Европейская поэзия XIX века

ГРОБНИЦЫ [156] (Фрагменты) Перевод А. Архипова

Посвящается Ипполито Пиндемонте

Под сенью кипарисов, в хладных урнах, Слезами скорби и тоски омытых, Быть может, смертный сон не столь уж тяжек? Когда не для меня теплом и светом Разбудит солнце вновь цветы и травы, Когда виденья будущего тщетно Меня придут посулами смущать, Когда твоим стихам, мой друг бесценный, Я не смогу внимать с былым восторгом, Когда и для меня утихнет голос, Звучавший мне с высокого Парнаса, Какое утешенье обрету Я под плитой, которая отделит Мой прах от той золы, что высевает На море и на суше злая Смерть? Увы, мой Пиндемонте, и Надежда Бежит гробниц, последняя Богиня, И пеленою черной облекает Забвение все то, что было в мире, Когда нет сил противиться ему; И человека, и его могилу — Последнее о нем воспоминанье — Все Время уничтожит под конец! Но почему, скажите мне, умерший Терять захочет малую надежду, Что даже прах его любимым дорог? Пусть, погребенный, он не видит света, Но в тех, кому он дорог был, живет Заветный свет его угасшей жизни. Небесный дар ниспослан человеку — Хранить воспоминанья о любимых, Незримые, они живут средь нас, И если дорогое нам созданье Земля вскормила и приют последний Ему, как мать, участливо дала, Так пусть она священные останки От нечестивых ног и непогоды С такою же любовью сохранит, Да не сотрется имя на могиле, И пусть сей прах в покое пребывает В тени больших задумчивых ветвей. ………………………… Теперь указ предписывает мертвых За городской чертою хоронить В могилах безымянных и огромных. О Талия, и твой вернейший жрец [157] Вот так лежит в могиле безымянной; В своем жилище тесном и убогом Тебе он песнопенья возносил, И ты в награду голову поэта Украсила венком вечнозеленым И диктовала песенки, смеясь. Они кололи, словно злое жало Того Сарданапала из Милана [158] , Который в Лоди праздно и беспечно Все дин свои в бездействии провел. О Муза, где ты? Я не ощущаю Тот дивный трепет — самый верный признак, Что ты опять, незримая, пришла. Нет, я один под темными ветвями О доме материнском размышляю… Ему под этой липой ты являлась, Теперь ее листы шумят тревожно. О, почему, Богиня, не ласкают Его могилу тенью и прохладой Вот эти ветви, — ведь в былое время Он здесь любил подолгу размышлять? Быть может, ты, за городом блуждая, На кладбище безмолвном и огромном Все тщишься прах Парини отыскать? Так знай, о Муза, что не только мирта Не посадил над этим прахом город, Своею грязной похотью вскормивший Скопцов-поэтов, тварей бесталанных, Но даже дат не выбил на плите; И, может быть, какого-нибудь вора Разрубленная шея кровоточит И рядом светлый прах собой сквернит. Послушай, как сырую землю роет Бездомный пес, слоняясь по могилам, И завывает с голоду протяжно. Взгляни — вон там из черепа пустого Является удод, как черный призрак, С креста на крест во тьме перелетая По полю скорби, и гнусавым свистом Он звезды милосердные клянет За то, что позабытые могилы Они сияньем кротким освещают. Но тщетно ты пытаешься, Богиня, У беспристрастной ночи утешенья Для своего поэта испросить. Увы, увы! Над этою могилой, Что вырыта без капли состраданья, Ни одного цветка не расцветет. С тех самых пор, как проповедью страстной С высоких алтарей зверье людское Призвали к состраданию жрецы, Живые милосердно отправляют Покойников безгласные останки В тот душный смрад и темноту слепую, Где каждый то, что должен, обретет. Могилы предков, праведно проживших, Являлись алтарями для потомков, С них Лары людям волю возвещали, И с трепетом внимал благоговейным Любой решенье предка своего. Обряды почитания останков Сквозь тьму веков дошли теперь до нас. Когда не под плитою окропленной Зарыто тело бренное бывает, Когда над прахом ладан не курится И запах тлена тягостно томит, Когда изображения скелета Смутить живущих страхом не умеют, Лишь матери в тревоге непонятной Глубокой ночью руки простирают, Ища головку сына дорогого, Страшась того, что вновь с тоской застонет Мертвец, прося, чтоб к небу вознесли За упокой души его молитву. Когда же над могилами любимых Колышет ветер ветви кипарисов, Растущих здесь, как знак любви извечной, И над плитою слезы пролились, Тогда усопший ведает блаженство. Друзья подчас у солнца урывают Луч света, чтобы вечный мрак могильный Не столь зловещим был для погребенных, Ведь люди, умирая, смотрят в небо, Пытаясь свет с собою унести. Вода святая из ключей заветных Фиалки, гиацинты, амаранты Лелеяла на холмиках печальных, И тот, кто, у могил любимых сидя, Рассказывал о горестях и бедах, Вдыхал благоухания такие, Какими, верно, полон светлый рай. ………………………… Когда впервые я плиту увидел, Где прах сокрыт того, кто не страшился [159] Правителей принизить всемогущих, Подрезав им лавровые венки, И указать народам, сколько крови И сколько слез им стоит самовластье, Когда я пред могилой преклонился Того, кто в Риме древнем возносил Высокий купол нового Олимпа [160] , Когда остановился я пред прахом Того, кто в поднебесье разглядел [161] Планеты с неподвижным ярким солнцем (А это Бритту верную дорогу [162] Открыло к тайнам всех небесных тел!), О, как благословенна ты [163] , вскричал я, Страна, где ветры силой жизни полны, Которую с восторгом орошают Ручьи, стекая с гордых Апеннин! Лупа, тобой пленившись, разливает По склонам зеленеющим сиянье, В котором виноградины прозрачны, И пряный фимиам твои долины Возносят к небу с тысячи цветов! Флоренция, ты первой услыхала [164] Великий гимн, в котором воспевал Свой лютый гнев Отвергнутый тобою! Ты научила сладостным речам Достойного собрата Каллиопы [165] , Который всемогущего Амура, Нагого в Риме, в Греции нагого, В пресветлые одежды облачил И возвратил небесной Афродите! Вдвойне благословенна, сберегая Под сводами прекраснейшего храма Свою былую славу! Пусть тебя Седые Альпы плохо защищали, Пусть ты была теснима не однажды, Разграблена, поругана, гонима, Но о своем былом воспоминанья Ты сквозь века сумела пронести! И если может гордое стремленье К высокой славе разум наш зажечь, Нам должно здесь внимать благим советам. Витторио [166] испрашивал не раз У этих плит холодных вдохновенья И, полон гнева на богов бесстрастных, В молчании на сонный берег Арно, Оглядывая дали, выходил. Ничто не веселило взор поэта, И бледность на челе его суровом Еще бледней казалась при луне. …………………………….. И вот меня, которого изгнали В края чужие время, честь и совесть, Меня к себе призвали хором Музы И повелели гимн сложить суровый Во славу всех, достойных вечной славы. Когда своими льдистыми крылами Седое время тщится уничтожить И превратить в развалины гробницы, Хранительницы Музы нежным пеньем Способны оживить пустыню скорби — Их сладостное пенье нарушает Глубокое молчание веков! Сюда пришла Кассандра в день зловещий, Когда жрецы велели ей поведать, Какой конец для Трои уготован, Здесь плач ее пророчеством звучал, Которому со страхом все внимали: «Вотще искать свой город вы придете, Коль небо вас задумает вернуть Из дальнего похода, эти стены, Воздвигнутые здесь руками Феба, Увидите дымящимися вы. Но Трои неусыпные Пенаты В могилах этих сохранят потомкам Ее героев славный ряд имен. Вы, ветви пальм и стройных кипарисов, Посаженных невестками Приама,— Увы, увы! — вы скоро разрастетесь, Сумеете ли вы своею тенью Моих отцов останки защитить? Тому, кто отведет топор жестокий От вас, блюдя былое благочестье, Не местом скорби станут их могилы, Но самым драгоценным алтарем».

156

Гробницы. — Поэма написана в 1806 г., опубликована в 1807 г. Поводом к ее созданию послужило распространение на Италию французского эдикта 1804 г., разрешавшего хоронить покойников только на муниципальных кладбищах. Фосколо беседовал на эту тему с поэтом И. Пиндемонте (1753–1828), которому и посвятил свою вскоре написанную поэму; она построена как обращение к Пипдемонте, которого Фосколо называет в поэме другом. О своей поэме Фосколо писал: «Я научился поэзии такого рода у греков, которые из древних преданий черпали нравственные и политические уроки, представляя их не рассудочным заключениям читателей, но воображению и сердцу».

157

О Талия, и твой вернейший жрец… — Талия — муза комедии и — как в данном случае — сатирической поэзии. Ее жрец — названный ниже по фамилии Дж. Парини (1729–1799), автор сатирической поэмы «День». Он был похоронен на общем кладбище, и его могила быстро затерялась.

158

…того Сарданапала из Милана… — Герой поэмы Парини назван именем ассирийского царя (VIII в. до н. э.), которое символизирует бесхарактерность и развращенность.

159

…кто не страшился… — Имеется в виду Н. Макиавелли (1469–1527), характеристика которого у Фосколо объясняется тем, что в эпоху Просвещения было распространено убеждение, будто Макиавелли в своем сочинении «Государь», по видимости наставляя власть имущих в средствах к достижению политического успеха, на самом деле разоблачал сущность и нравы тирании.

160

…кто в Риме… возносил… купол… — Речь идет о Микеланджело Буонарроти (1475–1564), великом итальянском художнике, воздвигшем купол собора св. Петра в Риме.

161

…кто в поднебесье разглядел… — Имеется в виду Г. Галилей (1564–1642), великий астроном, утвердивший коперниковскую гелиоцентрическую систему мира.

162

Бритту… дорогу открыло... — Бритт — И. Ньютон (1642–1727), подчинивший научные представления о вселенной законам механики.

163

О, как благословенна ты… — Поэт обращается к Флоренции.

164

…ты первой услыхала… — Фосколо в авторском примечании отсылает к утверждению, широко распространенному в его время (но опровергнутому в наше), будто Данте начал писать «Божественную Комедию» (с ее инвективами против Флоренции — «лютый гнев» данного перевода) еще до изгнания из родного города.

165

…достойного собрата Каллиопы... — Каллиопа — муза эпической поэзии и старшая между музами. Фосколо ставит в заслугу Петрарке, что тот сладострастную эротику древних сумел претворить в духовность любовного поклонения Лауре.

166

Витторио — В. Альфьери (об Альфьери см. также т. 51 БВЛ).

АЛЕССАНДРО МАНДЗОНИ

Алессандро Мандзони (1785–1873). — Писатель прожил долгую покойную жизнь, всю ее отдав литературе, но его художественное творчество прекращается в конце 20-х годов, когда он занялся филологическими сочинениями. Шестнадцати лет Мандзони воспел французскую революцию в поэме «Торжество свободы»; в его ранних стихах очевидно было ученичество у мастеров-классиков, его взгляды складывались под влиянием французских энциклопедистов. В 1810 году поэт обратился в католичество; глубокая религиозность сказалась на всем последующем творчестве Мандзони; однако взгляды писателя были далеки от какой бы то ни было реакционности. Его лирика, драматургия и проза знаменовали собою победы романтизма в Италии. Верность времени, раскрывающему судьбы человечества полнее и глубже любого вымысла, — девиз Мандзони. Ярче всего свое кредо он воплотил в историческом романе «Обрученные» (1825–1827, русский перевод 1833 г.). Герои писателя — народ и люди из народа, им отдано его сочувствие и любовь. Шедевр Мандзони определил развитие итальянского литературного языка в XIX веке. На историческом материале построены две романтические трагедии Мандзони — «Граф Карманьола» (1820) и «Адельгиз» (1822); собственно поэтическое наследие Мандзони невелико, но и «Священные гимны», и политические оды — высшие достижения итальянской поэзии прошлого века.

К ФРАНЧЕСКО ЛОМОНАКО [167] Перевод Е. Солоновича

Как Данте обрекла скитанью Флора [168] По краю, где природы благодать Померкла перед ужасом раздора, Где трудно славу добрую снискать,— Изгнанник сам [169] , предметом разговора По праву ты избрал: тебе ль не знать, Что лучшим нет на родине простора, Что мачеха она для них, не мать? Италия, вот от тебя достойным Награда! А потом ты прах лелеешь, Превознося пустые имена. Что пользы от рыданий над покойным? Ты о своих ошибках сожалеешь, Ты каешься — и вновь себе верпа.

167

К Франческо Ломонако. — Ранний (1802 г.) сонет Мандзони обращен к итальянскому философу и политическому деятелю (1772–1810) в связи с выходом в свет сочинения Ломонако «Жизнь Данте» (что и объясняет его начальные строки).

168

Флора — здесь: Флоренция.

169

…изгнанник сам… — Ф. Ломонако принимал активное участие в неаполитанской революции 1799 г., издавал якобинскую газету; чудом спасшись после разгрома революции, бел; а л за границу.

К МУЗЕ Перевод Е. Солоновича

Неторный путь мне укажи, о Муза, Чтоб не угас огонь, что ты зажгла, И нерушимость нашего союза Плоды неповторимые дала. С трубою — Данте [170] , лебедю Воклюза [171] — Милее лира; нет другим числа: Недаром Флора Аскру [172] догнала, Оробии не стоит Сиракуза [173] . Любимец Мельпомены италийской [174] , Ты нынче первый, или ты, что смелый Подъемлешь бич [175] , плектрону отдых дав [176] ? О Муза, если на стезе аскрийской [177] Я упаду, одно хотя бы сделай — Пусть на своих следах лежу, упав.

170

С трубою — Данте… — Труба здесь — символ эпической поэзии.

171

Лебедь Воклюза — то есть Петрарка, в Воклюзе под Авиньоном сложивший лучшие сонеты в честь Лауры.

172

Аскра — городок на склоне Геликона, обители муз; родина Гесиода, автора языческой «Теогонии», которого, — говорит Мандзони, — «догнал» автор христианской «Божественной Комедии» — флорентинец Данте.

173

Оробии не стоит Сиракуза. — Оробией (от названия племени, жившего там в древности) поэт называет Бергамо. Из этого итальянского города происходил Т. Тассо, чья пастораль «Аминта», считает Мандзони, выше античных идиллий Феокрита, уроженца Сиракузы.

174

Любимец Мельпомены италийской… — Имеется в виду В. Альфьери.

175

…ты, что смелый подъемлешь бич… — Обращение к Дж. Парини.

176

…плектрону отдых дав? — То есть оставив лирическую поэзию: плектрон (плектр) — приспособление для игры на лире.

177

…на стезе аскрийской… — то есть на пути к вершинам поэзии (от города Аскры).

РОЖДЕСТВО [178] Перевод С. Ошерова

Обвалом шумным сверженный С вершины поднебесной, Стремнинами кремнистыми Во мрак долины тесной Упал утес могучий И, грянувшись под кручей, Недвижимо на дне Лежал, пока столетия Текли чредою длинной, И солнце не касалося Главы его старинной, — Доколь благая сила Утес не утвердила На прежней вышине. Так же с высот низвержены, Грехопаденья чада Коснели, злом согбенные, Поднять не в силах взгляда К обители желанной, Откуда несказанный Исторг их божий гнев. Средь Господом отринутых Кто вправе был отныне С мольбою о прощении Воззвать к Его святыне? Завет поставить новый? Разрушить ада ковы, Геенну одолев? Но се — Дитя рождается, Ниспослано любовью. Трепещут силы адские, Едва он двигнет бровью. С благой пришедший вестью, Он — паче прежней — честью Возвысил падший род. Родник в надзвездной области Пролился щедрой влагой, Поит обитель дольнюю, Всем племенам во благо. Где тёрном дебрь кустилась, Там роза распустилась И дубы точат мед. Предвечный сын предвечного! С начала дней какое Столетье вправе вымолвить: Ты начался со мною? Ты вечносущ. Вселенной, Тобою сотворенной, Нельзя вместить Творца. И ты облекся низменной Скуделью плоти тварной? За что сей жребий выспренний Земле неблагодарной? Коль благость Провиденья Избрала снисхожденье, Тогда ей нет конца! В согласье с предсказаньями Прийти случилось Деве В Ефрафов город [179] с ношею Блаженною во чреве; Где предрекли пророки, Там и сбылися сроки, Свершилось рождество. Мать пеленами бедными Рожденного повила И, в ясли уложив его, Колена преклонила В убежище убогом Перед младенцем-Богом, Спеша почтить его. И, к людям с вестью посланный, Гонец небес крылатый Минул надменной стражею Хранимые палаты, Но пастухов безвестных, Смиренно-благочестных, Нашел в степном краю. К нему слетелись ангелы Толпою осиянной, Глухое небо полночи Наполнили осанной. Так точно перед взором Творца усердным хором Поют они в раю. И, гимнам вслед ликующим Взмывая к небосклонам, Сокрылись сонмы ангелов За облачным заслоном. Святая песня свыше Неслась все тише, тише — И всякий звук исчез. И пастухи, не мешкая, Указанной дорогой, Счастливые, отправились К гостинице убогой,— Где в яслях для скотины Лежал, повит холстиной, И плакал Царь небес. Не плачь, Дитя небесное, Не плачь, усни скорее! Стихают бури шумные, Тебя будить не смея, Бегут во мрак кромешный С земли, доселе грешной, Лишь Твой завидят лик. Усни, Дитя! Не ведают Народы в целом свете, Что Тот пришел, который их В свои уловит сети, Что здесь, в пещерке тесной, Лежит в пыли безвестной Владыка всех владык.

178

Рождество. — Написано в 1813 г., опубликовано в 1815 г.; входит в цикл «Священные гимны». По замыслу Мандзони, он должен был состоять из двенадцати гимнов, по числу важнейших праздников католического церковного года. Написаны были (1812–1822) только шесть; сохранились также фрагменты седьмого. Обращение Мандзони в католичество привело его к темам, питавшим высокое всенародное искусство средних веков и Возрождения. В XVII–XVIII вв., у предшественников Мандзони, эта тематика выродилась в академическую, холодную риторику. Задачею поэта было вернуть глубину и непосредственность восприятию евангельской истории. Мандзони обратился к вековым запасам поэтического слова, укорененного в читательской памяти.

179

…Ефрафов город… — Вифлеем, где, но ветхозаветному пророчеству (Мих. 5, 2), родился Иисус Христос.

МАРТ 1821 ГОДА [180] (Ода) Перевод Е. Солоновича

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ТЕОДОРА КЕРНЕРА [181] , ПОЭТА И БОРЦА ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ ГЕРМАНИИ, ПАВШЕГО В БИТВЕ ПОД ЛЕЙПЦИГОМ ОКТЯБРЯ 18 ДНЯ ЛЕТА MCCCXIII, ЧЬЕ ИМЯ ДОРОГО ВСЕМ НАРОДАМ, СРАЖАЮЩИМСЯ ЗА ОТЕЧЕСТВО

Переправились через Тичино И, назад обратясь, к переправе, О единой мечтая державе, Непреклонные древним под стать, Дали клятву они, что пучиной Меж чужими двумя берегами, Меж двумя берегами-врагами Больше этой реке не бывать. Дали клятву — и верные братья Отвечали им, полны отваги, Обнажая незримые шпаги, Что сегодня на солнце горят. И, священный обет подкрепляя, Протянулась десница к деснице. О, товарищ в жестокой темнице! О, в свободном отечестве брат! Кто двух рек соименных [182] и Орбы, Отразившей древесные своды, Кто Тичино и Танаро воды Сможет в По многоводном найти; Кто отнять у него сможет Меллу, Волны Ольо, течение Адды И журчащие струи прохлады, Что она вобрала по пути,— Тот сумеет народ возрожденный Разобщить вопреки провиденью И ничтожные толпы мученью Беспощадному снова обречь: Если вольный народ — значит, вольный, Если раб — то от Альп и до моря, Радость общая, общее горе, А не только — природа и речь. На лице выраженье страданья, Униженье в потупленном взгляде,— Словно нищий, что милости ради На чужбине находит приют, Жил в родимом пределе ломбардец: Жребий собственный — тайна чужая, Долг — пришельцам служить, угождая, И молчать — или насмерть забьют. О пришельцы! Италия ныне, Отвергая господство чужое, Обретает наследье былое. О пришельцы! Снимайте шатры! Трепещите! От Альп и до Сциллы [183] Вся она под ногой супостата Возмущенною дрожью объята, Недвижимая лишь до поры. О пришельцы! На ваших штандартах Знак позора — печать фарисейства, Вы тайком замышляли злодейство, Лицемерно о воле крича [184] ; Всем народам пророча свободу, Вы набатом гремели в то время: Да уйдет иноземное племя, Незаконны законы меча! Если ваша земля, где под гнетом Вы стенали [185] — под вражеской силой, Угнетателям стала могилой И пришел избавления час, Кто сказал, что не знать италийцам Избавленья от муки гнетущей? Кто сказал, что господь всемогущий, Внявший вам, не услышит и нас? Он, кто красные волны обрушил [186] , Чтоб они египтян поглотили, Он, кто в руку вложил Иаили Молоток [187] и направил удар, Кто вовеки не скажет германцу: Получай этот край на поживу — Не тобою взращенную ниву, Мною щедро ниспосланный дар. О Италия, всюду, где слышен Голос муки твоей безысходной, Где надежда души благородной Не погибла еще до конца, Там, где вольность сегодня в расцвете, Там, где втайне пока еще всходит, Где страдание отклик находит, Ты не можешь не трогать сердца. Сколько раз на альпийских вершинах Знамя дружбы тебе представало! Сколько раз ты к морям простирала — К двум пустыням — отчаянный взор! День пришел — закаленными болью Ты гордишься своими сынами, Что встают под священное знамя, Чтобы дать иноземцу отпор. О, бесстрашные, время настало! По пришельцу открыто ударьте: Жребий родины вашей на карте,— Пусть решительной будет война! Или родина вольной воспрянет, Дав исполниться тайной надежде, Или, больше забита, чем прежде, Впредь под палкой пребудет она. О, возмездия час долгожданный! Жалок тот, кто о дерзостной вспышке Должен будет судить понаслышке, Кто смущенно вздохнет неспроста, Сыновьям о борьбе повествуя,— «Я там не был», — чуть внятно прибавит; Кто в торжественный час не восславит Стяг победный — святые цвета [188] !

180

Март 1821 года. — Ода написана в марте 1821 г., когда казалось неминуемым, что пьемонтские войска (Пьемонт был независимым итальянским государством) в ближайшие дни перейдут пограничную реку Тичино и окажут помощь либералам Ломбардии, принадлежавшей австрийской короне. Для итальянских патриотов это чаемое событие знаменовало начало полного освобождения родины. Мандзони в своей оде представляет переход через Тичино свершившимся. Но поход не состоялся: пьемонтский король предпочел сговориться с австрийцами о борьбе с либералами в своем собственном королевстве. Опубликована ода впервые только в 1848 г., в период «Пяти дней», когда австрийцы были временно изгнаны из Милана.

181

…памяти Теодора Кернера… — Т. Кернер (см. прим. к с. 290) — немецкий поэт, герой борьбы против Наполеона. Мандзони, как и многие его современники, считал, что Кернер пал в битве под Лейпцигом, тогда как в действительности он погиб 26 августа 1813 г. под Гадебушем.

182

…двух рек соименных… и дальше. — Нераздельность По, главной реки Северной Италии, с ее перечисляемыми притоками Мандзони делает эмблемой единства Италии. «Соименные реки» — Дора Балтеа и Дора Рипариа.

183

От Альп и до Сциллы… — то есть от края до края Италии: Сцилла— скалистая оконечность Калабрии.

184

…замышляли злодейство… о воле крича… — В пору борьбы с Наполеоном австрийцы не скупились на обещания дать свободу Италии, но итальянские патриоты обманулись в своих надеждах.

185

…под гнетом вы стенали… — Австрийцы, недавно бившиеся за свою свободу с Наполеоном, победив, стали угнетателями Италии, ее врагами.

186

Он, кто красные волны обрушил… — Бог, по известному библейскому преданию, дал перейти Красное море евреям, «яко по суху», заставив расступиться морские воды, которые сомкнулись над головами преследователей — египтян.

187

…в руку вложил Иаили молоток… — Библейская Иаиль умертвила ханаанского военачальника, притеснителя евреев Сисару, вбив ему молотом в висок кол (Книга Судей, IV).

188

Стяг победный — святые цвета! — То есть трехцветное итальянское знамя.

ПЯТОЕ МАЯ [189] (Ода) Перевод Е. Солоновича

Его не стало. Замерло Беспамятное тело, Едва душа с дыханием Последним отлетела,— И замер мир, известием Внезапным потрясен. Рукою рока властного Была его десница, Земля молчит, не ведая, Когда еще родится, Кто с ним сравнится участью И прогремит, как он. Свидетель славы пламенной, Я не сказал ни слова, Когда он пал, поверженный, Воспрял и рухнул снова, Когда восторги слышались И брань со всех сторон. Далек от раболепия И суеты злорадной, Звучит о гордом светоче Мой стих над урной хладной, Что, может быть, забвению Не будет обречен. На Рейне и в Испании И над брегами Нила Живая эта молния, Сверкнув, тотчас разила; Он лавры чужестранные В венец победный вплел. Он славен был. По праву ли? — Решат потомки. Мы же Перед всесильным господом Главы склоняем ниже, Что духом созидательным Его не обошел. Расчет и упоение Надеждой величавой, Стремленье сердца страстное Подняться над державой,— О чем мечтать безумие, Он наяву обрел. Он все познал: растерянность И славы ликованье, Победу, отступление, Империю, изгнанье, Два раза в бездну брошенный, Два раза — на престол. Он имя возгласил свое — И два враждебных века, Как перед властью жребия, Пред волей человека Смирились, справедливости Увидя в нем жреца. Он дни окончил в праздности Среди природы дикой, Предмет глубокой зависти И жалости великой, Неистребимой ярости И веры до конца. Как над пловцом вздымается Кипящий вал, которым Он перед этим поднят был И тщетно жадным взором Искал, не видно ль берега, Отдав надежде дань,— Так образы минувшего Над сей душой нависли! Не раз потомкам брался он Свои поведать мысли, Но на страницу падала Безжизненная длань. Не раз безмолвным вечером, Невольник праздной скуки, Глаза потупя жгучие, Крестом сложивши руки, Стоял он — и прошедшее Теснило дух его. Он вспоминал походные Шатры, огонь, редуты, Лавину грозной конницы И в жаркие минуты Сухие приказания И планов торжество. Он должен был отчаяться, Душой изнемогая, Но нет! Нашла несчастного Рука небес благая, Подняв его решительно Над берегом чужим, И душу повлекла его Дорогою цветущей К награде уготованной, К полям мечты зовущей, Туда, где слава прежняя — Пустое слово, дым. О вера благодатная! В веках себя прославя, Ликуй, к триумфам признанным Еще один прибавя,— Ведь не был равным гением Позор Голгофы [190] чтим. Усталый прах заботливо Храни от поношенья: Господь, дающий смертному И боль и утешенье, Один к одру изгнанника Пришел и сел над ним.

189

Пятое Maя. — Ода написана 17–19 июля 1821 г., сразу по получении в Милане известия о смерти Наполеона. Она разошлась в списках, выдержала (с 1823 г.) множество изданий. Ею восторгался Гете. Ф. Тютчев перевел ее частично.

190

…позор Голгофы… — Мандзони неоднократно пояснял, что его слово «позор» включено в тот семантический ряд латинских и восходящих к ним выражений, в основе которого евангельские слова о смерти Христа, и славянском переводе звучащие: «юродство», «соблазн», «поношение».

ДЖАКОМО ЛЕОПАРДИ Перевод А. Ахматовой

Джакомо Леопарди (1798–1837). — Детские и юношеские годы поэт провел в доме отца, человека деспотичного, крайне реакционного, страстного собирателя книг и манускриптов. Неосуществимым мечтам юноши о личной свободе отвечали только безграничные горизонты книжного моря; познания юного Леопарди в древних литературах, в истории итальянской словесности были глубоки и обширны; сам он начал писать в отрочестве, много переводил с классических языков. Упорная работа подорвала его хрупкое от рожденья здоровье; после того как в 1822 году Леопарди вырвался из родного дома, тяжелые недуги не оставляли его до самой смерти.

Формальные требования классической традиции всегда были непреложными для Леопарди, среди современников на родине он слыл «архаистом». Но унаследованной формой Леопарди владел блистательно, под рукой мастера она превращается в полноценную романтическую форму. Леопарди развил свой личный вариант распространенной в романтической Европе философии «мировой скорби» («Маленькие нравственные сочинения», 1827, и др.). Для него основной закон мировой жизни — «несчастье»; его атеистический пессимизм бескомпромиссен и безысходен: любые устремления человека к счастью и совершенству обречены величественной игрой неумолимых законов природы на неудачу. Если в ранних поэтических произведениях — в канцонах «К Италии», «На памятник Данте» — Леопарди еще отдает дань патриотическому и свободолюбивому пафосу будущего, то позже его пессимизм захватывает и социальную сферу. Его «Палинодия» — одно из самых ядовитых в европейской литературе осмеяний буржуазного бездумного утопического оптимизма. От предыдущего столетия Леопарди отстал именно в том, что связывало «век нынешний и век минувший» (см. ниже комментарий к упоминанию Вольтера в «Палинодии»); и своего века Леопарди не принял в корне: он оказался поэтом тяжкой уединенности. Но в ней Леопарди обрел неограниченную свободу неприятия язв исторической действительности и неповторимый голос личного страдания, создавшие его единственную книгу — «Песни» (1845).

К ИТАЛИИ

О родина, я вижу колоннады, Ворота, гермы, статуи, ограды И башни наших дедов, Но я не вижу славы, лавров, стали, Что наших древних предков отягчали. Ты стала безоружна, Обнажены чело твое и стан. Какая бледность! Кровь! О, сколько ран! Какой тебя я вижу, Прекраснейшая женщина! Ответа У неба, у всего прошу я света: Скажите мне, скажите, Кто сделал так? Невыносимы муки От злых цепей, терзающих ей руки; И вот без покрывала, Простоволосая, в колени пряча Лицо, она сидит, безмолвно плача. Плачь, плачь! Но побеждать Всегда — пускай наперекор судьбе,— Италия моя, дано тебе! Двумя ключами будь твои глаза — Не перевесит никогда слеза Твоих потерь, позора. Вокруг все те же слышатся слова: Была великой ты — не такова Теперь. О, почему? Была ты госпожой, теперь слуга. Где меч, который рассекал врага? Где сила, доблесть, стойкость? Где мантий, лент златых былая слава? Чья хитрость, чьи старанья, чья держава Тебя лишила их? Когда и как, ответь мне, пала ты Во прах с неизмеримой высоты? И кто защитник твой? Ужель никто? — Я кинусь в битву сам, Я кровь мою, я жизнь мою отдам! Оружье мне, оружье! [191] О, если б сделать так судьба могла, Чтоб кровь моя грудь итальянцам жгла! Где сыновья твои? [192] Я слышу звон Оружья, голоса со всех сторон, Литавры, стук повозок. Италия моя, твои сыны В чужих краях сражаются [193] . То сны Я вижу или явь: Там пеший, конный, дым и блеск мечей, Как молний блеск? Что ж трепетных очей Туда не обратишь? За что сражаются, взгляни в тревоге, Там юноши Италии? О, боги, Там за страну чужую Италии клинки обнажены! Несчастен тот, кто на полях войны Не за отчизну пал, Семейного не ради очага, Но за чужой народ, от рук врага Чужого; кто не скажет В час смерти, обратись к родному краю: Жизнь, что ты дал, тебе я возвращаю. Язычества блаженны времена: Единой ратью мчались племена За родину на смерть; И вы, превозносимые вовеки Теснины фессалийские [194] , где греки, Немногие числом, Но вольные, за честь своей земли И персов и судьбу превозмогли. Я думаю, что путник Легко поймет невнятный разговор Растений, и волны, и скал, и гор О том, как этот берег Был скрыт грядою гордой мертвых тел Тех, кто свободы Греции хотел. И прочь бежал тогда За Геллеспонт Ксеркс низкий и жестокий, Чтобы над ним смеялся внук далекий; На холм же, где, погибнув, Они нашли бессмертье, Симонид [195] Поднялся, озирая чудный вид. Катились слезы тихие со щек, Едва дышать, едва стоять он мог И в руки лиру взял; Кто о самом себе забыл в бою, Кто за отчизну отдал кровь свою, Тот счастье испытал; Вы, Грецией любимы, миром чтимы, Какой любовью были одержимы, Какая страсть влекла Вас под удары горького удела? Иль радостным был час, когда вы смело Шаг сделали ужасный, Что беззаботно улыбались вы? Иль не могильные вас ждали рвы, А ложе пышных пиршеств? Тьма Тартара и мертвая волна Вас ждали там; ни дети, ни жена Вблизи вас не стояли, Когда вы пали на брегу суровом, Ничьим не провожаемые словом. Но там и Персию ждала награда Ужасная. Как в середину стада Кидается свирепый лев, Прокусывает горло у быка, Другому в кровь загривок и бока Терзает — так средь персов Гнев эллинов ярился и отвага. Гляди, средь мертвых тел не сделать шага, И всадник пал, и конь; Гляди, и побежденным не пробиться Чрез павшие шатры и колесницы; Всех впереди бежит, Растерзанный и бледный, сам тиран; Гляди, как кровью, хлынувшей из ран У варваров, облиты Герои-эллины; но вот уж сами, От ран слабея, падают рядами. Живите, о, живите, Блаженными вас сохранит молва, Покуда живы на земле слова. Скорее возопят из глубины Морской созвездья, с неба сметены, Чем минет, потускнев, О нас воспоминание. Алтарь — Гробница ваша [196] : не забыв, как встарь Кровь проливали деды, С детьми в молчанье матери пройдут. О славные, я простираюсь тут, Целуя камни, землю; Хвала и слава, доблестные, вам Звучит по всей земле. Когда бы сам Я с вами был тогда, Чтоб эту землю кровь моя смягчила! Но коль судьба враждебная решила Иначе, за Элладу Смежить не дозволяя веки мне В последний раз на гибельной войне,— То пусть по воле неба Хоть слава вашего певца негромко Звучит близ вашей славы для потомка!

191

Оружье мне, оружье! — Леопарди цитирует свой перевод (1816) «Энеиды» Вергилия (II, 668).

192

Где сыновья твои? — Цитата из «Последних писем Якопо Ортиса» Уго Фосколо (см. выше).

193

…твои сыны в чужих краях сражаются. — Поэт говорит об участии итальянских войск в русском походе Наполеона; этой теме он посвятил также канцону «На памятник Данте…» (1818).

194

Теснины фессалийские… — Фермопилы, где в 480 г. до н. э. пали триста спартанских воинов во главе с царем Леонидом, сдержав натиск персидских полчищ Ксеркса. Потерпев поражение и на море при Саламине, Ксеркс бежал в Азию (за Геллеспонт).

195

Симонид. Леопарди, посвящая свою канцону поэту Винченцо Монти (1754–1828), писал что «никакой другой лирический Поэт не затрагивал столь возвышенной и столь достойной темы», и утверждал, что его «К Италии» — только «переделка» песен Симонида.

196

Алтарь — гробница ваша… — Сам Леопарди указал, что цитирует здесь дошедший до нас фрагмент из Симонида.

ВЕЧЕР ПРАЗДНИЧНОГО ДНЯ

Безветренная, сладостная ночь, Среди садов, над кровлями, безмолвно Лежит луна, из мрака вырывая Вершины ближних гор. Ты спишь, подруга, И все тропинки спят, и на балконах Лишь изредка блеснет ночной светильник; Ты спишь, тебя объял отрадный сон В притихшем доме, не томит тебя Невольная тревога; знать не знаешь, Какую ты мне рану нанесла. Ты спишь; а я, чтоб этим небесам, На вид столь благосклонным, и могучей Природе древней, мне одну лишь муку Пославшей, — чтобы им привет послать, Гляжу в окно. «Отказываю даже Тебе в надежде я, — она сказала,— Пусть лишь от слез блестят твои глаза». День праздничный прошел, и от забав Теперь ты отдыхаешь, вспоминая Во сне о том, быть может, скольких ты Пленила нынче, сколькими пленилась: Не я — хоть я на то и не надеюсь — Тебе являюсь в мыслях. Между тем Я вопрошаю, сколько жить осталось, И на землю бросаюсь с криком, с дрожью. О, как ужасны дни среди цветенья Такого лета! Но невдалеке С дороги песенка слышна простая Ремесленника, поздней ночью — после Вечернего веселья в бедный домик Идущего; и горечь полнит сердце При мысли, что на свете все проходит, Следа не оставляя. Пролетел И праздник, а за праздником вослед Дни будние, и все, что ни случится С людьми, уносит время. Где теперь Народов древних голоса? Где слава Могучих наших предков? Где великий Рим и победный звон его оружья, Что раздавался на земле и в море. Все неподвижно, тихо все, весь мир Покоится, о них забыв и думать. В дни юности моей, когда я ждал Так жадно праздничного дня, — и после, Когда он угасал, — без сна, печальный, Я крылья опускал; и поздно ночью, Когда с тропинки раздавалась песня И замирала где-то вдалеке,— Сжималось сердце так же, как теперь.

К СЕБЕ САМОМУ [197]

Теперь ты умолкнешь навеки, Усталое солнце. Исчез тот последний обман, Что мнился мне вечным. Исчез. Я в раздумиях ясных Постиг, что погасла не только Надежда, но даже желанье обманов прекрасных. Умолкни навеки. Довольно Ты билось. Порывы твои Напрасны. Земля недостойна И вздоха. Вся жизнь — Лишь горечь и скука. Трясина — весь мир. Отныне наступит покой. Пусть тебя наполняют Мученья последние. Нашему роду Судьба умереть лишь дает. Презираю отныне, Природа, тебя — торжество Таинственных сил, что лишь гибель всему предлагают, И вечную тщетность всего.

197

К себе самому. — В этом стихотворении 1833 г. отразилась убежденность поэта, что «любовь и смерть одни прекрасны у мира, и только они и достойны стремления к себе», как писал он любимой, которой посвящено это стихотворение.