Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Если бы меня назначили военным министром, я ввел бы в армии новый головной убор.

Как видите, я был бы первым министром, который в самом деле предложил бы свою программу, хотя вообще-то в этом нет необходимости.

9

Толпой угрюмою и скоро позабытой

Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда.

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

Лермонтов

За окном чудесное весеннее утро. На заре прошел сильный дождь, а сейчас солнце ярко сияет в чистом и ясном небе.

С листьев каштанов и шелковиц, под которыми мы ходим, когда на час в день нас выпускают на прогулку, скатываются прозрачные капли и, падая на белую, чисто вымытую брусчатку, разлетаются вдребезги. Воробьи слетелись к водосточному желобу и плещутся в воде, цветы приподнимают свои умытые головки, жуки летают и кружатся над землей и даже мой тюремный паук выполз на окно и греется на солнышке, а откуда-то издали доносится запах липы. Ах, липа пахнет, как душа набожного человека!..

Когда я открыл окно и прислонился к решетке, в камеру тотчас ворвался свежий чистый воздух, и я вдохнул его всей грудью. Мне показалось, что природа о чем-то шепчется со мною, что солнце смотрит именно на меня, цветы улыбаются мне, а свежий аромат весеннего утра хочет проникнуть в мою душу, опьянить меня и о чем-то рассказать мне.

Какое наслаждение испытывает человек от общения с природой! Дыхание учащается, мысли улетают далеко-далеко, душу наполняют возвышенные чувства. Чтобы ничто земное не нарушило моего состояния, я закрываю глаза точно так же, как когда-то, когда я в первый раз прикоснулся к ее нежной руке и заглянул в ее черные глаза, в которых прочел страх и любовь.

За домом кто-то роет мотыгой влажную землю, а под самым моим окном семь или восемь специально выделенных заключенных длинными кривыми ножницами подстригают ветви каштанов и других деревьев.

Я смотрю на них, смотрю, как отсекаемые острыми ножницами ветки и листья падают на землю.

Смотрю и думаю!

О ничтожные создания, вы замахнулись и на самою природу, и ей вы хотите придать форму, и ее хотите поставить в рамки. Вы создаете рекам новые русла и берега, подготавливаете путь, по которому пойдет молния, и направление, по которому будет развиваться растение; вы выстраиваете рядами старые кряжистые дубы и подстригаете крону вечнозеленых растений, чтобы она приобрела угодную вам форму.

Но почему ваши ножницы, которыми вы пытаетесь подстричь природу, напоминают мне наши школьные программы и методы воспитания? В самом деле, разве не так? Разве есть у нас что-нибудь, что не имеет своей формы и своих рамок?

И честь, и совесть, и порок, и добродетель, и любовь, и благотворительность, и благородство, и ненависть, и мудрость, и печаль, и радость, да все, все имеет свою форму, свои рамки, так же как и сама жизнь протекает по заранее известному шаблону. Да и как иначе истолкуешь слова профессора Вирхова: «Жизнь — лишь только особый вид механики».

Да! Родился ты, и воспитали тебя так же плохо, как и твоего отца, и разница только в том, что он знал, что дважды два — четыре, а ты знаешь, что четырежды четыре — шестнадцать; он знал, что «ох!» означает «ох!», а ты знаешь, что «ох!» некогда означало еще и «увы»; он знал, что нас разбили на Косовом поле пятьсот лет назад в видов день, а ты знаешь, что это было 15 июня в два часа дня.

Ну и что с того? Закончил ты школу так же, как и он, получил службу так же, как и он, и женился так же, как и он.

И вот как проходит твоя жизнь: проснулся утром, выпил кофе, прочитал свежие газеты, потом пошел в канцелярию, порылся там, как крот, в бумагах, а в полдень пришел обедать, пообедал, потом, как всякий порядочный человек, прилег соснуть, потом проснулся и опять отправился в канцелярию. До вечера работал, потом зашел выпить кружку пива, как всякий порядочный человек; поужинал, слегка поругался с женой, а не ругался, так говорил о базаре, о квартплате, и, наконец, крякнув, вычеркнул еще один день из жизни, задул свечку и лег спать, как всякий порядочный человек!

А на следующее утро опять проснулся, и опять ждал тебя твой кофе, и опять ты делал все то же, что делал вчера, все то же, что делал и позавчера, все то же, что делаешь уже годами. Но в один прекрасный день ты умер, и тебя похоронили, а в тот же день родился другой и пошел по той же стезе, чтобы пройти ее так же, как ты, чтобы проползти по жизни, как улитки по садовой тропинке, не оставив за собой никакого следа.

Так же будет жить и твой сын.

А о чем ты думал, порядочный человек, в течение пятидесяти лет жизни?

Думал, как получишь повышение по службе (или как пойдет твоя торговля), как закупишь дров на зиму, как женишься, как сошьешь костюм или пальто, как вернешь долг, как сведешь концы с концами, как устроишь своих детей, как выплатишь налог, как пробьешься туда, как пробьешься сюда и как будешь жить дальше и тому подобное. Ведь об этом ты думал, правда? А знаешь, о том же думал и твой отец, о том же будет думать и твой сын.

А как ты любил, порядочный человек? Встретил блондинку, брюнетку или шатенку, она улыбнулась тебе, ты ей сказал, что любишь ее, а она — что любит тебя, ты расспросил о ней, а она — о тебе, и вы безумно полюбили друг друга и поженились! Ведь так было, правда? А знаешь, так же было и у твоего отца и так же будет и у твоего сына!

А как ты был благороден, хороший человек? Эх, как… как и все! Уделял, когда было что, нищим, утешал, кого нужно было утешать, плакал, где нужно было плакать, вздыхал, когда нужно было вздыхать. Ведь так было, правда? А знаешь, то же самое делал и твой отец и то же самое будет делать и твой сын!

А как ты выражал свою радость, если тебе случалось радоваться?

Смеялся от души, так что челюсти от смеха сводило, в глазах вспыхивали искорки, всплескивал ты руками и бежал поделиться со своей радостью с соседями и друзьями, а то, может, и угостить их. Помнишь, точно так же радовался и твой отец, и, поверь мне, точно так же будет радоваться и твой сын.

А разве ты иначе выражал свое горе? Сжималось сердце, слезы набегали на глаза, ты обвязывал черной лентой свою шляпу и то и дело вздыхал, а потом снимал черную ленту, так как проходило шесть месяцев со дня смерти милого тебе человека. А потом ты и петь начинал, так как проходил год со дня его смерти. А знаешь, говорят, точно так же выражал свое горе и твой отец и точно так же будет выражать свое горе и твой сын.

Но зачем я заговорил об этом, разве смогу я пересказать всю твою жизнь? Она ведь такая большая, правда, большая лишь по количеству дней, которые ты прожил, но разве кто-нибудь сумеет обо всем этом рассказать?