Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Йоца Бочарский отскочил от двери, и жандармы, вежливо уступая друг другу дорогу, вошли в редакцию, а за ними хлынул народ.

Политический противник спокойно сидел у ларя, а на ларе лежал злополучный револьвер.

Прошло много времени, пока мы наконец объяснились. А дело, между прочим, было очень простое. Этот человек оказался вовсе не политическим противником, а всего-навсего торговым агентом, который продавал револьверы. Он пришел поместить объявление в газете и хотел спросить меня, как мне нравятся его револьверы. А то, что я понял его превратно, это уже мой грех!

Как бы то ни было, но с тех пор я больше никогда не употреблял заголовка «Quisque suorum verborum» и вообще возненавидел латинский язык.

Перевод Д. Жукова.

Лунная ночь{78}

Трифун Трифунович любил выпить в лунную ночь, хотя не был горьким пьяницей. В пьяном виде он только слегка косил одним глазом, и волосы у него были не совсем в том порядке, в каком должны находиться волосы писаря третьего класса, двенадцать лет прослужившего в канцелярии. Иногда он мог и шляпу свою измять больше, чел нужно, но боже упаси, чтоб он кого-либо выругал, или на кого-нибудь замахнулся стулом, или стучал кулаком по столу, доказывая свою правоту, или выражал неудовольствие и сплетничал про начальство. Он был «невинным пьяницей», как сам однажды выразился, когда ему пришлось отвечать за поведение, «недостойное чиновника».

Напротив, когда Трифун Трифунович напивался, он был как-то особенно почтителен к начальству.

Так, например, однажды он очень учтиво извинился перед жандармом; о писаре второго класса сказал: «Это лучшее украшение канцелярии», о писаре первого класса: «Это роза сербского чиновничества», о секретаре: «Ах, всемогущий боже, если бы в Сербии нашелся еще хоть один такой чиновник!», о судье: «Этот человек, должно быть, происходит по мужской линии от подлинного колена Адама, то есть именно от того колена, которое бог создал по своему образу и подобию!», а об уездном начальнике Трифун Трифунович вообще ничего не говорил, боясь, что скажет слишком мало и тем обидит начальство.

Трифун Трифунович до того мягкосердечный человек, что уже после пятого стакана вина пускается в слезы и плачет так горько, что даже жалко становится, зачем напился такой хороший человек, или, вернее сказать, начинаешь во всем обвинять лунную ночь.

А однажды ночь выдалась особенно ясной. Трифун Трифунович больше чем обычно косил глазом, больше чем обычно измял свою шляпу и больше чем обычно плакал, жалуясь на судьбу и говоря о своих начальниках: «Такие они прекрасные люди, такие прекрасные, что хочешь не хочешь, а при одном воспоминании о них плачешь».

Когда набежавшая откуда-то тучка оставила от луны только маленькую краюшку, чуть-чуть освещавшую землю, Трифун поднял воротник, опустил голову и поплелся домой, медленно и неуверенно переставляя ноги, словно он их отморозил во время войны. Пошатываясь, он сделал несколько шагов и остановился.

— Ну-ка, Трифун, ну-ка! — пробормотал он, махнул правой рукой, двинулся было дальше, но, сделав два-три шага, опять остановился, подперев плечом ворота двухэтажного дома, и принялся рассуждать.

— Боже, как все хорошо устроено в этом мире! В самом деле, ну разве не хорошо? Вот, например, животное не может напиться… а человек может!.. А почему животное не может напиться?.. Божья воля?! Нет!.. Просто у животных нет разума, а у человека есть!.. Так… Вот, например, почему не может напиться, скажем… скажем, кузнечик. Вот именно, почему кузнечик не может напиться, а я, например, могу напиться?.. И господин секретарь может напиться… и господин уездный начальник может, потому как и он, в конце концов, не животное какое-нибудь и уж, разумеется, не кузнечик!..

Трифун был готов приложить палец ко лбу и продолжать размышления на ту же тему, но в эту минуту его прервал какой-то звук, раздавшийся рядом.

Рычание большой собаки, мирно спавшей до этого у ворот, которые Трифун все еще подпирал, заставило его вздрогнуть. Трифун пристально посмотрел на нее и глубоко задумался.

Р-р-р-р — продолжала рычать собака.

Трифун пожал плечами и махнул рукой:

— Не понимаю! Совершенно не понимаю… Суть, собственно, в чем: ты видишь человека и рычишь! Но ведь в этом нет никакой логики!.. Впрочем, тут и не должно быть никакой логики… И все же, приятель, ты не пес, а настоящий осел, раз ты не понимаешь даже того, что у животных нет разума, а у человека есть… Иначе как же отличишь человека от животного?

Впрочем, тебе никто не может запретить рычать… Тебе это разрешается… Но, позволь, в таком случае животные пользуются большей свободой, чем человек, ибо у человека есть разум, но ему запрещено рычать, а у животного нет разума, а, видишь, тебе никакой закон не запрещает рычать. Следовательно, выходит, что люди — животные, а это неправда. Поэтому, милостивый государь, пошел прочь, слышишь, пошел прочь!.. — И Трифун топнул ногой о мостовую, чтоб испугать собаку.

Р-р-р-р… Гав-гав-гав!

— А-а-а-а!.. Так вы еще лаете, милостивый государь! Очень хорошо. Значит, вы проявляете некоторое свободомыслие, совсем недавно вы делали другое. Следовательно, если бы вы имели разум, вы, вероятно, тоже лаяли бы… Значит, в один прекрасный день вы осмелились бы облаять и господина уездного начальника… А этак, пожалуй, настал бы такой день, когда вы начали бы лаять и на господина министра… Но тут уж извините, на господина министра не то что вы, даже мы не смеем лаять! А… Что вы сказали?! — И Трифун наклонился к собаке, словно хотел заглянуть ей в глаза и удостовериться, смутили ли ее столь убедительные доводы или нет.

Р-р-р-р… Гав-гав!

— Так… хорошо… значит, вы настаиваете на своем, то есть вы опять лаете, — продолжал Трифун, принимая прежнее положение. — Но согласитесь, сударь, ведь я тоже мог бы лаять. Смотрел бы, например, на свое начальство и лаял… Но этим, милостивый государь, ничего не добьешься, ибо, хоть я и могу, например, бог знает как вежливо лаять, все равно это неправильно истолкуют и… в один прекрасный день я, знаете… окажусь на улице, вот точно так же, как вы, скажем, теперь. Следовательно, как вы видите, лай тоже имеет свои пределы. Вот я сейчас дам вам палкой по морде, и вы сразу поймете, что лай тоже имеет свои пределы… Я, знаете, очень люблю этак по морде!..

Гав-гав-гав!

— А!.. Так вы повторяете свою ошибку… Вы, собственно, лаете на чиновника, а в конституции, милостивый государь, имеются на этот счет соответствующие параграфы, а если вы не знаете законов, незнание вас не извиняет. Следовательно, на основании параграфа… нет… да, сто четвертого уголовного кодекса, не помню только, А или Б, впрочем, может, не А и не Б… но там написано: «Кто словами печатными или непечатными… или какими бы то ни было другими изображениями или знаками нанесет оскорбление какому-нибудь… должностному лицу… А я, позвольте вам заметить, «должностное лицо»… А лай, собственно говоря, «знаки», или если не знаки, то «изображение»… или, черт его душу возьми, если не «изображение», то «непечатные слова»… Стало быть, я «должностное лицо», а вы произнесли «непечатные слова»… и поэтому за ваши «непечатные слова» извольте получить по морде!..

Р-р-р-р… Гав-гав, р-р-р!.. — И, бросившись на Трифуна, собака схватила его за рукав, который со своей стороны не оказал ни малейшего сопротивления, позволив разорвать себя до самого плеча.

Трифун с ужасом посмотрел на обнаженный локоть.

— А, так мы и вот еще что умеем… и вот еще что умеем… Значит, кусаться умеем!.. Ага… А-а-а! Но если вы, сударь мой, герой, то почему же вы не бросились прямо на грудь? Зачем вы разорвали мне рукав, да еще так сильно, что я завтра не смогу появиться в канцелярии. Очень хорошо… Но за это, конечно, и мы сумеем взыскать… Разумеется, я не могу разорвать вам рукав, потому как у вас его нет… Но, позвольте… вот мы вам сейчас за это дадим по морде… Прошу, с вашего позволения, я, знаете, очень люблю этак по морде…