Египетское метро

– То есть ради вас, оглоедов, её и задушили?

– Нет, не ради нас. Но мы могли там оказаться не случайно.

Тверязов презрительно, дернувшись всем телом, усмехнулся.

 – Тягин! Ну что ты носишься с собой как с писаной торбой? А? Проще надо как-то быть, скромнее… И вообще успокойся: самое главное сообщение получила сама задушенная.

– Саша, ты чего хочешь? – мрачно спросил Тягин, видя, что его усилия пошли прахом.

Тверязов усмехнулся и ушел к себе. Однако этот случай ему почему-то не давал покоя, и уже на следующий день, проходя мимо комнаты, в которой Тягин, собираясь спать, потушил свет, он опять приостановился в дверях и спросил:

– Вот скажи: это же не ты?

– Что?

– Я говорю: это не ты?

– Что – не я?

– Девушку в поезде. Не ты ведь задушил?..

И тут же подошел, хлопнул Тягина по плечу, со смехом подсел и, толкаясь локтем, хватая и дергая за рукав, весело понес:

– А представляешь? Вдруг! вбегают люди, куча людей! и кричат: «Ааа! Это ты убил девушку в красном! это ты убил! ты, ты, ты! И тянут тебя, Тягин, в тюрьму на пмж. В наших условиях, это, между прочим, вполне возможно. Ты следователям, или кто там, свой адрес оставлял? Ну всё. Если такое случится, советую не кочевряжиться, признаваться сразу. А еще лучше самому прийти. Так и так, мол, звыняйтэ, это я убил девушку в красном. Каюсь. А теперь, люди добрые, проведите меня, пожалуйста, на Дерибасовскую – хочу поцеловать её в булыжник, поклониться на все четыре стороны и попросить прощения у всех жителей и гостей города.

«Да у него истерика», – подумал Тягин. А чего, собственно, он еще ждал? С их-то историей. Да, может быть, только с целью вдоволь покуражиться, а то и вдрызг разругаться, Тверязов его сюда и зазвал? Вот только он-то зачем поехал? Он теперь Тверязову вообще ни в чём не способен отказать? Какого черта он должен торопиться читать его роман? Ехать по первому щелчку с ним в это дурацкое село?..

Это были несколько выброшенных на ветер муторных дней, и как бы символом этой тоски были день и ночь, бившиеся о кровлю сарая мокрые ветки ореха за окном. Но, кажется, последней каплей стала та удивительная (удивительная!) злая мысль, на которой Тягин себя поймал: если бы он (Тверязов) только знал, каких усилий стоит вернуть ему Дашу! С не менее прекрасным дополнением вдогонку: и что будет с Дашей, если она вернется к такому Тверязову? Неплохо, да? Съездил развеяться, ничего не скажешь. Тягин решил, что в этой обстановке можно и до чего-нибудь похлеще додуматься, и на шестой день, воспользовавшись отлучкой Тверязова, уехал.

В селе он несколько раз с затухающим интересом вспоминал Майю и её малахольного поклонника, названного домработником. В том, что он не влез в какую-то мутную треугольную историю, – была единственная польза от поездки.

XV

Первым, что бросилось в глаза, как только он открыл дверь, был кожаный рюкзак Филиппа на полу прихожей. В спальне звучала музыка; кажется, телевизор. Тягин с наслаждением стянул ботинки, и в это время зашумел унитаз. Вышедшая в прихожую голая задумчивая девица подняла голову, ойкнула и, обдав теплой волной отшатнувшегося Тягина, метнулась, шлепая босыми ногами, в комнату. «Похоже, в этой квартире какая-то природная аномалия. Ни одна женщина не может здесь оставаться одетой», – подумал Тягин.

Из спальни донёсся умоляющий крик:

– Михаил, это я, не беспокойтесь! Я сейчас всё объясню!

Тягин прошёл на кухню. Прибежавший через минуту Филипп остановился в дверях.

– Я вас прошу, извините, это совсем не входило в мои планы, – начал оправдываться он торопливым шёпотом, не решаясь переступить порог и зорко следя за каждым движением хозяина. – Так получилось, спонтанно. Как-то раз-раз, и само собой вышло – ну, вы знаете, как это бывает. Извините. Я там сейчас все приберу и мы уйдем. Потом созвонимся, да?.. А квартира ей, кажется, понравилась. Будем работать.

Ночью его разбудил телефонный звонок. С минуту он не мог понять, где находится. Звонил пьяный Тверязов с вопросом: «Тягин, ты где?». Пришлось как-то объяснять. «Вовремя ты, хе-хе», – еле ворочая языком, загадочно произнес Тверязов и дал отбой, а Тягин лишний раз порадовался, что уехал. Когда он отложил телефон, над городом прогремел взрыв. Сон после разговора с Тверязовым пропал. Тягин включил свет и пошел на кухню пить чай. Когда же я от тебя здыхаюсь, подумал он, имея в виду квартиру. Ожидая, пока закипит чайник, встал на стул и достал с антресоли большой фанерный, обитый рейками ящик из-под посылки; поставил на стол, снял тряпкой пыль и открыл. Там, как и следовало ожидать, все было на своих местах. Парабеллум-люгер, с которым он не знал, что делать, патроны к нему, коробка с двумя десятками ампул, из которых несколько морфия, две стопки писем, сгоревшие сберегательные книжки, документы и вырезанные из газет статьи Михаила Тягина разных лет. Обнаружив эти вырезки три года назад, он сразу же испуганно принялся искать среди них одну. Когда не нашел, обрадовался. Но с тех пор вопрос: прочитал ли ту гнусность отец? – не давал ему покоя. Она была ловко вплетена в один из тех самых, публиковавшихся в городской газете путевых очерков. О надсмотрщике при зверушке, которую надо мучить, чтобы… – ну вот, он и сейчас неуклюже хитрил, делая вид, что уже плохо помнит. Да нет, он до сих пор знал наизусть свое коротенькое сочинение об отце, тихом застенчивом человеке, пережившим к тому времени столько несчастий вот здесь, на этих проклятых квадратных метрах. Оно было еще и написано в прошедшем времени, как об умершем.

«Теперь, оглядываясь, вижу: он был из разряда неутомимых блюстителей порядка. Всех уровней – от мирового до порядка на полочке в ванной комнате. Выдающийся, конечно, человек. Личность. О, сам бы он и пальцем никогда никого не тронул! Но вот если бы существовала такая работа, которая заключалась бы в неукоснительном надзоре за тем, насколько добросовестно, не отклоняясь от графика, мучают какое-нибудь маленькое беспомощное животное (поскольку несчастная зверушка во время своих страданий выделяет некий секрет, который, допустим, придает крему для обуви особый устойчивый блеск), то лучшего кандидата на эту должность, чем человек, чье имя я ношу в своем отчестве, трудно было бы и представить. Уж можете мне поверить».

Это был оно самое: чистейшее, просто-таки образцовое «красное словцо». Злое, глупое, напыщенное и лживое от первой буквы до последней. И ведь лет-то ему было уже не четырнадцать, не шестнадцать. Зачем он это сделал? Если отец следил за всеми его публикациями, то, может быть, прочел и эту, и вспоминал, умирая. В последнюю встречу с фельдшером Тягин опять хотел как-то так повернуть разговор, чтобы выяснить это наверняка, но так и не повернул, а напрямую спросить не решился. Да если б даже отец прочитал и поделился с фельдшером, разве бы тот признался? Затея сама по себе была абсурдной. Поскольку успокоить Тягина могли бы только слова: «Помнишь, Миша, ту гадость, что ты написал об отце? Так вот, он ее не читал».

Утром он отправился во двор к Георгию.

Привратник Лёшка сказал, что Георгий вернулся домой под утро и теперь спит.

– Разбудить?

Тягин растерянно пожал плечами и спросил:

– А человек-свинья? Васька?

– Ваську в карантин забрали.

– В какой карантин?

– Не знаю. Какие-то ветеринары приезжали, сказали африканская чума идёт, свиней косит только так, надо немедленно изолировать. Да черт его знает, где он! Депутатствует где-то…

Тягин вспомнил, что у него есть телефон человека-свиньи, полученный неделю назад от того же привратника, и прямо оттуда, из-под ворот позвонил.

– Я еду в Усатово, – сказал человек-свинья. – В данный момент иду на автовокзал возле Привоза.

– Хорошо, я туда сейчас подъеду.

На вокзале в залитом солнцем зале ожидания ему тут же попалось на глаза знакомое лицо. Какой-то знакомый третьего или даже четвертого плана. В прошлый тягинский приезд они точно так же где-то походя встретились и кивнули друг другу. Тягин не помнил его имени, да, может быть, и не знал никогда. Тот, как и в прошлый раз, был небрит, с тем же мутным взглядом и с теми же волосами по плечи. Собственно, по этим вечно распущенным, теперь седым волосам Тягин его и узнавал.

– Привет. Давно приехал?

– Около месяца, – ответил Тягин и присел рядом.

Знакомый пошлепал ладонью по рюкзаку на коленях:

– Спирт?..

– Нет, спасибо. А ты? Куда-то уезжаешь?

– Вернулся. – Он вздохнул и, помолчав, добавил: – Устал очень. Сейчас пойду. Как жизнь?

Тягин пожал плечами. С похмельным сарказмом собеседник принялся что-то рассказывать. В его манере всякий раз, когда бы они не встретились, говорить так, будто они попрощались только вчера, было что-то неприятно щекочущее нервы. Словно Тягин и в самом деле никуда не уезжал, и вся его московская жизнь ему только пригрезилась. А еще от монотонных монологов веяло провинциальной могильной тоской. Тягин терпеливо слушал. Он решил надышаться этим затхлым воздухом безнадеги сполна, чтобы дотравить, додушить в себе и самые робкие, по большей части кокетливые мысли о возвращении.