Двуглавый. Книга вторая

Больше всего меня заинтересовала подмеченная Бакванским слишком правильная речь своего клиента. Да, такое вполне можно считать показателем нерусскости, но вот какой именно нерусскости, сразу и не скажешь.

Иностранец? Хм, возможно, но… Мне в прошлой жизни доводилось общаться с иностранцами, свободно говорившими по-русски, вот только избавиться от акцента никому из них так и не удалось. Слышал, будто есть такие, кому удавалось, но никогда ни сам не встречал, ни по телевизору не видел.

Мог этот «Яковлев» оказаться и инородцем, как здесь называют нерусских подданных Российской Империи. Вопрос тут, каким именно инородцем. Того же Денневитца взять — ведь кроме имени и фамилии ничего немецкого в нём не заметно. А уж по-русски он говорит именно как нормальный русский образованный человек — правильно, но правильность эта живая, а не рафинированная до потери естественности. Так что будь «Яковлев» немцем, без разницы, остзейским, поволжским или новоросским, никаких выдающих это особенностей речи Бакванский бы у него не заметил. Впрочем, остзейские вроде бы говорят хоть с лёгким, но акцентом.

Какой-нибудь прибалт? Тоже вряд ли. Те из них, что живут на своих землях, от акцента так обычно никогда и не избавляются, их артистов, помнится, даже в советском кино сплошь и рядом дублировали, а которые выросли или давно живут в русской среде, говорят как обычные русские, без этой высушенной правильности.

Еврей? Ну да, не все они отличаются характерной семитской внешностью, каковую у «Яковлева» никто из описывавших его не заметил. Но тут то же, что и с прибалтами — или акцент, да ещё с добавлением своих словечек, или нормальная русская речь. Мог «господин Яковлев» оказаться и молдаванином, однако и здесь никуда не девались те же самые оговорки.

А вот принадлежность таинственного персонажа к народам Кавказа, Закавказья и Туркестана я даже не рассматривал — уж очень у них у всех характерная внешность, и не заметить этого не могли бы даже уголовники, не говоря уже о Бакванском.

Что ж, определить этническую принадлежность «господина Яковлева» у меня не вышло, но сдаваться я не стал и вернулся к размышлениям об особенностях владения русским языком иностранцами. Вот где, спрашивается, можно иностранцу выучить русский язык, чтобы говорить без акцента, говорить правильно, но слишком правильно? Ответ лежит на поверхности — где угодно, только не в России. Но обучение это должно быть очень и очень серьёзным — с опытнейшими преподавателями, с созданием замкнутой учебной среды, где все говорят только по-русски, с постоянным контролем усвоения учебного материала и исключением использования любого языка, кроме русского. И да, ни одного человека, для которого русский язык родной, в этой самой учебной среде нет. Ничего не напоминает? Если вы подумали о секретной разведшколе, то поздравляю — наши мысли совпали.

Оставались, конечно, вопросы и здесь, и вопросы довольно каверзные. Например, почему неведомые учителя не озаботились дополнением учебной программы общением учеников с носителями языка? Почему такого недоучившегося выпускника направили в Россию? Почему чрезмерную правильность речи «Яковлева» заметил Бакванский и не заметили те же уголовники? Хотя последний вопрос можно было и отбросить — вот уж кому бы разбираться в тонкостях литературного русского языка, но уж точно не им.

С тёзкой я своими мыслями поделился ещё рано утром, по мере возможностей отвлекая его от умывания, гимнастики и завтрака, и дворянин Елисеев в общем и целом со мной согласился. Не стал оспаривать итоги этих размышлений и Денневитц, напомнив, однако, и о необходимости скорейшего возвращения Воронкова к участию в расследовании, так что день у тёзки начался с поездки в Михайловский институт, где надо было забрать Эмму и ехать оттуда в госпиталь. Вот мы и ехали, да не просто так — помимо всё той же «Волги» с уже почти что родным Фроловым за рулём нас сопровождала ещё одна «Волга» с охраной.

Опознать в здешнем Московском Генеральном Императора Петра Первого военном госпитале памятный мне по прошлой жизни Главный военный клинический госпиталь имени академика Бурденко труда не составило. То же самое здание на том же самом месте — есть, знаете ли, вечные ценности… Предупреждение о нашем визите в госпитале получили, надо полагать, не от Денневитца, а от кого-то повыше, если судить по тому, что встретили нас с почтением, пусть и суховато-официальным, против перемещения по госпиталю в сопровождении охраны не возражали и отдельное помещение для работы с раненым предоставили, заодно того самого раненого туда и переместили. Наши охранники остались в коридоре, хотя старший из них предварительно зашёл в палату — так, для порядка, бегло осмотрелся и вернулся к своим людям.

Выглядел Дмитрий Антонович, как при его ранении и положено — бледным, с посиневшими губами. Дышал он тяжело, нелепо поднимая плечи, неестественная перекошенность грудной клетки была заметна даже через многослойную повязку, да и разместили его на специальной койке, позволяющей больному полулежать-полусидеть, в каковом положении он и находился. Воронков пребывал в сознании, тёзке явно обрадовался и даже попытался изобразить улыбку. Говорить ему, видимо, было сложно.

Вместе с Воронковым нас ожидал высокий, худощавый и длиннолицый мужчина лет сорока, представившийся доктором Филиппом Андреевичем Гольцем.

— Мне поставили в известность о вашем желании осмотреть больного и совершить над ним некие манипуляции, — без особого дружелюбия начал он после того, как представились мы с Эммой. — Сразу должен сказать, что вам такое дозволили, не спрашивая моего мнения. Поскольку доверия к вашим методам у меня не имеется, я считаю необходимым присутствовать при ваших действиях, наблюдая, чтобы больному не был нанесён вред.

— Хорошо, Филипп Андреевич, — миролюбиво отозвалась Эмма. — В таком случае попрошу вас распорядиться, чтобы сюда принесли три стула.

Затребованная мебель появилась уже через минуту, два стула тёзка по указанию Эммы поставил по обеим сторонам от кровати, доктор Гольц сообразил, что третий предназначен ему и поставил его у изголовья больного. Мы уселись, Эмма взяла Воронкова за правую руку, тёзка за левую…

Ох, ты ж, ни фига себе! Вслух, конечно, хотелось высказаться уже совсем непечатно, но присутствие доктора Гольца заставило удержаться. При одной Эмме я б уж точно выразился, благо, она успела привыкнуть к хлёстким словечкам, что позволял себе я, а по моему примеру и тёзка, в наших постельных упражнениях. Чего я так впечатлился? А впечатлишься тут, когда тёзкины способности ни с того, ни с сего открылись с новой для меня стороны! С какой именно стороны? Ох, да тут сразу и не поймёшь…

В общем, тёзка сейчас видел, и не глазами, не только поражённое правое лёгкое Воронкова, но и состояние Эммы — женщина была спокойна и сосредоточена, и всё же где-то на заднем плане в ней читались и какая-то озабоченность, и предвкушение, скажем так, более тесного общения с учеником и любовником, и что-то ещё, чего тёзка не разобрал. Тут же Эмму накрыла волна удивления, и тёзка, переглянувшись со своей женщиной, прочитал в её глазах, что и она его тоже видит внутренним зрением. Как говорила одна не по годам сообразительная девочка: «Всё чудесатее и чудесатее»…

Чудесатость, однако, тут же и усугубилась — каким-то непонятным образом тёзка понял, что Эмма настойчиво требует от него сосредоточиться на пациенте. Что ж, она безусловно права, а как именно сумела довести свою мысль до тёзки, разбираться будем потом.

Но вообще, это было что-то! Тёзка видел и состояние Воронкова, и одновременную работу Эммы, и то, как под нашим с ней двойным воздействием заживает рана, пусть и происходило заживление не сказать, чтобы так уж быстро.

— Немедленно прекратите! — вскочил со стула доктор Гольц. — Вы что не видите, что больному хуже?!