Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Гав! Гав! Гав! Р-р-р-р…

— Что… не нравится?! — И Трифун Трифунович хотел было еще раз с удовольствием повторить: «Что, не нравится?!» — но в это время на втором этаже дома, у ворот которого он вел столь продолжительную беседу, скрипнула рама и в полураскрытом окне показался мужчина в белой ночной рубашке.

Трифун Трифунович остолбенел: из окна на него смотрел сам господин уездный начальник. Он хотел в тот же миг извиниться — не знал, дескать, что это именно ваш пес, ибо в самом деле, знай это Трифун заранее, он, во-первых, не оскорблял бы пса, во-вторых, не цитировал бы ему параграфы, в-третьих, и это самое главное, не колотил бы его.

— Пес, собственно, животное интернациональное, и потому я, конечно, не мог знать, что это именно ваш пес… — начал было Трифун, но, увидев, что получается глупо, замолчал.

«Пожалуй, лучше поскорее убраться», — подумал он и, подняв опустившийся во время схватки воротник, зашагал прочь, исподлобья поглядывая на открытое окно, в котором все еще виднелась залитая лунным светом ночная рубашка господина уездного начальника.

Сердце у Трифуна колотилось, как у зайца, и успокоился он не скоро. Только услышав позади себя стук закрываемого окна, он перевел дыхание и пошел тише. По дороге ему попался еще один пес, который бежал посреди улицы с поджатым хвостом, но Трифун не сказал ему ни слова. Кто знает, какую злую шутку может сыграть судьба: а вдруг это пес господина министра, недоставало еще, чтоб Трифун и с ним вступил в пререкания.

Отойдя на довольно значительное расстояние, Трифун прислонился к фонарю и снова принялся размышлять:

«Ведь говорил я тебе, Трифун, пойдем по другой улице. Вовсе незачем было идти мимо дома господина уездного начальника!»

Но тут он вспомнил, что ничего подобного он себе не говорил, что на улицу господина уездного начальника он попал совершенно случайно, и, видя, что размышлять ему больше не о чем, поплелся дальше.

Придя домой, он первым делом достал чистый лист бумаги и принялся за составление извинительного письма господину начальнику. Начал он его так:

«Господин начальник! Пес, как вам известно, животное интернациональное, и потому я не мог знать, что это был именно ваш пес. Кроме того, ссору начал не я, а он. Он первый зарычал на меня, а из этого следует, что я был вынужден действовать так, как действовал бы при столкновении со всякой другой собакой. Я поколотил пса только за то, что он разорвал мне пальто. Ваш покорный слуга Трифун Трифунович».

Окончив писать, он посыпал письмо песком, потушил свечу и, довольный, улегся в постель.

На следующее утро Трифун Трифунович проснулся с головной болью. Потерев ладонью лоб, он махнул правой рукой и прошептал:

— Боже, сколько глупостей я натворил за одну ночь!

Заметив на столе письмо, приготовленное для отправки господину уездному начальнику, Трифун грустно улыбнулся, приподнял конверт двумя пальцами, положил его на ладонь левой руки, смял и бросил под стол.

Затем он оделся, надел и поправил свою больше чем нужно измятую шляпу, взял палку, посмотрел на себя в зеркало и поплелся на службу.

Отойдя шагов двадцать от дома, он остановился, подумал немного и вернулся обратно.

Он достал из-под стола смятое письмо, изорвал его на мелкие кусочки, сунул их в карман и только после этого спокойно отправился в канцелярию, дав себе честное слово никогда больше не пить.

Перевод В. Токарева.

Из «Записок»{79}

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно. Лермонтов

Новая жизнь вырастает на развалинах прошлого; погасли очаги, огонь которых так ревностно охраняли деды, погасли лампады, ежедневно мерцавшие возле икон во время молитв наших матерей. Раздвинулись стены наших домов, и то, что когда-то их украшало: мир, вера и любовь, — проданы с аукциона, как подержанная мебель.

Мы стоим на рубеже, на границе двух эпох, на стыке двух различных образов жизни: цивилизация идет на смену патриархальности.

Из нашего пепла родятся другие люди, с другими привычками, другими запросами и другими мыслями. Мы их чувствуем уже в себе, но мы еще далеко не такие, какими будут они. Мы — дети своего времени — метисы, гибриды, а породим мы Гамлетов!..

Люди считают счастливыми тех, кто проспал это время, а я считаю глупыми тех, кто оплакивает его.

До нас было поколение, одухотворенное идеями, решительное в поступках, самозабвенное в работе; за нами придет поколение, во всем сомневающееся. И не кажется ли вам, что мы — поколение, которое должно смеяться.

Так посмеемся же — ведь это весьма редкое удовольствие, и не потому ли так мало на свете довольных! Вы спрашиваете, над кем? Прежде всего над собой; потом над теми, кто рядом с нами, над теми, кто выше нас, над теми, кто перед нами, и над теми, кто явится после нас.

Сударыня, последний раз вы от души смеялись в тот день, когда я объяснился вам в любви. Ах, если бы вы знали, как я изменился с тех пор! В основном, конечно, мои стремления остались прежними, я и сейчас люблю обеспеченный доход и жизнь без больших потрясений. Принципы мои тоже не изменились: я и сейчас люблю пиво без пены, жену без истории, о которой узнают обычно после свадьбы, и славу, за которую не надо расплачиваться жизнью. И все же уверяю вас, сударыня, я очень изменился! Ведь прежде я объяснялся в любви только вам, а теперь послушайте, как я воркую. Тебя, чудесная блондинка, и тебя, черноокий дьяволенок, и тебя, рыжая красотка, — всех вас, всех я люблю, но заявляю об этом открыто только потому, что давно уже решил остаться холостяком.

Когда-то, в древние времена, Калигула воскликнул: «О, если бы все люди на земле имели только одну голову, чтоб я мог отсечь ее одним взмахом своего меча!» А я, я, как Гейне, восклицаю: «О, если бы все красавицы на земле имели только одни губы, чтоб я мог поцеловать их всех сразу одним поцелуем!»

О, это весьма приятное начало, и из него видно, что я не хочу причинить вам никакого вреда. А именно это мне и хотелось констатировать. И теперь, когда мы окончательно выяснили, что я не желаю вам зла и что начало разговора у нас приятное, я могу наконец высказать вам то, что давно накипело у меня на душе.

Видите ли, сударыня, в своих записках я очень часто говорю о женщинах, и, признаюсь, иногда говорю о них весьма ядовито. Конечно, я очень легко мог бы найти этому оправдание, если бы захотел быть неискренним с вами. Заметив малейшее неудовольствие в ваших прекрасных глазах (а это для меня хуже инквизиции), я приложил бы руку к сердцу, глубоко вздохнул, закатил глаза и сказал: «Ах, сударыня, я так несчастлив в любви, а несчастье порождает озлобление. И, поверьте, все, в чем я обвинял женщин, только результат разлившейся желчи и оскорбленного самолюбия!»