Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

— А не совершу ли я этим ошибку по отношению к самому себе?

— О, этот грех меньше, чем совершить ошибку по отношению к обстоятельствам. Сам себе человек может и простить, а обстоятельства ошибок не прощают!

— Хм!

В это время нашему разговору помешали. Пришел стражник и пнул моего советчика ногой в живот. Вол обернулся, спокойно посмотрел на стражника, а потом подмигнул мне левым глазом.

— Вам ведь, наверное, больно? — прошептал я.

— Разумеется, больно, — ответил он тоже шепотом, — но ведь он хочет, чтобы я шел в стойло, где для меня приготовлено душистое чистое сено, а не какие-нибудь объедки.

И он еще раз мигнул мне левым глазом, махнул хвостом, повернулся и отправился в стойло.

4

Нет… нет… нет! Змай

Я бы изложил вам и свою программу, но я забыл ее дома… Из речи одного депутата

Благословенна земля испанская, где в одной только Валенсии ежегодно изготовляется 1 690 000 вееров и где, несмотря на это, жители не могут найти защиты от палящих лучей бурбонского солнца; благословенна земля немецкая, где каждый год вырабатывают 42 миллиона гектолитров пива и один закон о социалистах; благословенна земля венгерская, в которой ежегодно заключается 130 840 браков и которая сама замужем, но, несмотря на плохую семейную жизнь, не имеет смелости обратиться в консисторию и потребовать развода; благословенна земля французская, где строится башня{83}, с которой, хоть она и будет самой высокой в мире, не увидишь Эльзас и Лотарингию; благословенна земля австрийская, где ползают 13 710 монахов, но никакой закон и никакая сила не способны сформировать из них и тринадцати батальонов; благословенна земля турецкая, где из-за плохой политики и избытка женщин властители убивают себя ножницами; благословенна земля русская, где есть станции, с которых лучше всего наблюдать затмение солнца; благословенна и ты, земля итальянская, — у тебя в одном только Неаполе 4500 адвокатов, но все же ты не осмеливаешься начать тяжбу с Ватиканом; благословенна земля болгарская, где так дешевы правители, но тем не менее нельзя купить ни одного; благословенна земля сербская, где редко встретишь человека, который хоть раз в жизни не был министром{84} или журналистом, и где, несмотря на это, хороших министров и журналистов гораздо меньше, чем в любой другой стране.

Неужели и мне суждено быть министром?

Вчера, когда стражник обходил камеры, он с многозначительным видом сказал мне:

— Обрати внимание, все, кто сидел в этой камере, стали потом министрами.

И вот сегодня я весь день только об этом и думаю…

Бог мой, как я буду выглядеть, если стану министром?! Пожалуй, пришлось бы от многого отвыкнуть и ко многому привыкнуть; у меня, конечно, появилось бы множество друзей, и вскоре я узнал бы, что у меня очень много родственников, так как довольно часто получал бы письма, начинавшиеся так: «Мой милый племянник, давно собираюсь написать тебе, да все как-то…» — и т. д. Ко мне приходили бы многие, и я каждому приятно улыбался бы; постепенно я привык бы верить в то, что говорю, так как мне очень часто приходилось бы говорить то, чему трудно поверить. Обо мне много бы писали, оппозиционные газеты называли бы меня «человеком, погубившим государство», «расточителем государственных богатств», «убийцей», «вором» и разными другими именами, необходимыми для того, чтобы сделать передовицы как можно более цветистыми; в юмористических газетах меня рисовали бы с огромным носом и большими ушами, на тонких и длинных ногах или изображали бы, как я, подобно рыбе, попал на крючок, как запутался в паутине, и прочее, прочее, а кроме того, копаясь в моей биографии, нашли бы, что из-за меня отравилась одна девица, что по моей вине мой дальний родственник бросился в Саву и утонул, что я втерся в число опекунов, унаследовавших чье-то недвижимое имущество, и уж бог знает в каком только свете я не был бы представлен! И все это терпеть ради сомнительного удовольствия построить себе дом или два после отставки кабинета? Нет, нет, упаси бог, не хочу! Да и зачем? Я люблю спокойную жизнь, свою милую спокойную жизнь гораздо больше, чем шумиху, которой сопровождается приход к власти, и кошачьи концерты после падения правительства. И наконец, как говорят женщины, пусть лучше я буду ругать других, чем другие — меня.

Но, к несчастью, скоро наступит такое время, когда нельзя будет сказать: «Не хочу быть министром!» Я почти уверен, что наступит время, когда и вам придется стать министром, и, пожалуйста, не удивляйтесь, если в один прекрасный день в законе о гражданских чиновниках появится новый параграф, который, вероятно, будет гласить: «Право на службу имеет в Сербии только тот, кто пробыл министром в течение двух месяцев».

Моя семья всей душой предана воинской службе; это она во время прошлых кровавых дней дала Сербии пять интендантов и двух заведующих складами, один из которых всю войну проболел; тем не менее, положа руку на сердце, я должен сказать, что если бы меня призвали в министры Сербии, я, хоть человек и небогатый, попытался бы уклониться от такой службы.

Но, вероятно, это было бы сделать нелегко, и все выглядело бы так.

В одно прекрасное утро я просыпаюсь, умываюсь и, ничего не подозревая, выхожу на улицу, как вдруг меня хватают за шиворот: «Стой, ты будешь министром в моем кабинете!» Я, отбиваясь от него руками и ногами, кричу: «Не буду, не буду, не буду!» Тогда глаза у него наливаются кровью, и он вне себя от бешенства орет: «Будешь!» Я вырываюсь из его рук и бегу куда глаза глядят. По пути я встречу, конечно, добрых людей, расскажу им о своей беде, они вздохнут, вспомнят, что и им когда-то пришлось быть министрами, и спрячут меня. Но не тут-то было. После полудня к нам заявится жандарм с повесткой, а на повестке три красных черты, что означает «явиться немедленно». Я решаюсь на последнее средство, сажусь за стол и пишу письмо начальнику полиции:

«Господин начальник, напрасно вы меня вызываете, я не приму пост министра. Можете назначить меня опекуном любого расстроенного имения, можете ради меня объявить войну какому угодно государству и назначить меня интендантом, можете… впрочем, достаточно и того, на что я уже дал свое согласие. Но министром я не буду. Избавьте меня от этого и поищите другого, который, может быть, согласится!»

Отправлю я такое письмо, но и оно не поможет, и вот уже опять шлют ко мне жандарма за жандармом, повестку за повесткой, и, наконец, что поделаешь, я пожму плечами и соглашусь.

Хорошо, допустим, я соглашусь, но на что, на какой портфель, бог мой? Если речь пойдет о строительстве, как его называл покойный Джёша Милованович{85}, то ведь я не могу провести ни одной прямой линии. Если же речь пойдет о портфеле министра народного хозяйства, то на этом посту я, конечно, мог бы кое-что сделать, так как в течение целого года состоял подписчиком газеты «Земледелец». Правда, тогда эта газета не выплачивала гонорар, и целый год мы читали корявые статьи об одной картошке, так что из всего сельского хозяйства я разбираюсь лишь в картошке.

Но, бог мой, зачем быть таким малодушным?! Ведь у нас полковники — министры юстиции, философы — министры полиции, таможенные чиновники — министры строительства. Разве тут нужны знания? Нет, надо только быть министром и иметь свою программу.

Черт его знает, какую мне придумать программу? Впрочем, все политические программы, как и надгробные речи, одинаковы и только в конце немножко отличаются друг от друга.

Итак, вот вам моя программа.

Если бы меня назначили министром внутренних дел, я прежде всего многих чиновников выгнал бы со службы, а еще больше — переместил. Жандармов я переодел бы в стражников, или стражников в жандармов, это дела не меняет. Но тут я проявил бы практичность, то есть приказал бы сшить для жандармов и мундиры, и цивильную одежду. Как только оппозиция закричала бы: «Долой жандармов!», я переодел бы их в цивильное платье и, таким образом, «ликвидировал жандармов», а если оппозиция подняла бы крик: «До каких пор неотесанные стражники своими дубинками будут угрожать нашей свободе!» — и т. д., я сразу приказал бы выдать им униформу, и, таким образом, все были бы довольны — и я, и оппозиция.

В целях поддержания чистоты я издал бы специальный санитарный закон, который запрещал бы гражданам в черте города разводить грязь (кто хочет разводить грязь, пусть отправляется за городскую черту); а для поддержания порядка я издал бы закон, согласно которому в случае возникновения беспорядков арестовывались бы все начальники участков, их писаря и все жандармы, и таким образом беспорядок ликвидировался бы в самом зародыше.

Если бы меня назначили министром просвещения и культов, я прежде всего многих учителей выгнал бы со службы, а еще больше — переместил, создал бы многочисленные комиссии для обследования школ и состояния, например, тряпок для стирания мела, окон и тому подобного, запретил бы учительницам выходить замуж, так как это плохо влияет на нравственность детей, запретил бы учителям заниматься политикой, так как это причиняет большие неприятности уездным начальникам, запретил бы священникам выступать в роли учителей, так как смешение религии и науки чревато нежелательными последствиями. Кроме того, я издал бы строжайший закон о судопроизводстве в консистории (например, объявил бы невменяемым того, кто второй раз женится), а для того, чтобы «знания» оставались собственностью тех, кто трудился и мучился над их приобретением, я запретил бы профессорам университета писать и издавать труды по своим предметам, и вообще в области просвещения я провел бы очень большие реформы.

Если бы меня назначили министром финансов, я прежде всего многих чиновников выгнал бы со службы, а еще больше — переместил. Как министр финансов я работал бы не покладая рук. Я провел бы следующие основные реформы: назначил бы попов сборщиками налогов, чтобы обеспечить своевременное поступление денежных средств в казну, увеличил бы в три раза налог на предметы роскоши, а таковыми я считаю три вещи: держать охотничьих собак, жениться второй раз и учиться.

Если бы меня назначили министром иностранных дел, я прежде всего многих чиновников выгнал бы со службы, а еще больше — переместил, затем начал бы сочинять всевозможные ноты, избегая тех, которые в музыке зовутся диезами, а в политике — ультиматумами, и старался бы составлять их так, чтобы потом не пустить петуха.

Если бы меня назначили министром народного хозяйства, я прежде всего многих чиновников выгнал бы со службы, а еще больше — переместил, затем ликвидировал бы конные заводы, а жеребцов раздал бы по почтовым станциям, что, во-первых, облагородило бы породу сербских лошадей, во-вторых, облагородило бы вид наших дилижансов, а в-третьих, привело бы к экономии больших денежных средств. Но, разумеется, прежде чем осуществить такие мероприятия, я обязал бы почтмейстеров не использовать государственных лошадей для вывозки навоза со своих дворов и не катать на них своих уважаемых родственников. Кроме того, к каждой кассе я приставил бы по одному жандарму для охраны их не от разбойников, а от почтмейстеров. В телеграфной службе я осуществил бы некоторые незначительные изменения, которые в основном касались бы персонала, а именно: запретил бы телеграфистам использовать свое служебное положение и раньше других узнавать содержание телеграмм, а также запретил бы им жениться, чтобы сохранить в тайне всякого рода официальные и частные телеграммы.