Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Все курбеты, сальто, антраша, все, что с языка рекой текло, все, что знала в юности душа, — старости насущное тепло.

* * *

Глаза моих воспоминаний полны невыплаканных слез, но суть несбывшихся мечтаний размыло время и склероз.

* * *

Обновы превращаются в обноски, в руинах завершаются попытки, куражатся успехом недоноски, а душу греют мысли и напитки.

* * *

Утрачивает разум убеждения, теряет силу плоть, и дух линяет; желудок — это орган наслаждения, который нам последним изменяет.

* * *

Бог лично цедит жар и холод на дней моих пустой остаток, чтоб не грозил ни лютый голод, ни расслабляющий достаток.

* * *

Не из-за склонности ко злу, а от игры живого чувства любого возраста козлу любезна сочная капуста.

* * *

Красит лампа желтой бледностью лиц задумчивую вялость, скучно пахнет честной бедностью наша ранняя усталость.

* * *

Белый цвет летит с ромашки, вянет ум и обоняние, лишь у маленькой рюмашки не тускнеет обаяние.

* * *

Увы, красавица, как жалко, что не по мне твой сладкий пряник, ты персик, пальма и фиалка, а я давно уж не ботаник.

* * *

Смотрю на нашу старость с одобрением, мы заняты любовью и питьем; судьба нас так полила удобрением, что мы еще и пахнем, и цветем.

* * *

Глаза сдаются возрасту без боя, меняют восприятие зрачки, и розовое все, и голубое нам видится сквозь черные очки.

* * *

Из этой дивной жизни вон и прочь, копытами стуча из лета в осень, две лошади безумных — день и ночь меня безостановочно уносят.

* * *

Еще наш вид ласкает глаз, но силы так уже ослабли, что наши профиль и анфас — эфес, оставшийся от сабли.

* * *

Забавный органчик ютится в груди, играя меж разного прочего то светлые вальсы, что все впереди, то танго, что все уже кончено.

* * *

Есть в осени дыханье естества, пристойное сезону расставания, спадает повседневности листва, и проступает ствол существования.

* * *

Того, что будет с нами впредь, уже сейчас легко достигнуть: с утра мне чтобы умереть — вполне достаточно подпрыгнуть.

* * *

Мне близко уныние старческих лиц, поскольку при силах убогих уже мы печальных и грустных девиц утешить сумеем немногих.

* * *

Временем без жалости соря, вертимся в метаниях пустых, словно на дворе еще заря, а не тени сумерек густых.

* * *

У старости моей просты приметы: ушла лихая чушь из головы, а самые любимые поэты уже мертвы.

* * *

Стало сердце покалывать скверно, стал ходить, будто ноги по пуду; больше пить я не буду, наверно, хоть и меньше, конечно, не буду.

* * *

К ночи слышней зловещее цоканье лет упорное, самая мысль о женщине действует как снотворное.

* * *

В душе моей не тускло и не пусто, и даму если вижу в неглиже, я чувствую в себе живое чувство, но это чувство юмора уже.

* * *

К любви я охладел не из-за лени, и, к даме попадая ночью в дом, упасть еще готов я на колени, но встать уже с колен могу с трудом.

* * *

Зря девки не глядят на стариков и лаской не желают ублажать: мальчишка переспит — и был таков, а старенький — не в силах убежать.

* * *

Когда любви нахлынет смута на стариковское спокойствие, Бог только рад: мы хоть кому-то еще доставим удовольствие.

* * *

Мой век, журча сквозь дни и ночи, впитал жару, мороз, дожди; уже он спереди короче, зато длиннее позади.

* * *

И вышли постепенно, слава Богу, потратив много нервов и труда, на ровную и гладкую дорогу, ведущую к обрыву в никуда.

* * *

Время льется даже в тесные этажи души подвальные, сны мне стали сниться пресные и уныло односпальные.

* * *

В наслаждениях друг другом нам один остался грех: мы садимся тесным кругом и заводим свальный брех.

* * *

Вдруг то, что забытым казалось, приходит ко мне среди ночи, но жизни так мало осталось, что все уже важно не очень.

* * *

Я равнодушен к зовам улицы, я охладел под ливнем лет, и мне смешно, что пес волнуется, когда находит сучий след.

* * *

Время шло, и состарился я, и теперь мне отменно понятно: есть у старости прелесть своя, но она только старости внятна.

* * *

С увлечением жизни моей детектив я читаю, почти до конца проглотив; тут сюжет уникального кроя: сам читатель — убийца героя.