом? Они поругались, папа уехал…

– Они часто ругались. Это вообще ни о чем не…

– Зачем она поехала за тем чертовым костюмом, а? Голова мокрая, на улице – мороз. Соревнования были еще через две недели. Она бы успела. Да, я устроила ей истерику, я очень уставала, у нас каждый день были прогоны, плюс мои неуды по русскому, и папа чувствовал себя униженным, что дочь не умеет ни слова написать без ошибки. Его дочь! Дочь великого поэта. А я требовала свой костюм. Это единственное, чего я имела право требовать, я, вечная двоечница! Но ведь мама могла мне отказать! Черт! Почему она мне не отказала? Я была маленькая совсем. Но ты-то помнишь?