Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Я. Этого я не знаю. Это дело домовладельца.

О н а. А, так это не ваш дом?

Я. Нет, дом, зимнее пальто и жену я все еще никак не могу приобрести и только время от времени беру все это в аренду.

О н а. Ну, хорошо, а чего же вы от меня хотите?

Я. Ничего, от вас я ничего не хочу. Я пришел только для того, чтобы сказать вам, что родился в этом доме, и спросить у вас, имеете ли вы что-нибудь против этого?

О н а (расплылась в улыбке, очевидно, ей приятно). Боже упаси!

Я. Хорошо, в таком случае и у меня нет возражений против того, что вы живете в этом доме, тем более что одна акушерка уже имела некоторое касательство к моему рождению. Уважаемая бабка Нанчика, — упокой господь ее душу! — принимая меня в ту ночь, когда я родился, произнесла знаменательные слова: «Я, говорит, приняла уже больше трехсот младенцев, а такого головастого еще не приходилось принимать». Я, сударыня, уверен, что уважаемая бабка Нанчика выразила свою мысль фигурально, она хотела сказать, что в ту ночь родился великий человек.

И вот, видите, мне, как великому человеку, уж, вероятно, так на роду написано — иметь дело не с одной, а с несколькими акушерками. Впрочем, у нас и вообще такова судьба великих людей, так как они с большим трудом появляются на свет.

14

Умру? — Нет. — Умру? — Нет.

. . . . . . . . . . . . .

Да. — Нет. — Да. — Нет.

Да. — Нет!

Абердар {87}

Кордовский калиф Абдурахман III, желая сосчитать, сколько счастливых и радостных дней было за время его пятидесятилетнего правления, насчитал всего четырнадцать. Но, согласитесь, Абдурахману легко было насчитать столько счастливых дней, ведь он был калиф, а не сербский писатель.

Поверьте, сербский писатель коротает дни без каких бы то ни было радостей и без каких бы то ни было доходов.

А дни спешат, спешат, словно ткацкий челнок, убегают, не принося надежды, как говорил Иов.

И глазом не успел моргнуть, не успел еще, как говорится, и белый свет разглядеть, не нашел еще издателя, который согласился бы печатать собрание твоих сочинений, а кто-то уже стучит к тебе в дверь, и ты, ничего не подозревая, говоришь:

— Войдите!

И неслышными шагами входит смерть и говорит тебе хриплым голосом:

— Пошли, чего вы ждете, вы уже и так пережили всех ваших товарищей; ваши произведения давно в лавках букинистов, а ваше имя уже забыто, чего же вы здесь ждете?!

— Минуточку, присядьте, прошу вас, я сейчас. Курите?

— Нет, спасибо, — отвечает смерть, — я не курю, и мне некогда ждать.

— Не сердитесь, прошу вас, сейчас я попробую вас развлечь. Что, если я, с вашего позволения, прочту вам свою самую последнюю героическую поэму?

— Нет, нет, спасибо, у меня нет времени!

— Ради бога, куда вы так торопитесь? Неужели там, на небе, так хотят меня видеть? Дайте мне еще немножко пожить. Мне так нравится на этом свете! Природа, любовь, жизнь, черные глаза, заход солнца, заря, звезды, фиалки, голубые глаза, лето, алые губы, зеленая роща… но, поймите же вы меня, все краски природы, все, до цвета жандармской формы включительно, — все это прекрасно. Зачем же вы хотите оторвать меня от этого?! Ведь вы могли бы и обойти меня; вон господин советник Янко, он вполне мог бы вместо меня умереть, ведь, в сущности говоря, он вместо меня и жил, а человек уже все свои дела уладил и даже завещание написал. Хотите, я вам и адрес его могу дать?

— Нет, спасибо, не могу, — говорит смерть. — Верьте мне, пришла ваша очередь. Я и списки могу показать, если вам угодно.

— Ну, знаете, что касается списков, то имейте в виду, в Сербии списки никогда не бывают в порядке, будь то армейские, избирательные или налоговые. И уж, конечно, если вы взяли их в каком-нибудь нашем административном управлении, то, уверяю вас, они неверны, у нас всегда можно улизнуть от уплаты налога, от службы в армии, так почему бы и мне не улизнуть от смерти.

— Нет, сударь, чтобы убедить вас, что вы есть в списке, я даже подчеркнула вашу фамилию, — говорит смерть. — Вы ведь уже однажды заявляли о своей готовности умереть.

— Ох, вас ввели в заблуждение. Я не давал никаких заявлений в газетах и вообще этим жанром литературы не занимаюсь.

— Но я сама читала в одном из ваших стихотворений такие строчки:

Ах, день улетает за днем,

Могила зияет передо мной.

Измученный в битве с неправдой и злом,

Я ухожу на покой.

— Э, черт бы побрал эти стихи. Это же я писал только «ради поэзии», грустные стихи только ради поэзии и пишут. Но если все дело в стихах, тогда вам следовало бы сначала прихватить с собой того, кто написал: «Эй, смерть, когда же ты придешь за мной и черною меня покроешь мглой». Вот, пожалуйста, я вам и адрес сразу же могу дать.

— Нет, нет, сударь, я не буду нарушать порядок.

На этом и закончится наш разговор, ведь нельзя же нарушать порядок!

Проведу я своей высохшей рукой по лицу и мысленно переберу все прекрасные сны своей молодости. Вспомню, как когда-то в детстве, играя в царя, я повел свое войско на войну и в той войне разбил соседское окно, а потом меня дома так немилосердно лупили, что мои рыдания, вероятно, слышны были даже во Франции. Ох, детство, часто я буду вспоминать о нем перед смертью, ведь это единственная пора, когда мне легко было стать даже царем. Скипетр — ветка бузины, корона — старый отцовский позолоченный колпак (главное, чтобы на голове было что-нибудь позолоченное), а народ — целая стая индюков и индюшек, самый лояльный народ на свете! Бывало, пройду мимо них и свистну, а они думают, что я бог знает какую умную речь сказал, и громогласно и восхищенно кричат: «Кулды… Кулды… Кулды… Кулды… Кулды!»

Счастливое время!

Потом вспомнится мне, как первый раз я влюбился в черные глаза. Попытайтесь влюбиться в черные глаза, и вы увидите, какие чудные вам будут сниться сны!

А когда обо всем вспомню, когда переберу в памяти всю свою короткую жизнь, погаснет на моих губах та усмешка, с которой я всегда встречал вас, вас, друзья мои; угаснут мои глаза с последним взглядом, которым я пересчитаю вас, собравшихся возле моей постели. Я не спрошу, жалеете ли вы меня, а вы не смейте плакать. И тогда, тогда уже, как говорится в старой песне, махну рукой и скажу вам: «Ох, люди, спокойной ночи!»