Египетское метро
Шрифт:
«Стоп. Какой бронепоезд?»
«Троцкого».
«Ты что несешь? Причем здесь Троцкий?!»
«Ты сказал Троцкий… Извини, наверное мне послышалось».
«Опять? Ты бы бросал пить, если тебе всё время что-то мерещится. Так вот: в устной версии Вронский завлекает Анну на вокзал и бросает под поезд. Важно то, из каких соображений он это делает».
«Из каких?»
«Из желания исчезнуть, покончить с прошлой жизнью. Потом тот же трюк у Толстого проделал Федя Протасов. Правда, в более мягкой форме. Степан Касатский, он же отец Сергий, вообще линял дважды, туда и обратно. Вот и Вронский решил всё бросить и раствориться в неизвестности. В принципе-то, по большому счету, он потому и бросает Анну под поезд, чтобы слинять. Он, можно сказать, искусственно создает себе мотив для бегства. Намеренно ставит себя в такие жесткие условия. Почему же он в Сербию уезжает?»
«Почему?»
«Да потому что у него угрозыск на хвосте повис. А там, в Сербии, во всей этой неразберихе с натовскими бомбежками очень легко затеряться, сделать себе новые документы, да и вообще исчезнуть,
С каждым словом Фома всё ниже и ниже опускал голову, и на последнем уткнулся в сложенные на столе руки.
«Что-то у тебя, Фома, не сходится: Вронский бросил Анну под поезд, чтобы убежать, а Толстой убежал, чтобы бросить Софью Андреевну под поезд? Фома!..»
«Всё у меня нормально сходится… ты просто подумай хорошенько… и сам поймешь… всё сходится… нормально всё».
Фома заснул. Да и я, отвалившись в угол и прикрыв глаза, задумался.
XIV
Утром следующего дня позвонил Тверязов и предложил съездить на неделю, дней десять в село. Его сельский сосед был на своей машине по делам в городе и предложил подвезти. Надо было решать тут же, на месте, и Тягин неожиданно для себя согласился. «Это хорошо, – подумал он, вспоминая и уже трезво оценивая вчерашнюю встречу с Майей. – Не хватало ещё увязнуть здесь по уши». С дороги он сообщил о своем отъезде Филиппу и почему-то решил, что вот теперь-то уж, в эти несколько дней тот обязательно позвонит с радостным известием.
О забытом впопыхах романе Тягин вспомнил, когда выехали за город, и с той минуты ему потом всю дорогу казалось, что Тверязов так и ждёт разговора о прочитанном, да и потащил его с собой ради этого. По срокам-то он вполне мог рассчитывать.
Когда, спустя два с лишним часа, они въехали в пределы длинного, растянувшегося вдоль трассы села и покатили по солнечной, прозрачной от голых деревьев улице, Тверязов сказал:
– Думаю в скором времени сюда окончательно перебраться. И на этом закрыть активный период своей жизни.
– Не рановато?
– А чего ждать? Как любит говорить один мой знакомый: на поезде ездил, на самолете летал, на пароходе плавал – что еще надо? Пора и на покой. Острых ощущений не любил и уже не полюблю. Да всё и так в конце концов покроется одной серенькой пылью. И острое и тупое.
В первый же вечер Тверязов устроил грандиозное застолье, наприглашав соседей. На следующий день отправился (Тягин наотрез отказался) на рыбалку, и его вечером приволокли грязного, мертвецки пьяного и без улова. Наутро он опохмелялся, ну а там пошло по накатанной. С первого дня у Тягина не было сил спокойно наблюдать, как хитрые селяне обирают его пьяного друга: дачи взаймы, какие-то долги, о которых тот не помнил… Где мог, Тягин сначала вмешивался, потом махнул рукой.
– Всё хорошо, – успокаивал его Тверязов. – Как не крути, а это наши кормильцы. Денег тебе, что ли, жалко? Да ну… Это как с бабушками на барахолке. Стоишь с ней, торгуешься, а потом как подумаешь: да что ж я делаю? что для меня эта пятерка и что для неё...
Ночь, когда с рыбалки привезли Тверязова, стала для Тягина единственным отрадным впечатлением от поездки. Среди ночи пошел хлопьями снег, Тягин открыл дверь и долго простоял на пороге. Двор, огород, сарай, летняя кухня – всё быстро одевалось снегом и уже через четверть часа напоминало оперные декорации; за спиной гудела и оглушительно трещала печь.
В один из первых дней еще не успевший как следует разогнаться Тверязов, чистя картошку, опять делился планами о переезде в село, потом с обычной своей печальной усмешкой стал рассказывать придуманную им историю, предварив её словами, что хорошо бы написать роман, и назвать «Иов наоборот».
– Вот, допустим, встречаются случайно два приятеля. Молодые люди, – начал он, кинув в ведро очищенную картофелину, и почесал ручкой ножа голову. – До 30-ти. Один священник, другой предприниматель. Когда-то оба учились в семинарии, и один, как видим, закончил, а другой недолго походил и бросил. Встретились, сели на скамеечку возле газетного киоска и разговаривают. У предпринимателя с собой фляжечка, так что еще и выпивают. Больше говорит предприниматель. Он вообще такой болтун, язык без костей. Рассказывает о том, о сем, а потом переходит к вопросам веры и говорит, что всегда ему тут мешал его какой-то детский максимализм. И то ли он действительно так думает, то ли просто батюшку решил поддеть (знаешь, есть такие любители), не поймешь. Короче. Заводит он такую речь. Вот, мол, написано: имейте веру с горчичное зерно и скажите горе, и так далее. Я, говорит предприниматель, всегда прямо так буквально и верил – и в горчичное зерно, и в гору. И мне не понятно, почему никто никогда просто так, ни для чего, не переставил ни одну гору с места на место? Хотя бы в подтверждение. Или для укрепления сомневающихся. Не было такого. А почему? Чудес-то за две тысячи лет совершено не счесть, но вот как раз о горе, для которой нужно всего лишь горчичное зерно, никто ничего не слышал. А ведь такой-то крупицей
наверное много кто обладал. Ладно, оставим это. Я, собственно, о чудесах. Получается, одной веры для них недостаточно. Нам ведь чудеса какие известны? Победы, исцеления, спасения и проч. То есть чудо должно быть правильным. По-своему рациональным. И никакой отсебятины там, наверху не допустят. И если бы мне захотелось чего-нибудь эдакого, экстравагантного, и имей я при этом веру хоть с кокосовый орех – я всё равно этого не получу. А жаль. Как бы весело было. Мне это кажется нечестным. Это всё предприниматель говорит. Ну и я присоединюсь к его мнению. И он там много чего еще говорит, но в общем смысл тот же: есть правильные чудеса и есть неправильные, и вот их шиш получишь, как бы ты там не веровал. И кто бы, говорит предприниматель, как бы горячо не молился, но мне, например, никогда не стать нобелевским лауреатом по химии, тебе лучшим футболистом мира, а этому бомжу возлюбленным вот этой роскошной девицы. И стучит пальцем по стеклу киоска, за которым висит журнал с портретом голливудской звезды. Искавший в кустах пустые бутылки бомж, как бы почувствовав, что говорят о нем, оборачивается, предприниматель его подзывает, спрашивает, как зовут и даёт десятку. «На, говорит, Петя, выпей за наше здоровье». Тот благодарит и возвращается к своему занятию. Ну и, по законам жанра, всё дальше складывается так, что бомж, конечно же, становится – в том числе – и любовником девицы с обложки. Это понятно. Тут только интересно, каким извилистым путем он до этого дойдет. Поэтому перехожу сразу к финалу. Проходят годы. Много-много лет… – Тверязов усмехнулся и опять почесал рукояткой затылок. – То есть они, эти много-много лет, и сейчас-то еще не прошли… В общем, будем считать – когда-то в будущем. Итак, проходят десятки лет, за которые бывший бомж стал одним из богатейших людей России, а то и мира. А наш молодой батюшка, естественно, совсем состарился, и на склоне лет принял постриг в одном из далеких монастырей. А там уже стал старцем и приобрел известность. Каждый день перед ним проходят толпы людей. И, конечно, ни о каком бомже он уже не помнил, слишком долгой оказалась жизнь, хотя имя Петр, именно то имя, того бомжа, которое он записал себе тогда же, вернувшись после разговора с предпринимателем домой, это имя каким-то чудом сохранилось в его поминальных записях, и он переносил его из одного помянника в следующий, и молился о нем каждый Божий день, из года в год, совершенно забыв, кто это такой. И вот однажды приходит к нему один из богатейших людей. И рассказывает, как много-много лет назад, когда он обитал на самом дне, его подозвал на улице незнакомый человек, спросил имя и вручил десять рублей. И жизнь его с того дня начала меняться. Решил он эту десятку не пропивать сразу же, а отложить на самый-самый черный день. Сначала продержался сутки, потом вторые, протрезвел, пришел в себя, а тут еще попутно всё вокруг начало складываться каким-то чудесным образом. Один за другим стали попадаться доброжелательные, готовые помочь люди, и каждая встреча поднимала его на следующую ступеньку. Как будто кто-то взял его за руку и повёл. Пытался он потом найти того человека, давшего десятку, да как его отыщешь? Он его и не помнил толком. И так с каждым годом взбирался он всё выше и выше и достиг всего. А теперь вот, когда уже и конец недалек, им овладело беспокойство. Стал он задумываться: за что ему всё это – вдруг, ни с того ни с сего? И появились у него нехорошие, тревожные мысли. А не продал ли он как-то нечаянно свою душу за эту десятку? Вернее, не купили ли её как-то обманом, без его ведома? Скоро помирать, и вот как-то боязно. Старец взял десятку, повертел, посмотрел, да и вернул. Сказал, что так, без ведома, не бывает. А богатство… ну что ж, значит заслужил. Так и разошлись. И друг дружку так и не узнали. Конец. В общем, мораль сей басни такова, – подытожил Тверязов. – Никто ничего не помнит. Все всё забыли. А значит, ничего и не было. Точка.«Мораль сей басни» была как-то вызывающе грубо присобачена Тверязовым ко всему прежде рассказанному. И вызвала в Тягине некоторое возмущение. «Что это? – подумал он, – неуклюжее, притянутое за уши отпущение мне грехов? Не надо мне этого. Еще чего. Или я уже просто гребу на себя всё подряд?»
Туда в село Тягину звонил человек-свинья, и сказал, что готов встретиться. Был еще странный звонок от Абакумова, который сообщил, что ему звонит Мальта и требует, чтобы он отдал какие-то деньги Тягину. Тягин заверил его, что не имеет к этому никакого отношения. После короткого разговора с Абакумовым он пытался дозвониться Мальте и не смог.
В одну из ночей Тягин проснулся от того, что Тверязов ходил по дому, и им овладело волнение. Пришло в голову, что Тверязов заманил его сюда не просто так. А что? Бросит в колодец, и никто никогда не найдет. Потом он вспомнил, что слишком уж это напоминает майскую ночь из тверязовского романа, и заснул.
По мере того как Тверязов продолжал набирать обороты, его ироничный тон превращался в развязно-насмешливый и агрессивный. Встав однажды в дверном проеме, он, ухмыляясь, спросил:
– Всё переживаешь о том, что тебя предупредили? Вот именно тебя? Не слишком ли дорогой ценой?
– Ты о чем? – не понял Тягин.
– О задушенной девице.
Пару дней назад Тягин вспомнил в разговоре тот случай в поезде, но так, между делом, вскользь.
– Слушай, мне не хочется особо на эту тему говорить, – нехотя возразил он. – Ну да, с некоторых пор мне кажется, что ничего не происходит просто так. Мысль не новая, но тем не менее. Каждый к ней приходит по-своему. И потом: я ведь не настаиваю, что именно меня. Может быть, всех, кто там ехал, каждого по-своему и о чем-то своем. Заодно и меня. – Спокойным голосом Тягин пытался сбить развязный тон хозяина.